ВОЛЬНОЕ КАЗАЧЕСТВО В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ 3 глава




Шуйским было предъявлено обвинение в государственной из­мене. Однако официальная версия их дела заключала в себе слиш­ком много неясного. Даже близкие к особе Лжедмитрия люди по-разному излагали вину знатного боярина. Шуйского обвиняли то ли в распространении слухов, порочивших государя, то ли в ор­ганизации форменного заговора с участием многих тысяч лиц.

В письме из Москвы от 4 (14) июля 1605 г. иезуит А. Лавицкий сообщал, что Шуйского судили за то, что он называл «Дмитрия» врагом и разрушителем истинной православной веры, орудием в руках поляков. Один из секретарей самозванца, поляк С. Слонский, рассказывал, что он передал государю донос одного московского купца, подслушавшего, как Шуйский называл царя расстригой и изменником. Яков Маржарет, ставший одним из главных те­лохранителей Лжедмитрия, писал, что Шуйского обвинили в «пре­ступлении оскорбления величества»70.

Другую версию изложили командиры польского наемного вой­ска С. Борша и Я. Вислоух, находившиеся в Москве в момент суда над Шуйскими. В июле 1605 г. Я. Вислоух сообщил в письме к брату, что в Москве открылась измена: Шуйские начали убеждать народ, что «Дмитрий» не истинный царь, а польский королевич, который хочет православную веру разрушить, а лютеранскую ввести; заго­ворщики хотели истребить поляков и уговорили для этого 10 тыс. детей боярских; поляков должны были сжечь с дворами (трак­тирами) и перебить, но поляки узнали об этом и известили царя. Ротмистр С. Борша воспроизвел ту же версию, но в более кратком варианте. По его словам, Шуйские разработали план переворота, в котором должен был участвовать народ: они задумали «ночью зажечь Москву и учинить над царем и над нами (польскими сол­датами, — Р. С.) предательство»71.

Опираясь на преданные Лжедмитрию казачьи и польские от­ряды, П. Ф. Басманов арестовал множество лиц, которых подозре­вали в заговоре с Шуйскими. Розыск проводился с применением изощренных пыток. Показания современников о результатах рас­следования расходятся в самом существенном пункте. Телохрани­тель самозванца Буссов утверждал, будто бы многие духовные ли­ца и стрельцы, взятые к пытке, подтвердили измену боярина Шуй­ского. Совсем иначе изложил дело Масса. По его словам, никто из предполагаемых сообщников боярина не мог привести надежных доказательств его вины. Некоторые из арестованных под пытка­ми признались в преступлении, прочие же все отрицали. Согласно русским источникам, из страха москвичи «друг на друга клеветаху», расстрига же «многих поймав и разными пытками пытаху: иные же, не стерпев пыток, на себя говоряху, а иные же крепяхуся, а иные и впрями ево, ростригу, обличаху»72.

В конце концов инициаторы розыска отказались от намерения организовать крупный политический процесс с участием многих видных лиц, Лжедмитрий распорядился привлечь к суду вместе с Шуйскими лишь нескольких второстепенных лиц. В числе их были Петр Тургенев, Федор Калачник и некоторые другие купцы. Род Тургеневых пользовался известностью в Москве. До опричнины дядя Петра Тургенева служил ясельничим в дворцовом ведомстве у царя Ивана Грозного. Петр Никитич служил головой в дворянских сотнях. Он так и не получил воеводского чина, но имел один из высших поместных окладов — 500 четвертей земли и числился «выборным» дворянином из Воротынска73. Федор Ка­лачник, судя по прозвищу, был пекарем, возможно разбогатевшим во время голода.

Чтобы устрашить сголичное население, Отрепьев велел предать названных лиц публичной казни. Дворянина Петра Тургенева вы­вели на пустырь (Пожар) и там обезглавили. Сообщение о казни Тургенева имеет документальное подтверждение. В подлинной челобитной Дениса Петровича Тургенева подчеркнуто, что отца челобитчика, Петра Тургенева, убил «вор-рострига». Автор «Но­вого летописца» ни словом не упоминает о мученичестве Турге­нева. Лишь монах Авраамий Палицын называет его мучеником и обличителем «вора». Сохранилось предание, что торговый чело­век Федор Калачник, идя на казнь, во все горло кричал, что новый царь — антихрист и все, кто поклоняется этому посланцу сатаны, «от него же погибнут»74.

Лжедмитрий и его окружение не желали раздражать дворян­ство. Зато с простонародьем они не церемонились. В первые же дни правления нового царя, записал Масса, пострадало много про­стых людей и горожан в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей75.

Автор «Иного сказания» утверждал, что князь Василий Шуй­ский и его братья были арестованы на третий день после вступления Лжедмитрия в Москву, а 25 июня 1605 г. их передали в руки палача. Приведенная дата ошибочна. Достоверно известно, что казнь Шуй­ских была назначена на воскресенье, 30 июня. Как бы то ни было, очевидцы единодушно подтверждают, что суд над Шуйскими занял несколько дней76.

Установив хронологию заговора Шуйских, С. Ф. Платонов пи­сал: «Трудно понять причины той торопливости, с какою они по­старались отделаться от нового царя»; «...Шуйские необыкновенно спешили и... все их «дело» заняло не более десяти дней. Очевидно, они мечтали не допустить «розстригу» до Москвы, не дать ему сесть на царство»77. С. Ф. Платонов принял на веру официальную версию заговора Шуйских. Между тем эта версия заключает в себе слишком много неясного и едва ли заслуживает доверия.

В массе своей московское население приветствовало нового царя. На его стороне была военная сила. Лжедмитрий был на вершине успеха. Планировать в таких условиях переворот было безумием. Шуйские же всегда были трезвыми и осторожными политиками. Спешили не столько Шуйские, сколько Лжедмит­рий. Даже если заговора не было и в помине, ему надо было вы­думать таковой.

В Польше коронный гетман Ян Замойский, выступая перед сей­мом в начале 1605 г., резко высмеял россказни самозванца и за­явил, что если уж поляки хлопочут о возведении на московский трон старой династии, то им надо иметь в виду, что законным на­следником Московского княжества «был род Владимирских кня­зей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских»78. О речи гетмана говорили по всей Польше, и са­мозванец не мог не знать о ней.

Из начальных бояр только один Василий Шуйский отказался подчиниться приказу Лжедмитрия и не явился в Серпухов. Это усилило подозрения самозванца, который имел все основания бес­покоиться, что князь Василий предъявит претензии на трон при первом же подходящем случае.

Отрепьев мог расправиться с Шуйским тем же способом, что и с Федором Годуновым. Но с некоторых пор он был связан договором с Боярской думой. Следуя традиции, Лжедмитрий объ­явил о созыве собора для суда над великим боярином.

Л. В. Черепнин возражал против отнесения июньских событий 1605 г. к разряду Земских соборов. По его мнению, то был скорее акт политической расправы, облеченный в форму соборного при­говора. По существу такая оценка представляется вполне верной. Продолжая наблюдения Л. В. Черепнина, В. Д. Назаров акценти­ровал внимание на участии в соборном суде выборных земских людей79. Нет данных, которые бы позволили реконструировать состав соборного суда. Однако имеющиеся свидетельства принад­лежат непосредственным очевидцам и могут быть подвергнуты взаимной проверке.

Находившийся в те дни в Кремле поляк А. Лавицкий писал, что Шуйских судили на большом (многочисленном) соборе, состоявшем из сенаторов, духовенства и других сословий. Капи­тан Маржарет, перешедший на службу к Лжедмитрию, утверждал, что Шуйские подверглись суду «в присутствии лиц, избранных от всех сословий». Следуя рассказам поляков из окружения само­званца, Г. Паэрле записал, что в суде участвовали как сенат (ду­ма), так и народ80.

Свидетельства иностранцев полностью совпадают с данными русских источников. Как подчеркнул «Новый летописец», Лже­дмитрий «повеле собрати собор» с приглашением духовных «вла­стей», бояр и лиц «ис простых людей»81.

Самозванец пришел к власти на волне народных восстаний. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в первые дни своего пребывания в Москве он продолжал видеть в восставшем народе союзника. Представители столичного населения были приглашены на соборный суд, чтобы нейтрализовать возможные выступления приверженцев Шуйских. В высшем государственном органе — Боярской думе Шуйские имели много сторонников, и самозванец опасался их происков.

С обвинениями против Шуйских на соборе выступил сам Лже­дмитрий. По «Новому летописцу», «царь» объявил членам собора: «...умышляют сии на меня». С. Немоевский записал со слов секре­таря Лжедмитрия обширную обвинительную речь «государя». Род князей Шуйских, утверждал самозванец, всегда был измен­ническим по отношению к московской династии: блаженной па­мяти отец Иван семь раз приказывал казнить своих изменников Шуйских, а брат Федор за то же казнил дядю Василия Шуйского. Фактически Лжедмитрий отказался от версии о наличии развет­вленного заговора. Трое братьев Шуйских, заключил он, намеревались осуществить переворот своими силами: «...подстерегали, как бы нас, заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы»82.

«Царь» утверждал, что имеет несомненные доказательства за­говора Шуйских, а потому на соборном суде не было никакого разбирательства с допросом свидетелей и другими формально­стями. Авраамий Палицын отметил, что Василия Шуйского осуди­ли тотчас после публичной казни Петра Тургенева и Федора Ка­лачника83.

Под впечатлением убийств и казней даже близкие к Шуйским члены думы и освященного собора на посмели выступить в их защиту. Инициатива полностью перешла в руки «угодников» Лжедмитрия — патриарха Игнатия, бояр Б. Я. Бельского, П. Ф. Бас­манова, М. Г. Салтыкова, новоиспеченных думных людей из путивльской «думы». Как с горечью отметил «Новый летописец», «на том же соборе ни власти, ни из бояр, ни из простых людей нихто же им (Шуйским. — Р. С.) пособствующе, все на них кричаху»84. Опытному царедворцу Василию Шуйскому удалось пережить грозу в правление Бориса Годунова, которая едва не стоила ему головы. Он знал, чем можно заслужить снисхождение, и повинился во всех преступлениях, которые ему приписывали. «Виноват я тебе... царь государь: все это (о расстриге и пр. — Р. С.) яговорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!» — будто бы сказал Шуйский. В заключение князь Василий смиренно просил патриарха и бояр сжалиться над ним, страдником, и про­сить за него «царя». По словам поляков, Василий признался во всем в самом начале розыска, «боясь быть на пытке»85.

Собор осудил Василия Шуйского на смерть, а его братьев на заключение в тюрьму и ссылку. Лжедмитрий спешил с казнью и назначил экзекуцию на следующий день. Все было готово для казни. По существу самозванец ввел в столице осадное положе­ние: «...по всему городу уготовлены быша все стрельцы, вооруже­ны во всем оружии, яко на битву» (по словам Массы, стрельцов было 8 тыс.)86.

На Пожаре распоряжался новый глава Стрелецкого прика­за — боярин П. Ф. Басманов. Несколько тысяч стрельцов оцепи­ли всю площадь полукругом. Преданные самозванцу казачьи от­ряды и поляки с копьями и саблями заняли Кремль и все ключевые пункты города. Были приняты все меры безопасности против возможных волнений. Выехав на середину площади, Басманов прочел приговор думы и собора о винах Шуйского. Вслед за тем палач сорвал с осужденного одежду и подвел его к плахе, в которую был воткнут топор. Сообщение Массы, будто Василий Шуйский продолжал обличать еретика Гришку, будучи на эша­фоте, а московский народ рыдал, слушая его речь, относится к числу вымыслов87. На площади осужденный вел себя совершенно так же, как и на суде. Стоя подле плахи, он с плачем молил о по­щаде. «...От глупости выступил против пресветлейшего великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего», просите «за меня — помилует меня от казни, которую заслу­жил...» — взывал князь Василий к народу88.

Во время казни Петра Тургенева и Федора Калачника москви­чи «ругахуся» на них. Из толпы кричали, что суд им «по делом» был89. Шуйские пользовались популярностью в народе, и их осуждение вызвало среди москвичей разные толки. По свидетель­ству поляков, даже сторонники Шуйских боялись обнаружить свои чувства, чтобы не попасть под подозрение. По словам же Массы, народ выражал явное недовольство. С казнью медлили. Отмена казни не входила в расчеты П. Ф. Басманова, и он проявлял видимое нетерпение. Дело кончилось тем, что из Крем­ля на площадь прискакал один из телохранителей «царя», оста­новивший казнь, а следом за ним появился дьяк, огласивший указ о помиловании90.

В Москве много говорили о том, что якобы прощения Шуй­скому добились вдова Грозного старица Марфа Нагая, поляки братья Бучинские, Слонский и др.91

Отрепьев впервые увидел в глаза свою мнимую мать 18 июля 1605 г., когда ее привезли в Москву. Очевидно, Нагая просила за Василия Шуйского не при первом, а при втором его помилова­нии, когда Лжедмитрий вернул Шуйских из ссылки92.

Секретарь самозванца Бучинский был решительным против­ником Шуйских и в отличие от Нагой категорически возражал против освобождения их из ссылки. В собственноручном письме Лжедмитрию Бучинский напомнил: «Коли яз бил челом вашей царской милости о Шуйских, чтоб их не выпущал и не высвобож­дал, потому как их выпустить, и от них будет страх... и вы мне то отказали, что наперед всего богу ты обещал того ся беречи, чтоб ни одной хрестьянской крови не пролилося»93.

Авторы записок и сказаний воспроизвели обнародованную Лжедмитрием версию помилования Шуйского, соответствовавшую определенному политическому расчету. Во-первых, самозванец желал подтвердить свое родство с вдовой Грозного еще до ее приезда. Во-вторых, в путивльский период Отрепьев, чтобы при­влечь на свою сторону знать, обязался не давать думных чинов своим польским советникам. В Москве он немедленно нарушил свои обещания. В «комнате», служившей местом совещаний царя с ближней думой, водворились секретари самозванца Ян и Станислав Бучинские, Слонский и др.94 Чтобы заглушить не­довольные голоса, Лжедмитрий решил представить своих поль­ских советников в качестве лучших друзей бояр и их заступни­ков.

Сподвижник Лжедмитрия С. Борша точнее других объяснил причины помилования Василия Шуйского. «Царь даровал ему жизнь, — писал он, — по ходатайству некоторых сенаторов»95. Бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали все, чтобы не допустить казни князя Василия. Ни один из предшественников Лжедмитрия на троне не решал дела без участия Боярской думы. Самозванец, заняв престол, должен был следовать традиции. Отмена казни Шуйского яви­лась первым успехом думы.

Имущество Шуйских, их вотчины и дворы подверглись кон­фискации. Князь Василий и его братья Дмитрий и Иван были заключены в тюрьму в галицких пригородах96.

Круг советников, настаивавших на жестких мерах в отношении бояр-«заговорщиков», потерпел поражение. Поборник опричных методов Богдан Бельский должен был отступить в тень. Лжедмитрий вознаградил его усердие, произведя в бояре, но вскоре же отослал из Москвы на воеводство в Новгород.

Еще будучи в Туле, Огрепьев послал гонца в «казанские го­рода» за Нагими97.

Мятеж в Угличе, инспирированный Нагими, положил конец их карьере. Ближайшие родственники вдовы царицы Нагой ли­шились имущества и много лет провели в тюрьме и ссылке. Лишь после коронации Бориса Годунова о них вспомнили и вернули на службу. М. Ф. Нагой стал воеводой в захолустном городке Санчурске, А. А. Нагой — в Арске, М. А. Нагой — на Уфе98. Самозванец вызвал М. Ф. Нагого в Москву и дал ему чин боярина конюшего. Братья Андрей, Михаил и Афанасий Алек­сандровичи Нагие, а также Григорий Федорович Нагой стали боярами и заняли в думе высокое положение. В Разрядных за­писях отмечено, что самозванец «подовал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы»99. Нагие лучше всех других знали, что царевич Дмитрий мертв. Но они охотно «вы­знали» в Отрепьеве внучатого племянника, открыв себе путь к почестям и богатствам.

Отрепьев распорядился вернуть в Москву уцелевших Романо­вых и Черкасских. В свое время он служил в свите у окольничего М. Н. Романова, а затем у боярина Б. К. Черкасского. Оба умерли в ссылке, и бывший кабальный слуга не опасался разоблачения. Монах поневоле, Филарет Романов был вызван в столицу из Антониева Сийского монастыря. Его жена Мария Шестова с сыном Михаилом приехали в столицу из своей вотчины. Будучи в мона­стыре, Филарет не оставлял надежд на возвращение в мир. От странников-богомольцев он знал об успехах самозванца и уже в начале февраля 1605 г. грозил посохом своим тюремщикам-монахам, говоря: «...увидят они, каков он вперед будет». Филарет перестал жить «по монастырскому чину», часто смеялся «неведомо чему» и постоянно вспоминал «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в миру жил»100.

По словам архиепископа Арсения, самозванец будто бы на­меревался вернуть Федора Романова в Боярскую думу. Через греков Игнатия и Арсения и «синод» он якобы передал Филарету необычное предложение: сложить с себя монашескую одежду, надетую на него силой, вернуться в мир и принять жену101. Арсений закончил мемуары в то самое время, когда отец царя Ми­хаила Романова вернулся из Польши в Москву. Рассказ Арсения имел очевидной целью прославить подвиг Филарета. Сообщив об отказе Филарета вернуться в мир, Арсений без всякой паузы замечает, что «царь» и патриарх снова пригласили Романова и посвятили его в сан ростовского митрополита. Однако известно, что Филарет получил сан митрополита лишь в мае 1606 г.102

Опала царя Бориса сокрушила Романовых и отняла у них надежду занять трон. Из старших Романовых уцелел кроме Филарета один Иван Никитич. Самозванец пожаловал ему бояр­ство, но отвел в думе одно из последних мест. Отношение От­репьева к Романовым ничем не отличалось от его отношения к дру­гим опальным. Находясь в Туле, он приказал вернуть из ссылки всех Головиных. Казначей Петр Головин кончил дни в тюрьме в правление Бориса. Его сына В. П. Головина держали на воевод­стве в Сибири, а затем в Уржуме. Лжедмитрий вызвал В. П. Го­ловина в столицу вместе с его братом И. П. Головиным и сде­лал их окольничими. Тот же чин получил опальный дьяк В. Я. Щелкалов103.

При царе Борисе наибольшим влиянием в думе пользовались Годуновы и Шуйские. Обе эти группировки были разгромлены и удалены из столицы. Думу пополнили «воровские» бояре, получившие чин в Путивле, а также опальные бояре и дворяне. Обновив состав Боярской думы, Лжедмитрий добился послушания бояр и стал готовиться к коронации.

Самозванец пожелал дождаться возвращения в Москву старицы Марфы Нагой. Его расчет был безошибочным. Признание со стороны мнимой матери должно было покончить с сомнениями тех, кто все еще не уверовал в его царское происхождение.

Сохранилось предание, что из Москвы Лжедмитрий «наперед» послал на Белоозеро в монастырь к Нагой «постельничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царе­вичем Дмитрием... да и грозить ей велел: не скажет — и быть ей убитой». Никто не знает, о чем говорили между собой опальная вдова Грозного и ее родственник Шапкин. «Тово же убо не ведяше никто же, — писал автор «Нового летописца», — яко страха ли ради смертново, или для своего хотения назва себе ево, Гришку, прямым сыном своим, царевичем Дмитрием»104.

Однако совершенно очевидно, что Шапкину достаточно было поговорить с опальной монашкой по-родственному. Обещания неслыханных милостей подействовали на вдову сильнее любых угроз. После убийства самозванца Нагая, спасая свое доброе имя, объявила, будто Отрепьев ее «устрашил смертью»: «...коли он с ней говорил, и он ее заклял и под смертью приказал, чтоб она того никому не сказывала»105.

В середине июля 1605 г. Марфу Нагую привезли в село Тай­нинское. Отрепьев отправил навстречу ей племянника опальных Шуйских князя Михаила Скопина, чтобы отвести подозрение на-счет сговора. 17 июля Лжедмитрий выехал в Тайнинское под охраной отряда польских наемников. Его сопровождали бояре. Местом встречи стало поле у села Тайнинского106. Устроители комедии позаботились о том, чтобы заблаговременно собрать многочисленную толпу народа. Обливаясь слезами, вдова Гроз­ного и беглый монах обняли друг друга.

Простой народ, наблюдавший сцену издали, был тронут зрели­щем и выражал свое сочувствие криками и рыданиями. После 15-минутной беседы Нагая села в экипаж и не спеша двинулась в путь. Карету окружала огромная свита. Сам «царь» шел некоторое время подле повозки пешком, с непокрытой головой. Дело было в сумерках, и всей компании пришлось остановиться на ночлег в предместьях столицы107.

18 июля Марфа Нагая прибыла в Москву. Отрепьев ехал верхом подле кареты. Праздничная толпа заполнила Красную площадь. По всему городу звонили колокола. Отслужив службу в Успенском соборе, мать с «сыном» роздали нищим милостыню и скрылись во дворце. Коронация Отрепьева состоялась через три дня после возвращения в Москву вдовы Грозного. Царский дворец был разукрашен, а путь через площадь в Успенский собор устлан златотканым бархатом. Оказавшись в соборе подле алтаря, Отрепьев допустил отступление от ритуала. Он повторил затвер­женную речь о своем чудесном спасении. Патриарх Игнатий надел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу 108.

Отрепьев старался внушить всем мысль, что его венчание означает возрождение законной династии. Поэтому он приказал короновать себя дважды: один раз — в Успенском соборе, а дру­гой — у гробов «предков» в Архангельском соборе. Облобызав надгробия всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана IV и Федора. Там его ждал архиепи­скоп Архангельского собора Арсений. Он возложил на голову Лжедмитрия шапку Мономаха 109. По выходе из собора бояре осыпали нового государя золотыми монетами.

Коронация Лжедмитрия не могла быть осуществлена без со­гласия Боярской думы. Это согласие, по-видимому, было связано с рядом условий. Бояре стремились к тому, чтобы как можно скорее вернуться к традиционным методам управления страной. Главной помехой на пути к этому были повстанческие отряды и наемные роты, приведенные самозванцем в Москву. Пока чужеземные сол­даты и «воры»-казаки охраняли царскую особу и несли караулы в Кремле, бояре не чувствовали себя в безопасности.

Отрепьев долго не решался расстаться со своей наемной гвар­дией. Но обстоятельства оказались сильнее его. Ставки на наемных солдат стояли в Западной Европе на весьма высоком уровне. Гуса­рам и жолнерам надо было платить полновесной монетой. Однако золота в царской казне было немного.

Принимая на службу иноземцев, русское правительство спешило наделить их поместьями. Этот традиционный для России способ обеспечения служилых людей оказался неприемлемым для наем­ников, вступивших в Москву с самозванцем. Ветеранов московско­го похода интересовала звонкая монета. Они считали себя хозяева­ми положения и желали сами диктовать условия110. Со своей сто­роны бояре были весьма далеки от того, чтобы предлагать полякам вотчины и поместья. Они желали как можно быстрее расформиро­вать наемные роты и выпроводить их за рубеж.

Лжедмитрий осыпал своих ротмистров щедрыми милостями. Некоторым из них он пожаловал русское дворянство. Ветеран мос­ковского похода Станислав Борша именовал себя «ротмистром и дворянином великого князя московского Дмитрия Ивановича»111. Дворянский титул, однако, не сделал Боршу московским землевла­дельцем. Не желая раздражать русскую знать и дворянство, От­репьев отказался от мысли о пожаловании земель своим польским соратникам.

Иноземные наемные войска не раз проявляли свою ненадеж­ность в критической обстановке. Солдаты грозили «царьку» распра­вой, когда он не мог заплатить им заслуженные деньги. В Москве Лжедмитрий мог сформировать из польских рот придворную гвар­дию. Но дело в том, что набранный в Польше сброд не подходил к роли преторианцев. Ветеран похода Ян Бучинский, которого трудно заподозрить в предвзятости, живо описал времяпрепровождение своих сотоварищей в Москве. Наемники пропивали и проигрывали полученные деньги. У кого прежде не было и двух челядинцев, на­брали себе больше десятка, разодели их в камчатое платье112.

Будучи во Львове, «рыцари» Лжедмитрия не щадили подданных своего короля, чинили грабежи и насилия. Вступив в Москву в ка­честве победителей, они обращались с москвичами совершенно так же. Но то, что терпели львовские мещане, не оставалось безна­казанным в русской столице. Прошло два месяца с тех пор, как москвичи с оружием в руках поднялись против правительства Го­дунова. В ходе восстания народ осознал свою силу. Дух возмуще­ния продолжал витать над столицей. Поводов к столкновениям между «рыцарством» и москвичами было более чем достаточно. Негодование населения достигло критической точки и в любой момент могло привести к новым волнениям.

Вскоре после коронации Лжедмитрия произошел инцидент, ко­торый привел к настоящему взрыву. Московские власти арестовали шляхтича Липского. В глазах других наемников его преступление было «маловажным». Но суд следовал действующим в государстве законам и вынес решение подвергнуть шляхтича торговой казни. Липского вывели на улицу и стали бить батогами. Наемники броси­лись на выручку к своему товарищу и пустили в ход оружие. Толпа москвичей устремилась на помощь приставам. Началась драка, которая вскоре переросла в побоище. «В этой свалке, — писал участник драки С. Борша, — многие легли на месте и очень многие были ранены». Хорошо вооруженные наемники поначалу без труда потеснили толпу, но затем им пришлось укрыться в своих казармах на Посольском дворе. Весть о кровопролитии подняла на ноги всю Москву. Борша утверждал, что на прилегающих улицах собралось несколько десятков тысяч москвичей, угрожавших полякам рас­правой113.

Лжедмитрий знал, как трудно справиться с разбушевавшейся народной стихией. К тому же дело происходило тотчас после коро­нации, и царь избегал всего, что нанесло бы ущерб его популяр­ности. Москвичи считали «Дмитрия» своим добрым царем, и ему нельзя было не считаться с народными настроениями. По всей Мос­кве был оглашен царский указ о наказании шляхтичей, виновных в избиении народа. Государь объявил, что пришлет к Посольско­му двору пушки и снесет двор со всеми наемниками, если те окажут сопротивление. Обращение царя носило демагогический характер, но столичное население ликовало. Отрепьеву надо было удержать москвичей от штурма Посольского двора и предотвратить восста­ние в столице. И он достиг своей цели.

Как всегда, самозванец вел двойную игру. Успокоив народ, он тут же прислал к наемникам доверенных лиц и просил, «пусть они окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских». Солдат заверили, что им не будет сделано ничего дурного, хотя они и со­вершили кровавое преступление114. Рыцарство было удовлетворено обещаниями царя и выдало его посланцам трех шляхтичей, отли­чившихся в расправе с толпой. В течение суток их держали под стражей в тюремной башне, а затем освободили втайне от на­рода.

Волнения в Москве помогли боярам добиться роспуска ино­странных наемных рот. В письме от января 1606 г. Ян Бучинский упомянул о том, что жолнеры жили «на Москве без службы полго­да»115. Отсюда следует, что Лжедмитрий рассчитал наемное войско в июле 1605 г., иначе говоря, сразу после волнений в Москве. Ка­зенный приказ взял на себя оплату всех расходов и трат, сделан­ных Лжедмитрием в ходе войны с московскими войсками.

В мае 1605 г. Михаил Ратомский привел на помощь самозван­цу несколько сот «пятигорцев» — мелких белорусских шляхтичей. Фактически они не принимали участия в боях, и для них поход на Москву был не более чем увеселительной прогулкой. «Пятигорцы» прослужили десять с небольшим недель, за что получили из казны по 37 злотых, или по 12 московских рублей116. Знатные русские дворяне получали столько же за год службы.

Ратомский «вборзе» уехал из Москвы в Польшу, где подал жа­лобу на царя Сигизмунду III. Оправдывая высылку Ратомского, Лжедмитрий подробно перечислял обиды «людем своим (москви­чам. — Р. С.) от Ратомского»117. Король велел произвести «обыск» по поводу взаимных обид Лжедмитрия и Ратомского.

Гусарам Казенный приказ платил восемь раз по 40 злотых, или 192 руб. на коня118. По общему правилу, гусары имели по два коня, а некоторые — по три-четыре. Они получали такое жалованье, какое в России получали лишь советники царя и члены Боярской думы.

Будучи отставленными от службы, многие наемники громко жа­ловались, что царь московский «рыцарских людей не жалует». На самом деле Лжедмитрий не жалел казны, чтобы вознаградить ветеранов. Наибольшие суммы получили его гетман А. Дворжец­кий, ротмистр Вержбицкий и «секретари» Я. и С. Бучинские, С. Слон-ский. Однако наемники, посадив на трон своего царя, ждали от него большего. Даже ротмистр С. Борша жаловался на то, что московские власти недодали ему из казны несколько сот злотых119. В дни войны Отрепьев щедро расплачивался с солдатами обе­щаниями и долговыми расписками. Жалуясь королю Сигизмун­ду III, жолнеры припоминали, что «царь» обещал им, как придет в Москву, выдать из казны по нескольку тысяч злотых. Однако обещанных тысяч наемники не получили 120.

Рыцарство требовало денег. Но денег в царской казне осталось немного, и казначеи прибегли к традиционному в России способу оплаты натурой. В счет денег некоторые наемники получили пуш­нину. Всем им также был назначен обильный «корм», включавший всевозможного рода натуральное обеспечение. Солдаты могли поль­зоваться пайком в течение всего времени пребывания в Москве. По словам Яна Бучинского, он сам видел и слышал от других, что те паны, которые не старались завести как можно больше челядинцев и вели скромную жизнь, за полгода выручили от продажи «кор­ма» до 1000 злотых 121.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: