4 И чертит иней посреди полей
Подобье своего седого брата,[424]
Хоть каждый раз его перо хилей, —
7 Крестьянин, чья кормушка небогата,
Встает и видит — побелел весь луг,
И бьет себя пониже перехвата;
10 Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,
Не зная, бедный, что тут делать надо;
А выйдет вновь — и ободрится вдруг,
13 Увидев мир сменившим цвет наряда
В короткий миг; берет свой посошок
И гонит вон пастись овечье стадо.
16 Так вождь причиной был моих тревог,
Когда казался смутен и несветел,
И так же сразу боль мою отвлек:
19 Как только он упавший мост приметил,
Он бросил мне все тот же ясный взгляд,
Что у подножья горного[425] я встретил.
22 Он оглядел загроможденный скат,
Подумал и, кладя конец заботам,
Раскрыв объятья, взял меня в обхват.
25 И словно тот, кто трудится с расчетом,
Как бы все время глядя пред собой,
Так он, подняв меня единым взметом
28 На камень, намечал уже другой
И говорил: «Теперь вот тот потрогай,
Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».
31 В плаще[426] бы не пройти такой дорогой;
Едва и мы, с утеса на утес,
Ползли наверх, он — легкий, я — с подмогой.
34 И если бы не то, что наш откос
Был ниже прежнего, — как мой вожатый,
Не знаю, я бы вряд ли перенес.
37 Но так как область Злых Щелей покатый
К срединному жерлу дает наклон,
То стены, меж которых рвы зажаты,
40 По высоте не равны с двух сторон.
Мы наконец взошли на верх обвала,
Где самый крайний камень прислонен.
43 Мне так дыханья в легких не хватало,
Что дальше я не в силах был идти;
Едва взойдя, я тут же сел устало.
46 «Теперь ты леность должен отмести, —
Сказал учитель. — Лежа под периной
Да сидя в мягком, славы не найти.
|
|
49 Кто без нее готов быть взят кончиной,
Такой же в мире оставляет след,
Как в ветре дым и пена над пучиной.
52 Встань! Победи томленье, нет побед,
Запретных духу, если он не вянет,
Как эта плоть, которой он одет!
55 Еще длиннее лестница предстанет;[427]
Уйти от них — не в этом твой удел;[428]
И если слышишь, пусть душа воспрянет».
58 Тогда я встал; я показать хотел,
Что я дышу свободней, чем на деле,
И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»
61 Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,
Обрывистый, крутой, в обломках скал,
Он был, чем тот, каким мы шли доселе.
64 Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;
Вдруг голос из расселины раздался,
Который даже не как речь звучал.
67 Слов я понять не мог, хотя взобрался
На горб моста, изогнутого там;
Но говоривший как бы удалялся.
70 Я наклонился, но живым глазам
Достигнуть дна мешала тьма густая;
И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам
73 Сойти на вал, и станем возле края;
Я слушаю, но смысла не пойму,
И ничего не вижу, взор склоняя».
76 И он: «Мой отклик слову твоему —
Свершить; когда желанье справедливо,
То надо молча следовать ему».
79 Мы с моста вниз сошли неторопливо,
Где он с восьмым смыкается кольцом,
И тут весь ров открылся мне с обрыва.
82 И я внутри увидел страшный ком
Змей, и так много разных было видно,
Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.
85 Ливийской степи было бы завидно:
Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей
Плодятся в ней, и якул, и ехидна, —
88 Там нет ни стольких гадов, ни лютей,[429]
Хотя бы все владенья эфиопа
И берег Чермных вод прибавить к ней.
91 Средь этого чудовищного скопа
|
|
Нагой народ,[430] мечась, ни уголка
Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа[431].
94 Скрутив им руки за спиной, бока
Хвостом и головой пронзали змеи,
Чтоб спереди связать концы клубка.
97 Вдруг к одному, — он был нам всех виднее, —
Метнулся змей и впился, как копье,
В то место, где сращенье плеч и шеи.
100 Быстрей, чем I начертишь или О,
Он[432] вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,
И тело, рухнув, утерял свое.
103 Когда он так упал и развалился,
Прах вновь сомкнулся воедино сам
И в прежнее обличье возвратился.
106 Так ведомо великим мудрецам,
Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,
Когда подходит к пятистам годам.
109 Не травы — корм его, не сок плодовый,
Но ладанные слезы и амом,
А нард и мирра — смертные покровы.[433]
112 Как тот, кто падает, к земле влеком,
Он сам не знает — демонскою силой
Иль запруженьем, властным над умом,
115 И, встав, кругом обводит взгляд застылый,
Еще в себя от муки не придя,
И вздох, взирая, издает унылый, —
118 Таков был грешник, вставший погодя.[434]
О божья мощь, сколь праведный ты мститель,
Когда вот так сражаешь, не щадя!
121 Кто он такой, его спросил учитель.
И тот: «Я из Тосканы в этот лог
Недавно сверзился. Я был любитель
124 Жить по-скотски, а по-людски не мог,
Да мулом был и впрямь; я — Ванни Фуччи,[435]
Зверь[436], из Пистойи, лучшей из берлог».
127 И я вождю: «Пусть подождет у кручи;
Спроси, за что он спихнут в этот ров;
Ведь он же был кровавый и кипучий».[437]
130 Тот, услыхав и отвечать готов,
Свое лицо и дух ко мне направил
И от дурного срама стал багров.
133 «Гораздо мне больнее, — он добавил, —
|
|
Что ты меня в такой беде застал,
Чем было в миг, когда я жизнь оставил.
136 Я исполняю то, что ты желал:
Я так глубоко брошен в яму эту
За то, что утварь в ризнице украл.
139 Тогда другой был привлечен к ответу.
Но чтобы ты свиданию со мной
Не радовался, если выйдешь к свету,
142 То слушай весть и шире слух открой:
Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,[438]
Потом Фьоренца обновит свой строй.[439]
145 Марс от долины Магры пар надвинет,
Повитый мглою облачных пелен,
И на поля Пиценские низринет,
148 И будет бой жесток и разъярен;
Но он туман размечет своевольно,
И каждый Белый будет сокрушен.[440]
151 Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»[441]
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
1 По окончаньи речи, вскинув руки
И выпятив два кукиша, злодей
Воскликнул так: «На, боже, обе штуки!»
4 С тех самых пор и стал я другом змей:
Одна из них ему гортань обвила,
Как будто говоря: «Молчи, не смей!»,
7 Другая — руки, и кругом скрутила,
Так туго затянув клубок узла,
Что всякая из них исчезла сила.
10 Сгори, Пистойя, истребись дотла!
Такой, как ты, существовать не надо!
Ты свой же корень в скверне превзошла![442]
13 Мне ни в одном из темных кругов Ада
Строптивей богу дух не представал,
Ни тот, кто в Фивах пал с вершины града.[443]
16 Он, не сказав ни слова, побежал;
И видел я, как следом осерчало
Скакал кентавр, крича: «Где, где бахвал?»
19 Так много змей в Маремме[444] не бывало,
Сколькими круп его был оплетен
Дотуда, где наш облик[445] брал начало.
22 А над затылком нависал дракон,
Ему налегший на плечи, крылатый,
Которым каждый встречный опален.
25 «Ты видишь Кака, — мне сказал вожатый. —
Немало крови от него лилось,
Где Авентин вознес крутые скаты.
28 Он с братьями теперь шагает врозь[446]
За то, что обобрал не без оглядки
Большое стадо, что вблизи паслось.
31 Но не дал Геркулес ему повадки
И палицей отстукал до ста раз,
Хоть тот был мертв на первом же десятке».[447]
34 Пока о проскакавшем шел рассказ,
Три духа[448] собрались внизу; едва ли
Заметил бы их кто-нибудь из нас,
37 Вождь или я, но снизу закричали:
«Вы кто?» Тогда наш разговор затих,
И мы пришедших молча озирали.
40 Я их не знал; но тут один из них
Спросил, и я по этому вопросу
Догадываться мог об остальных:
43 «А что же Чанфа не пришел к утесу?»
И я, чтоб вождь прислушался к нему,
От подбородка палец поднял к носу.
46 Не диво, если слову моему,
Читатель, ты поверишь неохотно:
Мне, видевшему, чудно самому.
49 Едва я оглянул их мимолетно,
Взметнулся шестиногий змей,[449] внаскок
Облапил одного и стиснул плотно.
52 Зажав ему бока меж средних ног,
Передними он в плечи уцепился
И вгрызся духу в каждую из щек;
55 А задними за ляжки ухватился
И между них ему просунул хвост,
Который кверху вдоль спины извился.
58 Плющ, дереву опутав мощный рост,
Не так его глушит, как зверь висячий
Чужое тело обмотал взахлест.
61 И оба слиплись, точно воск горячий,
И смешиваться начал цвет их тел,
Окрашенных теперь уже иначе,
64 Как если бы бумажный лист горел
И бурый цвет распространялся в зное,
Еще не черен и уже не бел.
67 «Увы, Аньель, да что с тобой такое? —
Кричали, глядя, остальные два. —
Смотри, уже ты ни один, ни двое».
70 Меж тем единой стала голова,
И смесь двух лиц явилась перед нами,
Где прежние мерещились едва.
73 Четыре отрасли[450] — двумя руками,
А бедра, ноги, и живот, и грудь
Невиданными сделались частями.
76 Все бывшее в одну смесилось муть;
И жуткий образ медленной походкой,
Ничто и двое, продолжал свой путь.
79 Как ящерица под широкой плеткой
Палящих дней, меняя тын, мелькнет
Через дорогу молнией короткой,
82 Так, двум другим кидаясь на живот,
Мелькнул змееныш лютый,[451] желто-черный,
Как шарик перца; и туда, где плод
85 Еще в утробе влагой жизнетворной
Питается, ужалил одного;[452]
Потом скользнул к его ногам, проворный.
88 Пронзенный не промолвил ничего
И лишь зевнул, как бы от сна совея
Иль словно лихорадило его.
91 Змей смотрит на него, а он — на змея;
Тот — язвой, этот — ртом пускают дым,
И дым смыкает гада и злодея.
94 Лукан да смолкнет там, где назван им
Злосчастливый Сабелл или Насидий,
И да внимает замыслам моим.[453]
97 Пусть Кадма с Аретузой пел Овидий
И этого — змеей, а ту — ручьем
Измыслил обратить, — я не в обиде:[454]
100 Два естества, вот так, к лицу лицом,
Друг в друга он не претворял телесно,
Заставив их меняться веществом.
103 У этих превращенье шло совместно:
Змееныш хвост, как вилку, расколол,
А раненый стопы содвинул тесно.
106 Он голени и бедра плотно свел,
И, самый след сращенья уничтожа,
Они сомкнулись в нераздельный ствол.
109 У змея вилка делалась похожа
На гибнущее там, и здесь мягка,
А там корява становилась кожа.
112 Суставы рук вошли до кулака
Под мышки, между тем как удлинялись
Коротенькие лапки у зверька.
115 Две задние конечности смотались
В тот член, который человек таит,
А у бедняги два образовались.
118 Покамест дымом каждый был повит
И новым цветом начал облекаться,
Тут — облысев, там — волосом покрыт, —
121 Один успел упасть, другой — подняться,
Но луч бесчестных глаз был так же прям,
И в нем их морды начали меняться.
124 Стоявший растянул лицо к вискам,
И то, что лишнего туда наплыло,
Пошло от щек на вещество ушам.
127 А то, что не сползло назад, застыло
Комком, откуда ноздри отросли
И вздулись губы, сколько надо было.
130 Лежавший рыло вытянул в пыли,
А уши, убывая еле зримо,
Как рожки у улитки, внутрь ушли.
133 Язык, когда-то росший неделимо
И бойкий, треснул надвое, а тот,
Двойной, стянулся, — и не стало дыма.
136 Душа в обличье гадины ползет
И с шипом удаляется в лощину,
А тот вдогонку, говоря, плюет.
139 Он, повернув к ней новенькую спину,
Сказал другому[455]: «Пусть теперь ничком,
Как я, Буозо оползет долину».
142 Так, видел я, менялась естеством
Седьмая свалка;[456] и притом так странно,
Что я, быть может, прегрешил пером.
145 Хотя уж видеть начали туманно
Мои глаза и самый дух блуждал,
Те не могли укрыться столь нежданно,
148 Чтоб я хромого Пуччо не узнал;
Из всех троих он был один нетронут
С тех пор, как подошел к подножью скал;
151 Другой был тот, по ком в Гавилле стонут.[457]
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
1 Гордись, Фьоренца, долей величавой!
Ты над землей и морем бьешь крылом,
И самый Ад твоей наполнен славой!
4 Я пять таких в собранье воровском
Нашел сограждан, что могу стыдиться,
Да и тебе немного чести в том.
7 Но если нам под утро правда снится,
Ты ощутишь в один из близких дней,
К чему и Прато[458], как и все, стремится;
10 Поэтому — тем лучше, чем скорей;
Раз быть должно, так пусть бы миновало!
С теченьем лет мне будет тяжелей.
13 По выступам, которые сначала
Вели нас вниз, поднялся спутник мой,
И я, влекомый им, взошел устало;
16 И дальше, одинокою тропой
Меж трещин и камней хребта крутого,
Нога не шла, не подсобясь рукой.
19 Тогда страдал я и страдаю снова,
Когда припомню то, что я видал;[459]
И взнуздываю ум сильней былого,
22 Чтоб он без добрых правил не блуждал,
И то, что мне дала звезда благая
Иль кто-то лучший, сам я не попрал.
25 Как селянин, на холме отдыхая, —
Когда сокроет ненадолго взгляд
Тот, кем страна озарена земная,
28 И комары, сменяя мух, кружат,[460] —
Долину видит полной светляками
Там, где он жнет, где режет виноград,
31 Так, видел я, вся искрилась огнями
Восьмая глубь, как только с двух сторон
Расщелина открылась перед нами.
34 И как, конями поднят в небосклон,
На колеснице Илия вздымался,
А тот, кто был медведями отмщен,
37 Ему вослед глазами устремлялся
И только пламень различал едва,
Который вверх, как облачко, взвивался,[461] —
40 Так движутся огни в гортани рва,
И в каждом замкнут грешник утаенный,
Хоть взор не замечает воровства.
43 С вершины моста я смотрел, склоненный,
И, не держись я за одну из плит,
Я бы упал, никем не понужденный;
46 И вождь, приметив мой усердный вид,
Сказал мне так: «Здесь каждый дух затерян
Внутри огня, которым он горит».
49 «Теперь, учитель, я вполне уверен, —
Ответил я. — Уж я и сам постиг,
И даже так спросить я был намерен:
52 Кто в том огне, что там вдали возник,
Двойной вверху, как бы с костра подъятый,
Где с братом был положен Полиник?»[462]
55 «В нем мучатся, — ответил мой вожатый, —
Улисс и Диомед,[463] и так вдвоем,
Как шли на гнев,[464] идут путем расплаты;
58 Казнятся этим стонущим огнем
И ввод коня, разверзший стены града,
Откуда римлян вышел славный дом,[465]
61 И то, что Дейдамия в сенях Ада
Зовет Ахилла, мертвая, стеня,[466]
И за Палладий[467] в нем дана награда».
64 «Когда есть речь у этого огня,
Учитель, — я сказал, — тебя молю я,
Сто раз тебя молю, утешь меня,
67 Дождись, покуда, меж других кочуя,
Рогатый пламень к нам не подойдет:
Смотри, как я склонен к нему, тоскуя».
70 «Такая просьба, — мне он в свой черед, —
Всегда к свершенью сердце расположит;
Но твой язык на время пусть замрет.
73 Спрошу их я; то, что тебя тревожит,
И сам я понял; а на твой вопрос
Они, как греки, промолчат, быть может».
76 Когда огонь пришел под наш утес
И место и мгновенье подобало,
Учитель мой, я слышал, произнес:
79 «О вы, чей пламень раздвояет жало!
Когда почтил вас я в мой краткий час,
Когда почтил вас много или мало,
82 Слагая в мире мой высокий сказ,[468]
Постойте; вы поведать мне повинны,
Где, заблудясь, погиб один из вас».[469]
85 С протяжным ропотом огонь старинный
Качнул свой больший рог; так иногда
Томится на ветру костер пустынный,
88 Туда клоня вершину и сюда,
Как если б это был язык вещавший,
Он издал голос и сказал: «Когда
91 Расстался я с Цирцеей[470], год скрывавшей
Меня вблизи Гаэты,[471] где потом
Пристал Эней, так этот край назвавший, —
94 Ни нежность к сыну, ни перед отцом
Священный страх, ни долг любви спокойный
Близ Пенелопы с радостным челом
97 Не возмогли смирить мой голод знойный
Изведать мира дальний кругозор
И все, чем дурны люди и достойны.
100 И я в морской отважился простор,
На малом судне выйдя одиноко
С моей дружиной, верной с давних пор.
103 Я видел оба берега, Моррокко,[472]
Испанию, край сардов,[473] рубежи
Всех островов, раскиданных широко.
106 Уже мы были древние мужи,
Войдя в пролив, в том дальнем месте света,
Где Геркулес воздвиг свои межи,
109 Чтобы пловец не преступал запрета;[474]
Севилья справа отошла назад,
Осталась слева, перед этим, Сетта[475].
112 «О братья, — так сказал я, — на закат
Пришедшие дорогой многотрудной!
Тот малый срок, пока еще не спят
115 Земные чувства, их остаток скудный
Отдайте постиженью новизны,
Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный![476]
118 Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены».
121 Товарищей так живо укололи
Мои слова и ринули вперед,
Что я и сам бы не сдержал их воли.
124 Кормой к рассвету, свой шальной полет
На крыльях весел судно устремило,
Все время влево уклоняя ход.[477]
127 Уже в ночи я видел все светила
Другого остья, и морская грудь
Склонившееся наше заслонила.[478]
130 Пять раз успел внизу луны блеснуть
И столько ж раз погаснуть свет заемный,[479]
С тех пор как мы пустились в дерзкий путь,
133 Когда гора[480], далекой грудой темной,
Открылась нам; от века своего
Я не видал еще такой огромной.
136 Сменилось плачем наше торжество:
От новых стран поднялся вихрь, с налета
Ударил в судно, повернул его
139 Три раза в быстрине водоворота;
Корма взметнулась на четвертый раз,
Нос канул книзу, как назначил Кто-то,[481]
142 И море, хлынув, поглотило нас».
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
1 Уже горел прямым и ровным светом
Умолкший пламень, уходя во тьму,
Отпущенный приветливым поэтом, —
4 Когда другой, возникший вслед ему,[482]
Невнятным гулом, рвущимся из жала,
Привлек наш взор к верховью своему.
7 Как сицилийский бык, взревев сначала
От возгласов того, — и поделом, —
Чье мастерство его образовало,
10 Ревел от голоса казнимых в нем
И, хоть он был всего лишь медь литая,
Страдающим казался существом,[483]
13 Так, в пламени пути не обретая,
В его наречье, в нераздельный рык,
Слова преображались, вылетая.
16 Когда же звук их наконец проник
Сквозь острие, придав ему дрожанье,
Которое им сообщал язык,
19 К нам донеслось: «К тебе мое воззванье,
О ты, что, по-ломбардски говоря,[484]
Сказал: «Иди, я утолил желанье!»
22 Мольбу, быть может, позднюю творя,
Молю, помедли здесь, где мы страдаем:
Смотри, я медлю пред тобой, горя!
25 Когда, простясь с латинским милым краем,
Ты только что достиг слепого дна,
Где я за грех содеянный терзаем,
28 Скажи: в Романье[485] — мир или война?
От стен Урбино[486] и до горной сени,
Вскормившей Тибр, лежит моя страна».
31 Я вслушивался, полон размышлений,
Когда вожатый, тронув локоть мне,
Промолвил так: «Ответь латинской тени».
34 Уже ответ мой был готов вполне,
И я сказал, мгновенно речь построя:
«О дух, сокрытый в этой глубине,
37 Твоя Романья[487] даже в дни покоя
Без войн в сердцах тиранов не жила;
Но явного сейчас не видно боя.
40 Равенна — все такая, как была:
Орел Поленты в ней обосновался,
До самой Червьи распластав крыла.[488]
43 Оплот, который долго защищался
И где французов алый холм полег,[489]
В зеленых лапах ныне оказался.[490]
46 Барбос Верруккьо[491] и его щенок,
С Монтаньей[492] обошедшиеся скверно,
Сверлят зубами тот же все кусок.
49 В твердынях над Ламоне и Сантерно
Владычит львенок белого герба,
Друзей меняя дважды в год примерно;[493]
52 А та, где льется Савьо, той судьба
Между горой и долом находиться,
Живя меж волей и ярмом раба.[494]
55 Но кто же ты, прошу тебя открыться;
Ведь я тебе охотно отвечал, —
Пусть в мире память о тебе продлится!»
58 Сперва огонь немного помычал
По-своему, потом, качнув не сразу
Колючую вершину, прозвучал:
61 «Когда б я знал, что моему рассказу
Внимает тот, кто вновь увидит свет,
То мой огонь не дрогнул бы ни разу.
64 Но так как в мир от нас возврата нет
И я такого не слыхал примера,
Я, не страшась позора, дам ответ.
67 Я меч сменил на пояс кордильера[495]
И верил, что приемлю благодать;
И так моя исполнилась бы вера,
70 Когда бы в грех не ввел меня опять
Верховный пастырь[496] (злой ему судьбины!);
Как это было, — я хочу сказать.
73 Пока я нес, в минувшие годины,
Дар материнский мяса и костей,
Обычай мой был лисий, а не львиный.
76 Я знал все виды потайных путей
И ведал ухищренья всякой масти;
Край света слышал звук моих затей.
79 Когда я понял, что достиг той части
Моей стези, где мудрый человек,
Убрав свой парус, сматывает снасти,
82 Все, что меня пленяло, я отсек;
И, сокрушенно исповедь содеяв, —
О горе мне! — я спасся бы навек.
85 Первоначальник новых фарисеев,[497]
Воюя в тех местах, где Латеран,[498]
Не против сарацин иль иудеев,
88 Затем что в битву шел на христиан,
Не виноватых в том, что Акра взята,
Не торговавших в землях басурман,[499]
91 Свой величавый сан и все, что свято,
Презрел в себе, во мне — смиренный чин
И вервь[500], тела сушившую когда-то,
94 И, словно прокаженный Константин,
Сильвестра из Сираттских недр призвавший,[501]
Призвал меня, решив, что я один
97 Уйму надменный жар, его снедавший;
Я слушал и не знал, что возразить:
Как во хмелю казался вопрошавший.
100 «Не бойся, — продолжал он говорить, —
Ты согрешенью будешь непричастен,
Подав совет, как Пенестрино[502] срыть.
103 Рай запирать и отпирать я властен;
Я два ключа недаром получил,
К которым мой предместник[503] был бесстрастен».
106 Меня столь важный довод оттеснил
Туда, где я молчать не смел бы доле,
И я: «Отец, когда с меня ты смыл
109 Мой грех, творимый по твоей же воле, —
Да будет твой посул длиннее дел,
И возликуешь на святом престоле».
112 В мой смертный час Франциск[504] за мной слетел,
Но некий черный херувим[505] вступился,
Сказав: «Не тронь; я им давно владел.
115 Пора, чтоб он к моим рабам спустился;
С тех пор как он коварный дал урок,[506]
Ему я крепко в волосы вцепился;
118 Не каясь, он прощенным быть не мог,
А каяться, грешить желая все же,
Нельзя: в таком сужденье есть порок».
121 Как содрогнулся я, великий боже,
Когда меня он ухватил, спросив:
«А ты не думал, что я логик тоже?»
124 Он снес меня к Миносу; тот, обвив
Хвост восемь раз вокруг спины могучей,
Его от злобы даже укусив,
127 Сказал: «Ввергается в огонь крадучий!»
И вот я гибну, где ты зрел меня,
И скорбно движусь в этой ризе жгучей!»
130 Свою докончив повесть, столб огня
Покинул нас, терзанием объятый,
Колючий рог свивая и клоня.
133 И дальше, гребнем, я и мой вожатый
Прошли туда, где нависает свод
Над рвом, в котором требуют расплаты
136 От тех, кто, разделяя, копит гнет.[507]
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
1 Кто мог бы, даже вольными словами,[508]