Предисловие.
У меня не было ничего. Теперь у меня: ничего, рукопись и дёргающийся глаз.
Меня зовут Абрамова Люба. Живу в Твери, родом из села Есеновичи. На данный момент нахожусь в декрете, в который перешла из декрета. Разница между моими детьми год и десять месяцев. Летом две тысячи семнадцатого года действительно не стало моих родителей. И вот, испытывая колоссальный стресс в послеродовом периоде, продавая дом детства, ночами я выплёскивала свои воспоминания в ноутбук. Если вы посчитаете мой труд хотя бы немного ценным в материальном плане, свяжитесь с селом Есеновичи, там восстанавливают храм и им нужна любая помощь.
Дорогие односельчане - это художественное, а не документальное произведение. Я могла что-то напутать, что-то досочинять. Поселить людей, которых в нашем селе никогда не было, или приписать поступки, которые никогда не совершались. Не сжигайте меня, пожалуйста, и не закидывайте камнями. Своей рукописью я хотела помочь в строительстве часовни, которая нужна была вам для отпевания. Но появились люди, которые воспряли и решили восстанавливать храм, чтобы праздновать рождение и крещение! Дай вам Бог счастья и процветания!
Выражаю благодарность:
Шульгиной Алле Александровне за корректуру произведения и поддержку!
Денисовой Юлии Вячеславовне за вдохновение и иллюстрации!
Синюкову Юрию Владимировичу за терпение!
июнь 2019
Глава 1. Надежда ушла из Матаево.
Обо мне.
Меня зовут Круглова Надежда Ярославна. Ошибки нет. Именно ЯрослаВНА. Отец так решил, чтобы с намёком было на что-то старое, русское, вечное. В ЗАГсе ему ещё отстаивать пришлось свою волю. Родилась в ноябре тысяча девятьсот девяностого года в субботу, около шести вечера, в Волотащинском роддоме.
Золотая осень давно прошла. Сирые деревья ёжились под холодным, пронизывающим, сырым осенним ветром. В этот день ˗ мой день ˗ ветер утих. Выпал первый щедрый снег. Белые хлопья лавиной обрушились на серые дома, на холодные лужи, на голые ветки. Они убаюкивали непогоду, радовали глаз, облепляли лица прохожих. Всё буквально за несколько часов преобразилось! Хоть солнце и не почтило своим вниманием перемену времени года, но вокруг стало светло, бело и чисто.
Рядом с роддомом стояла церковь. Колокола зазвонили к вечерней. Но мой отец воспринял это как знак. И «знак» действительно сработал.
Когда думали, как назвать, дед сказал: «Наша надежда на лучшее будущее!». Так и назвали- Надежда. Будущее дед не увидел. Умер, когда мне не было и трех лет. Так что наша семья была всегда в отрыве от корней. Бабушки и дедушки не успели со мной поиграться.
Моё появление можно назвать чудом. Папа две трети жизни был уверен, что не может иметь детей. С мамой они сошлись на пятом десятке лет, когда детей заводить вроде как и поздно уже.
Всё сложилось весьма удачно. Моя мать время до бальзаковского возраста прожила с моей бабушкой, и её это устраивало. Но бабушка оказалась не вечной, и, чтобы мама не сошла с ума от одиночества, подруги нашли ей жениха. Мама искренне сопротивлялась, но папина настырность победила, и он приручил ярую коммунистку стихами, цветами и нежностью. Так появился шанс для меня, которым я, конечно же, воспользовалась. Однако в возрасте двадцати лет моя мать переболела туберкулезом, отдав этой вредной болячке половину лёгкого. В связи с чем врачи хотели вытащить меня досрочно, не дожидаясь появления на свет инвалида или смерти плода в утробе от недостатка кислорода. Мама верила в то, что я выживу, хоть и была готова ко всему. В итоге я обрадовала её своим первым криком и дурным характером. «Одно зернышко, да встанет поперёк горлышка» ˗ в последствии приговаривала она.
Из роддома мы поехали домой. Дом находился в глуши. Не сильно далеко от столицы, но довольно далеко от мира, культуры и всего такого прекрасного. Училась хорошо. Потому что тройку считаю самой унизительной оценкой ˗ вроде как ˗ из жааалости. Либо два, либо пять-четыре. Всё или ничего.
Мама моя была учителем математики и физики. Папа где только не работал: в колхозе, на льнозаводе, даже трактора преподавал в школе. Папа рассказывал байки. Никто не знает, что правда, что выдумка. Мама любила байки слушать. Вот такой идеальный союз. Я выросла и уехала учиться в университет на учителя, потому что учиться на медика не хватило ума.
Мама с папой ушли на пенсию, а я осталась в городе. Мама мне за байками звонила по семь раз на дню. Папины уже надоели ˗ одно и то же. И для неё я вела активный образ жизни ˗ что бы было что рассказать.
В две тысячи семнадцатом году мамы и папы не стало с разницей в месяц. Говорят, если сорок дней не прошло между смертью супругов, то можно считать, что они умерли в один день. Мой телефон замолчал и мои байки стали никому не нужны...Чтобы не раскисать, я вернулась в родную школу. Меня взяли, и для начала дали часы краеведения. Здесь я и работаю.
Учебник ˗ это хорошо. «Официальные» занятия веду по учебнику. Но у меня есть классные часы, на которых я параллельно рассказываю свои истории родной земли ˗ так, как это было для нас. Чтобы ученики помнили. Сейчас время такое, всё в прогрессе. Бабушек и дедушек совсем не стало, все молодые и работающие. Некому воспитывать молодежь, некому рассказывать что тут было-то у нас.
А по вечерам создаю книгу из своих полусказок. Зачем это? Объясню на примере моего отца: он хотел выйти на пенсию, пить семь лет, а потом написать книгу.
Папа вышел на пенсию, когда я поступила в университет, и он действительно пил семь лет каждый день. И вот, когда пришло время писать книгу, умер, так и не написав ни строчки. Что там должно было быть в этой книге? О чём он не успел рассказать?
Может о том, как его, четырёхлетнего забыли и закрыли в комнате на сутки рядом с гробом его матери, после чего он перестал разговаривать. Его колотили сначала за это, а потом, когда заговорил, уже по привычке...
Может о том, как он подслушивал разговоры отца (моего деда) о войне с друзьями-фронтовиками. Это сейчас об участии в войне говорят с гордостью. А тогда это было обыденностью, чем-то само собой разумеющимся. Несерьёзным.
˗ Эй, дед! За что орден носишь?
˗ Да так… Тащил я, значит, суп по полю в чане на спине. Как начался обстрел! УУУУ! Тратататата! И шальная пуля залетела прямо в чан, суп и протёк. А я-то подумал, что всё, убили меня, и кровь это моя горячая течёт. Чтоб врагу не достаться, вскочил, да побежал к своим. Добежал и рухнул. А начальство к супу бегом. И до того им этот суп по вкусу пришёлся, что орденом наградили!
Вот и думай ˗ правда это или шуточки.
Может, об исчезнувших деревнях, которые он помнил с детства? Где теперь Дальнее Шаганово, Близкое Шаганово? Далеко шагать до Шаганово, потому и Шаганово.
Может, о своей жизни в Эстонии. Была у него там жена. И её сестра с мужем разбились в аварии. Осталось двое мальчишек. Взяли они их к себе. Растил их как родных сыновей. Так до самого конца жизни ждал и сыновьями называл. В итоге та жена его выгнала, он, как был, в чём был, так и уехал на Родину, всё оставив. С пустыми руками. А дед мой его в дом не пустил ˗ мол взрослый уже. Свой дом строй. Так, считай босой, в колхоз и пришел.
Может о том, как добивался моей мамы и писал ей стихи… Мелкими буквами ровными строчками на альбомных листах. Где теперь эти стихи? Всё пропало, всё потерялось, всё умерло вместе с ним. Его букеты из полевых цветов. Нигде я больше не встречала таких красивых букетов из таких некрасивых цветов...
А вдруг завтра и меня не станет. И не успею рассказать про Шаганово, про Матаево, про яблоню... И они не узнают, что было бы в моей ненаписанной книге, как не узнаю никогда я, что было в книге моего отца. Не боюсь быть смешной, пишу всем, пишу себе и своим детям, чтобы они, если что, прочли или вы им пересказали...
Когда мама умерла, отец слег в унынии и тоске с твердым намерением уйти вслед за ней. Я напомнила ему, что главное дело он не сделал. Тогда он посмотрел на меня выцветшими глазами, и сказал, что это теперь моя забота. И книгу напишу. С тех пор я стала думать, а о чём, собственно, писать. Фантазировала всякое. А незачем придумывать, оно же вот, перед глазами. Смотри да записывай.
Живу пока одна, но мечтаю, что и по моему дощатому полу пробегут детские, мои родные пятки.
Что ещё о себе рассказать? На внешность я обычная, таких серыми мышами называют, ничего примечательного. Худенькой никогда не была. Кожа бледная. Солнце любит бледнокожих...поджаривать. Оттого руки в веснушках. Весной и лицо поцелуями солнечными покрывается. Волосы ˗ "серебристый блондин". Так что с детства я седая. Говорят, глаза у меня красивые. Цвета мокрого асфальта. Нос на семерых рос, а мне одной достался. У деда моего такой нос был. Все боялись, как бы детям в наследство не перешёл. Мама моя переживала больше всех... Очки ношу ˗ расплачиваюсь за любовь к чтению. Страшно, что прилетит что-нибудь в лицо и разобьёт очки. Такая маленькая фобия. Линзы не люблю. Конечно, они удобнее в плане того, что с мороза не запотевают, но очки мне роднее и милее. Голос командирский. Бывает и не хочу грубить, а как рявкну ˗ и стены в пол оседают.
Хватит знакомиться, пора бы уже и начать. Не знаю, чьи имена совпадут, чьи места и истории… Может быть, правда всё, каждое слово, а может это и выдумка... в любом случае обидеть я никого не хочу.
Надежда ушла из Матаево.
Я окинула строгим взглядом класс (это когда прищуриваешься и смотришь поверх голов): желтоватые стены, большие окна без занавесок, серые парты, выкрашенные коричневой эмалью полы, зеленая школьная доска, белые крошки мела, пожухлые подмороженные цветы на окнах… Разношёрстная компания деревенских детей, укутанная в несколько слоёв одежды. Девять маленьких людей. Девять шестиклассников. Замечательный возраст! Когда ребенок, как лягушка с хвостом: ещё обладает покорностью и наивностью головастика, но уже можно разговаривать с ним, как со взрослым.
Зима. В школе холодно. Руки замерзли. Мы говорим о русском народном творчестве… Девочка Маша, дочка Ивановых, которые в Горке живут, продолжает тянуть руку-обрубок, потому что на кисть натянут рукав свитера.
– У!У!У! – подпрыгивая, она издает звуки обезьянки. – Я! Я знаю! Знаю!
– Давай, расскажи… – снисходительно кивнула я.
– Русскую народную частушку про наше Матаево! Слушайте!
Надо ноги уважать,
Полотенцем вытирать.
А не будешь уважать,
Полотенцем вытирать,
Убегут твои ноги
По матаевской дороге! – продекламировала она на одной ноте.
Надо сказать, что Матаево уже процентов на семьдесят мертво. Где-то растёт крест, которые ставят на месте умерших деревень… И это не частушка, это стихотворение. Стихотворение, которое будет жить даже тогда, когда деревня умрёт. Это будет памятник, это и будет крест для деревни. Мой крест.
Отец работал в колхозе, и ему выдали служебный домик на краю села, между деревнями Горка и Матаево. Пустынное место. Улица из нескольких хлипких фанерных домов, стоящих друг напротив друга. Эти дома построили специально для молодых семей прогрессивных людей, надежд Советского Союза. Настоящих рабочих! Гордости советской земли! Для колхозников.
Потом отец встретил мою мать. И она ушла от сельских благ цивилизованной квартиры из новостройки в центре села в этот домик. Хутор без названия. Да никому и не нужно было его название. Но мама моя любила писать письма своим подругам, отгадывать кроссворды в журналах и отправлять отгаданное по назначению. Чтобы приходили ответы, нужен был какой-нибудь адрес. Вот она и выдумала, что хутор этот – Матаево 1. Как часть другого Матаева, которое дальше находится. Так моя семья родилась вместе с хутором Матаево 1.
Мне было 5 лет. Я сидела в предбаннике – помытая, распаренная – и вытирала ноги полосатым махровым полотенцем… Надо ноги уважать, полотенцем вытирать… Мама уже тогда была как русалочка, с больными ногами, каждый шаг давался ей с трудом… А не будешь уважать, полотенцем вытирать… А не будешь следить за своими ногами, они станут так же болеть, как у моей мамы… Убегут твои ноги… По матаевской дороге.
Я вижу эту залитую солнцем земляную дорогу из пыли и песка. Когда ногой наступаешь, пыль поднимается как маленький туман и окутывает ноги. Мы бегали по ней босиком. Много отпечаток детских ножек. Туда-сюда…туда-сюда… Овраг по краям, поросший темно-зелёными дикими кустами… В начале лета – жёлтые от одуванчиков поля, простирающиеся до горизонта. В середине – уже не поля, а покосы, с капешками сена… Запах свежескошенной травы... Обгорелые бабы, которые ворошат сено. Сено ворошить нужно дважды в день, а потом, на ночь, складывать его в капешки, чтобы росой не намочило. Утром же капешки нужно просушить – раскидать. Просушенное сено отправлялось по сараям. Это был праздник! Сбора сена. Детей ставили на телегу трактора или на сеновал. Задача была – прыгать, как на батуте, сено утаптывать. Одеться надо с головы до ног! Сено же колючее. Одежду потом сложно отстирать от прилипшей сухой травы. И звук трактора или телеги, запряжённой конём...
Забор… Мы качались на заборе. Да-да! На заборе можно качаться! Это грубо сляпанный заслон от скота, огораживающий покос. Редко вкопанные в землю брёвна, и между ними – приколоченные горизонтально доски… Ну как доски, скорее отходы стройматериалов – жерди…
Всё это живёт там: вокруг и внутри матаевской дороги. В начале неё стоит огромная ель-великан. Это то место, где село Липовичи заканчивается. Я думала, что ель была великаном только в моём детстве, пришла туда взрослой. Ель осталась таким же огромным великаном, обозначающим начало дороги моего детства.
Собственно, так и явилось на свет стихотворение, передаваемое из уст в уста детьми. Одна из девочек выдала его в школе за своё, но я пыталась оспорить её авторство. Ведь это мои ноги, моё полотенце и моя дорога! Сошлись на том, что стихотворение народное… Мама сказала, что народное творчество самое чистое и самое честное, поэтому мне стоит радоваться тому, что моё стихотворение стало «всехним». Не станет деревни, а оно останется… Может быть, кто-то даже найдёт в нем тайные смыслы и высокие мотивы.
– Идемте, я вас познакомлю с местом, которого нет. В котором я произошла. Частенько говорю, что появилась из ниоткуда и иду в никуда. Так вот, это экскурсия по «ниоткуда».
Баба Вера.
Вот тут, в самом начале жила баба Вера.
Мужиковатая, с огрубевшим от возраста голосом. На самом деле у этой женщины было совсем другое имя. В её жилах текла кровь иного происхождения. Кто-то говорил, что она цыганка, кто-то полагал, что родом она из южных мест. То ли Зухра, то ли Нурия. Покойный муж назвал её "моя Вера". Так она и осталась Верой, Вероникой, бабой Верой.
Родная дочь принесла ей в подоле девочку Аню и исчезла. Так они и жили вдвоём – Аня и баба Вера.
По деревне ходили москвичи. Все хитрые ушлые городские назывались "москвичи". Во время Олимпиады 80 «сливки общества» из Москвы согнали в нашу область. Каждой деревне досталось по чуть-чуть отбросов на колхозное перевоспитание. Вот и стало это слово нарицательным для воров и мошенников.
Москвичи предлагали местным заработок торговлей спиртом, суррогатом. Вера согласилась. Алкаши приходили к ней в любое время суток. Если она отказывала дать в долг, ей пару раз стекла выбивали. Таких женщин называли «чекушки». Но бабу Веру не звали чекушкой. Все знали, что она взялась за это позорное ремесло, чтобы прокормить внучку. Сама Вероника не пила. Купить суррогат у чекушки значило выпить водки низкопробной, дешевой. А у бабы Веры из такой же баклахи разливалось вино. В заулке они держали цыплят. С весны жёлтые маленькие пушистые комочки начинали попискивать из Вериного дома. Она сажала огород аккуратными рядами: начисто выполотая морковь, свёкла, капуста, картофель.
Я дружила с Аней. Мы вместе ходили за травой для цыплят. Она была старше меня на два года. Вопрос родителей никогда не поднимался. Нет, однажды в ссоре я сказала ей, что она – подкидыш, и что баба Вера ей не настоящая мать. И за это она меня оттаскала за волосы, а моя мама ещё и отлупила дома. А я не понимала, за что. Я же правду сказала! Разве можно за правду наказывать?! Теперь мне стыдно за те слова. Не всегда правда бывает уместна.
У них в огороде росла дикая слива. Кислая, мелкая. Мне говорили, что она кислая, но я всё равно надкусывала опавшие ягоды с целью найти сладкую. Так и не нашла...
Как-то пришла к Ане, после того, как моя мама прочитала в гороскопе, что мне хорошо подойдёт профессия «юрист». Мы сидели под сливой, я рассказывала о том, как я стану юристом, какая у меня будет хорошая работа... Она сказала, что я не стану юристом... она станет, а я нет... А я стану домохозяйкой. Как же я ревела! И больше мы не общались с того дня. Недавно до меня дошли слухи, что в Москве она стала адвокатом. А я втянулась в домашнюю работу... В принципе домохозяйкой быть очень неплохо.
Верёвкины.
А вот тут жили Верёвкины, в доме с бабой Верой.
Это один дом на две семьи.
Верёвкин, его жена Рая, сын Раи Миша и общая дочь Олеся. Они вели скрытую за забором жизнь. Миша был подростком либо занятым на огороде, либо гуляющим с друзьями где-то в другой деревне.
Рая – худощавая, жилистая. В платке, неаккуратно повязанном как бандана, и ситцевом платье в мелкий цветочек. По молодости, видно, достала где-то ткани и нашила платьев простеньких, одинаковых. Даже зимой, из-под серой фуфайки выглядывал подол такого платья. Верёвкин же – высокий, пухлый, облысевший мужик с круглым лицом.
Олеся почти не выходила на улицу – родители не пускали. С Аней она училась в одном классе. Олеся была смышлёной, а Аня – настырной. Вместе они были тандемом отличниц.
Моя мама не любила соседей – Верёвкиных. Считала, что они намеренно вредят нашему огороду. Признаться, иногда неприязнь достигала таких масштабов, что я мечтала найти гранату и бросить её в дом Верёвкиных. Мне казалось, что так маме будет легче, а этим вредителям поделом! Единственным общающимся членом семьи у них был пёс Пират, которого уважали все местные ребятишки. Рыжий, сбитый, серьёзный. Он мог укусить. Но делал это исключительно справедливо! Однажды пьяный Верёвкин замахнулся, чтобы ударить свою дочь, и Пират укусил его за руку. Разъярённый мужчина ворвался в дом, схватил ружьё и убил Пирата. Я слышала этот выстрел. Оплакивали Пирата все, и даже убийца глотал слёзы на могилке за огородом.
Наш дом тоже был огорожен высоким забором. В дверь постучали, я вышла, и выяснилось, что дети хутора поделились на две равные части: «приличные» (из непьющих семей, местная интеллигенция) и «неприличные» (дети простых, необразованных рабочих). Осталась одна я. "Выбирай! Выбирай!" – кричали они наперебой. И я выбрала… «приличных». Так как в остальное время я общалась исключительно с «неприличными», то такого выбора никто не ожидал (даже я). В честь такого дела приличные пошли туда, куда ещё не ступала нога чужого ребенка – в заулок к Верёвкиным. О, что это был за заулок! Чистый, метёный. Дрова аккуратными стопочками! Не тот развал, что я видела в других заулках. А какая там была будка для Пирата! Просторная, аккуратная! Чудо, а не будка! Настоящий шалаш! Это был первый и единственный раз, когда мои ноги ходили по ту сторону забора. По вражеской территории.
По слухам, Верёвкин служил не то в ФСБ, не то в КГБ. И у него дома куча оборудования для прослушивания и убийств, а также всевозможные яды. А ещё однажды мама видела, как он отливал бензин у Травиных и разбавлял остатки водой. Рассказала всем. Именно тогда и началась эта соседская война. Дома мы о важных вещах разговаривали записками или намёками, чтобы вредный Верёвкин не подслушал чего.
Травины.
Напротив стоял такой же дом на две семьи.
В первой части жили Травины: тётя Галя, дядя Серёжа Травин, Миша и Сережа.
Рядом был их покос. И по этому полю постоянно шастали ребятишки. Травины ругались, потому что притоптанную траву тяжело косить. Но это было настоящее поле чудес! Зимой на нём строили снежные горки, летом воровали кислицу и прятались в траве... В сентябре, после сбора урожая, местные дети играли на поле в «Чай-чай выручай», догонялки и прятки.
Еще там росла невероятной толщины и разлапистости ива. Даже я, не любитель лазанья по деревьям, висела на этой иве... На иву периодически привязывали веревку с доской, и давали ей гордое имя «качель». Но дядя Серёжа отрывал аттракцион, потому что с появлением такового, паломничество детских пяток, прижимающих траву, увеличивалось втрое. По краю покоса проходила тропинка, которая вела к нашему полю. Узкая. Если утром идти по ней, то всю росу на платье соберёшь. А земля под ногами ледяная...
Травины тоже отгораживали свою жизнь высоким забором от скота и прочих любопытных глаз. Да ещё и поставили какой-то ржавый грузовик аккурат перед окнами. Но и тут деревенская шпана влезла! Мы находили куски белого камня и использовали машину как школьную доску. Тут Аня с Олесей научили меня считать столбиком, выговаривать букву «Р» и немецкой фразе «Их хайсе Надя унт ду». Часто мы тусили у машины. Вдруг Серёжа выглянет в окно… А там мы, девчонки распрекрасные. А вдруг он выйдет в заулок и заговорит! Ах, Серёжа!
Тётя Галя была уважаемой женщиной – ветеринаром в колхозе. Полная, с открытым лицом и шлейфом аромата парного молока. Я тоже носила своих домашних питомцев к ней на приговор – добить или подлечить. Чаще всего сделать уже ничего было нельзя.
Моя мама дружила с тётей Галей. И в моём детстве была примером не девочка-соседка, а Серёжа. "Вот Серёжа посуду моет, а он мальчик!", " Вот Серёжа маме помогает и убирается!", "А какие Серёжа оладьи напёк!". Но не было за это ревности или негатива какого. Было восхищение Серёжей. Однажды зимой мы с Танькой из снега к забору прилепили горко-лестницу и подглядывали за тем, как Серёжа делал уроки. Ах, Серёёёжа! Непременно у него с Олеськой шуры-муры! Она же самая красивая и самая умная на деревне! Ну разве, кроме Таньки. Да Танька не умная, и маленькая ещё. Ах, Серёёёжа!
Как-то со всего хутора собрались дети. Играли в свадьбу. Женили Олесю и Серёжу. Тот редкий случай, когда гуляли все и даже затворница Олеся. Гремели консервные банки. Процессия, улюлюкая, двигалась в конец хутора на холм заключать брачный союз.
Олеся была одета в зелёный синтетический костюмчик – шорты и футболка с Микки Маусом. На голове венок из полевых цветов, с привязанным куском то ли бинта, то ли марли... На Сереже – синие треники с вытянутыми коленками и видавшая виды футболка. Будущие новобрачные держались скромно и стеснялись. Девчонки сходили с ума от зависти и всячески искали повод заменить Олесю. Вот мы взошли на холм и...
Олесю позвали родители домой. Невеста бросила всё и убежала. Говорят, ей прилетело – сильно ругали и даже отшлёпали. Странные какие родители! Верёвкины – что тут скажешь. Гордая, не остывшая от слёз невеста вернулась и, собирая игрушки, заявила: "Я выйду замуж за принца! А не за вашего Серёжу!" Девчонки схватились за сердца! Ах, Серёжа! Он же и есть принц! Самый настоящий! Говорят, Олеся выросла, уехала в Питер. Там, работая в ночном клубе барменом, она встретила своего мужчину. Невысокого, коренастого, с намечающимся пузцом, богатея. И ведут они роскошную жизнь не то во Флоренции, не то в Париже... А Серёжа утонул в водоёме на свой день рождения... Вроде как двадцать лет ему исполнялось…
Дядя Серёжа ремонтировал телевизоры. Я смутно помню, как меня привели к ним в дом. Годов мне было 2-3... Мама с тётей Галей куда-то ушли, а меня на несколько часов оставили с ним. Я помню стеллажи до потолка заставленные телевизорами. Как в мультике "Ну погоди", где зайки поют "о соле мио". Инопланетно невероятное зрелище! Кнопки, кнопки, телевизоры, пульты, кнопочки... Конечно, после восхищенного ступора я рванула к агрегатам. И, конечно, дядя Серёжа не мог меня к ним пустить. И, конечно, я упала на пол, начала сучить руками и ногами и рваться к чуду! Через час дядя Серёжа уже был в отчаянии. Он носил меня на руках. Но ничто не могло заинтересовать ребёнка, узревшего прогресс. Кроме, пожалуй, фикуса! И я начала обдирать листья с фикуса. Хихикая над каждым листом. Восхищаясь, радуясь и не плача. В итоге за два часа я ободрала листья на всех домашних цветах тёти Гали. Чем бы дитё не тешилось, лишь бы не плакало...
Тётя Галя слыла женщиной честной и рассудительной. Когда мама выясняла, действительно ли Верёвкин подменил ей занавески, которые хранились для моего приданого, или обручальное кольцо, то мы шли к тёте Гале. Она надевала очки, водила лупой по предмету и объявляла о его оригинальности. Причудам моей мамы и этой соседской войны она не удивлялась. А ещё у Травиных были самые лучшие коровы и они продавали лучшее во вселенной молоко.
Перед домом у них лежал огромный валун. Дяди Серёжин памятник природе. Он хотел выбить на нём какую-нибудь надпись, но так и не придумал, какую. Как-то я забралась на этот валун и тут же свалилась с него, расквасив нос. Точнее, содрав с носа кожу. Когда я пришла домой, мама была в шоке. Она меня пытала, как так вышло. Версия с валуном ее не устраивала. Потому что наверняка это дело рук Верёвкина!
У дядисерёжиного камня лавочка стояла. Простенькая – два бревна и перекладина. Иногда, очень редко, летними вечерами мужики на ней собирались. Выпивали и подшофе разговоры заводили. Самокрутки из газет накрутят, курят. Кто побогаче, сигареты принесёт и угощает – "Прима", Ярославские. С фильтром сигареты противные, а эти душевные! Причём именно Ярославские! Из другого города совсем по вкусу не такие. Особый шик, мода была – запах мазута и жёлтые от сигарет три пальца на руке. Шпану деревенскую гоняли. Неча подслушивать разговоры мужские! Мама обижалась на то, что папа туда ходил. Там же Верёвкин! Выдаст ещё секрет по пьяному делу какой...а Веревкину только повод дай!
Освальды.
В другой части травинского дома жили Освальды.
Невероятной красоты мужчина неведомым случайным образом приехал, или может быть даже прискакал на белом коне, в нашу «Тьмутаракань». И встретил женщину, не менее великолепную, практически принцессу, статную Лену. Женился и прибыл с ней в край села – наше Матаево. Это была гармоничная в своей внешней привлекательности пара. Он – высокий, широкоплечий, стройный, с темными волосами и карими глазами. Она – худенькая, фигуристая, с длинными светлыми локонами и прекрасным лицом, таким, которые фотографируют для календарей и обложек дешёвых журналов.
Лена родила дочь Таньку. Так они и жили втроём: дядя Андрей Освальд, Лена и Танька. В гостях у них часто бывал брат Лены, Танькин дядя. Танька была моего возраста, и мы учились в одном классе.
Освальды сажали гряды, но делали это очень неумело. Не разобрать было, где посаженное, а где огромные, доросшие до пояса, сорняки. Через их огород проходила тропа на общественный пруд. И какой высокий, крепкий забор они не ставили бы, всё равно с двух краев тропы он был поломан.
Однажды зимой мы с Танькой пошли на пруд – бегать по льду. Я забежала на середину, как самая смелая. Лёд подо мной дал трещину. Провалилась. Это был ужас, страх и размытый мир через толщу льда. Я видела бегающую Таньку, но не могла найти дыру. Вот тут вы должны были бы лишиться своей рассказчицы, если бы Танька в состоянии аффекта не выдернула меня из-подо льда за шкирку. Отдышавшись, я начала реветь. Потому что не знала, как объяснить родителям, почему зимняя новая розовая куртка и хорошие валенки насквозь мокрые. Но Танька сурово велела мне идти домой, чтобы не заболеть. Я поплелась, даже не осознав, что могла лишиться жизни.
С Танькой мы были два беспризорных, вечно голодных оборванца. Весной зацветала ива, и мы обсасывали её цветки, которые покрыты сверху жёлтой сладкой пыльцой. Потом появлялись дудки. Выбираешь, какая помягче, срываешь, чистишь, а там мякоть травяная сладковатая – мммм, вкуснотища! Летом, понятное дело, ягоды. Осенью яблоки с диких яблонь (Танька всегда знала, где какие и на вкус, и на вид). А иногда с хозяйских: я стучала в дверь крыльца, спрашивала у хозяев яблоки, а Танька с другого конца огорода уже обрывала их. Так что разрешат или нет – было не важно. В любом случае мы уходили с яблоками. Как-то решили сделать компот. Кто ж знал, что яблоки варить надо. Папа мой был доволен ˗ неплохая брага вышла. Зимой горстями ели снег и называли его мороженым. А на краю Танькиного огорода росла яблоня с маленькими кислющими яблочками, которые висели на ней круглый год. Так вот в морозы яблоки становились слаще. И это был лучший деликатес.
Как-то мы нашли 2 рубля и купили одно мороженое-стаканчик на двоих. Дело было зимой, в мороз. Мы шли и по очереди лизали нетающее лакомство, сочиняя на ходу планету, другой мир, где всё сделано из еды.
– Земля там будет шоколадная, а столбы зефирные. Небо из сахарной ваты…
– Я не люблю сахарную вату!
– Тогда из мороженого! Дома из печенья…
– А окна из карамели, чтобы видно было! Башня силосная из мармелада! Нет… Она из вафлей, а из мармелада деревья…
– Знаешь, если всё будет таким вкусным, то захочется нам дерева погрызть или железа, ведь не бывает всё так хорошо…
У неё на веранде можно было рисовать и записывать свои фантазии на стенах! Ох, как я завидовала! Вот бы мне такую веранду. А посередине помещения висел длинный шнур с лампочкой. Вот бы схватиться за него, как за качели, и покататься! Вот бы! Вот это шнур! Я подговорила Таньку, и она схватилась. Её ударило током и хорошенько тряхануло. В состоянии аффекта я дотащила Таньку до соседнего дома, в котором жила медицинская сестра, Татьяна Михайловна. Таньку отругали и вылечили.
Пришла к ней в её день рождения. Оказалось, что Танькой никто не занимался, и у неё была своя комната, в которой она так же рисовала на стенах! Вот бы мне такую комнату! Всё, что хочешь клей, рисуй, пиши. А потом зашёл Танькин дядя. И он поднял её за уши!!! В качестве поздравления. Танька выла и смеялась одновременно. Я смотрела на её красные «ухи» и мечтала... Вот бы меня подняли за уши! Нет, моим родителям всё равно на такое... Да и куда там! Мама допоздна в школе тетрадки проверяет и двоечников учит. А папа… папа всегда на работе. После работы они дома, и ничего им не интересно. То ли дело Танькины! Однажды дядя Андрей слепил огромного снеговика! Ростом с себя самого! И поставил его в наш снежный шалаш. Летом он поймал настоящего ужа и показывал нам. Все просили ужа, а он отдал его Вовику! Мальчишка-хулиган ещё неделю пугал нас сушеным ужом. Вот несправедливость! Ведь мы с Танькой больше заслуживали!
В нашем селе закрыли детский сад. Как гром среди ясного неба. Все уже давно мародерствовали и тащили оттуда всё, что отламывалось и утаскивалось, когда мы с Танькой узнали. Это было таким весёлым событием! Оно наполнило наши пустые серые дни азартом. Мы пошли на место трагедии. Там долго скитались по потаённым комнатам здания и в одной каморке нашли ещё не украденный моток фольги и забытую школьную доску. Так хотелось украсть эту доску и рисовать на ней мелом до умопомрачения. Мы поклялись, что вернёмся за ней и утащим. Но вернуться так и не пришлось…
Однажды мне приспичило по нужде, взрослые нас отправили в развалины церкви. Мы пошли, но струсили. Испугались этих громад кирпичных, этого гула. Теперь я горжусь своей трусостью в тот момент. Я не сикала в церкви!!! Я нет!!! Я не оскверняла!!! Я не как они!!! Я не как все!!! Но тот факт, что остановила не совесть, а трусость, делают меня такой же сволочью и безбожником, как и всех.
Потом в дальнем Матаеве у нас появилась подружка Вика, но ненадолго. Её родителей лишили прав, и она собиралась в детский дом. Классная руководительница наведалась и к Таньке. После метаний, слёз и уговоров выяснилось, что Таньку часто били родители, и к тому времени они стали частенько пропадать в запоях, предоставляя ребёнка самому себе и двору. Танька за компанию лишила их родительских прав, и вместе с Викой уехала в детский дом. Говорят, после девятого класса там она окончила техникум и удачно вышла замуж. Приличная, хорошая семья у неё. А сама она на маму похожа – красивая очень. Как-то, посещая родные края, я увидела двух оплывших незнакомых изуродованных алкашей. Они за бутылку кололи бабульке дрова.
–_Кто_это?
– Это? А! Освальды!
Татьяна Михайловна.
Рядом с Освальдами стоял дом медсестры, Татьяны Михайловны. Женщина она была полная, одинокая, кроткая, скромная. Такая, глуповато-добрая. С пухлыми ручками и кичкой на голове. В новогодние праздники мы всегда к ней заходили. Она наряжала искусственную ёлочку и угощала оливье и мандаринами. Эй! Мы идём по деревне, где, куда ни плюнь, можно ёлку найти! А у Татьяны Михайловны было чудо чудное – искусственная! Да такая нарядная! Искусственные ёлки гораздо симпатичнее их натуральных сестёр.
Весной, ко Дню медика, я рисовала для неё открытку. Она была моим патронажем. Моя карточка исписана вдоль и поперёк. Сейчас патронаж дай Бог раз в неделю заглянет к ребёнку, а меня патронаж нянчил, качал и пел колыбельные, когда мама уехала в больницу. Скажу откровенно – в психушку мама уехала. Это было в те дни, когда её мировоззрение рухнуло вместе с Советским Союзом, коммунизмом, партией, комсомолом и прочим. Тогда полстраны в психушку поехало, не выдержав каждодневного балета по телевизору. Так вот, Татьяна Михайловна заменяла мне мать.
Был мужчина, женатый, который приходил к ней. Когда его жена умерла, Татьяна намыла дом, натопила баньку и ждала его как мужа. Освободившегося. «Муж» пришёл, пожил недельку и остался приходящим. В смысле ˗ он ушёл жить назад в тот дом, из которого гулял, а она осталась в своём фанерном жилище. Я помню, как горько она рыдала в день его ухода.
Потом иногда он заглядывал. Говорят, что она так и умерла в одиночестве, в старости, страдая болезнью ног.
Мои родители одно время мечтали о ферме. Разводить животных. Как хобби, да и такое дело в голодный год выручит. Завели они гусей.
Гуси. Серые и белые. Как комментаторы в социальных сетях или как женский коллектив. Объединятся в стаю и бегают кучей туда-сюда. Пихаются, гогочат. Друг дружке выскочить не дают. А всех, кто мимо проходит, щиплют. Смешные такие. Позовешь их "Тега-тега-тега". Прибегут, шеи вытянут, толкаются, что-то непонятное друг другу выкрякивают. Пользы от них нет особой, вреда тоже. Яйца они хорошие несут, большие. Два яйца – и вот тебе целая сковорода глазуньи. Опять же мясо – гусятина. Гусь побольше курицы в размерах будет. Весной появляется приплод. Жёлтенькие птенчики. Всё лето они растут. А хозяин смотрит, кого осенью оставить. Это должны быть гусак и гусыня, но не просто. Между ними должна быть любовь. Ошибешься – и всё, не будет к весне приплода. Папа ни разу не ошибся.
Дело пошло. На пятый год уже в середине лета парочка образовалась. Серенькая неуклюжая гусыня и белый статный красивый гусь. Он её первой к кормушке подталкивает. Ходят парочкой. Нет-нет, да голову к ней прижмет, во дворе вместе на насесте всегда садятся. Гуси – они верные. С другой гусыней оставишь – так весь год и пройдёт без приплода. Это петух, как шейх с шестью-семью женами. А гусю только одна нужна – любимая. Год голодный выдался. По осени всех гусей распродали, оставили эту парочку на приплод. Потому что видно было, что тут точно есть любовь, без сомнений и вариантов. Так и дохаживала парочка кругловских гусей последние безморозные деньки по Матаеву1.
Люди смотрели и посмеивались над первобытной крепкой гусиной любовью. Это действительно забавно, и очень напоминает человеческие чувства. Галантный белый гусак, пляшущий вокруг своей лю<