Главная цель служения архиерейского – пасти вверенное ему стадо. Чтобы вполне достигнуть этой цели, ему необходимо знать все духовные нужды своей паствы, нужды до бесконечности разнообразные, потому что паства его состоит из целой губернии, т.е. из сотен тысяч человек, среди которых неизбежно встречаются и высокая образованность, и глубочайшее невежество, и вера во всей чистоте, и отчаянное неверие, и самое дерзкое вольномыслие, и самое наглое нечестие. Но возможно ли узнать все нужды архиерею, постоянному жителю губернского города, лишь изредка, мимоездом, осматривающему некоторые части своей паствы, и то те, которые лежат на почтовом пути? Возможно. У него есть сослужители – иереи, самым назначением своим обязанные содействовать своему архипастырю в великом деле его служения. Пусть он сблизится с ними, держит себя перед иереями не трехбунчужным пашой, а настоящим преемником апостолов, к которому каждый иерей мог бы обращаться доверчиво, искренно и с любовию, как к отцу, и в два-три года он ознакомится с духовным и нравственным бытом своей паствы, как не ознакомится в двадцать лет, или, лучше, никогда без этого средства. [...] И в этом случае иереи могут быть верными и надежными советниками [...], при содействии иереев архиерей достигал бы, несколько это в силах человеческих, цели своего звания.
А теперь что? Создатель мой! Что может быть унизительнее, позорнее, бесчеловечнее того, как архиереи обращаются с иереями вообще и с сельскими в особенности? Кто бывал у архиереев в те часы, когда являются просители, тот без сомнения видал, что иереи, даже покрытые сединами, постыдно толкаются в сенях (даже и не в прихожей!) с причетниками и мужиками; сидят на лестнице в ожидании выхода владыки; нет нужды, что это бывает и морозы градусов в 25, – архиерей держит их часа по два, по три; а пожалует какая-нибудь барыня, – и по пяти часов, и после такого ожидания еще прикажет сказать, что сегодня не принимает просителей, и чтобы они явились завтра. Вот образчик того, как архиереи милостивы и доступны иереям. Но этот образчик слишком ничтожен – то ли бывает!
Но оставляем свое намерение описать всё, что бывает в обращении архиереев с сельскими иереями. Скажем коротко, что архиереи не хотят видеть в иереях служителей Бога вышнего, своих собственных сотрудников в великом деле пастырства, но не людей. Как собак держат их за дверьми своих прихожих: кликнут на несколько минут – для подачи ли прошений или для необходимых объяснений – и стараются как можно скорее выпроводить их из своей прихожей. Не только не удостоят продолжительного собеседования, даже подойти близко не хотят они к иерею, а из дверей зала протягивают руку для приема прошений. Словом, если кому угодно видеть азиатское чинопочитание во всей его красе, во всем его отвратительно-пошлом велелепии, – от стуканья в пол подчиненным и до фигуры начальника, в которой ярко выражается одно – необъятное, ничем не удовлетворимое, тщеславие, – тот пусть проведет несколько суток при архиерее и внимательно и беспристрастно всмотрится в его обращение с подчиненными. [...]
И иереи под гнетом такого обращения всеми средствами и мерами стараются избегать свиданий с архиереями. Ни один сельский иерей, бывая по каким-либо делам в губернском городе, не осмелится побывать у архиерея так, просто, чтобы принять благословение и услышать какое-либо наставление. Лишь крайняя необходимость заставляет его преодолеть свой страх и явиться пред лицом владыки. И тут, если б кто заглянул только, что происходит в душе его, тот переполнился бы весь негодованием к такому порядку и состраданием к несчастному. Вот – он стоит или сидит, и по всему телу у него холодная дрожь. Угодно ли кому удостовериться в справедливости этого? Пусть любого сельского иерея, готовящегося предстать пред архиереем, заставят написать или подписать что-нибудь, – увидеть, какие страшные конвульсии в руках у него... Он обдумывает как и что сказать архиерею; но мимо его непрестанно снует архиерейская сволочь – от письмоводителя до лакея – и каждый как будто необходимым считает толкнуть его и разорвать нить его мыслей лакейски грубым: – Что стал на месте? – Он отходит на другое место; но где бы ни стал, где бы ни сел, везде не на месте; везде ругают, отовсюду с ругательством гонят; и он, еще не видавшись с архиереем, уже растерялся и наполовину забыл, о чем нужно говорить. «Преосвященный идет», – шепотом раздается в толпе просителей, и он не чувствует земли под собой; и легче было бы ему, если б вместо этих слов сказали: – Потолок валится. – Приняв прошения, архиерей обращается к нему с вопросом: – Тебе что? – Объясниться с вашим высокопреосвященством. – Верно кляузы какие-нибудь; у вас вечно кляузы. – От этих слов, высказанных грубо, жестко, раздражительно, иерей теряется окончательно; мысли его путаются, несвязно, бестолково, невнятно он бормочет кое-что, не умея дать себе отчета, где он и что делается с ним. Не расслушав и не дослушав, архиерей обращается к нему спиной, и кончено объяснение, от которого нередко зависит спокойствие и даже судьба всей жизни иерея и всего его семейства. Слово, одно только слово для привета и ободрения, могло бы успокоить встревоженный дух иерея, и он получил бы возможность ясно и толково высказать, за чем являлся. Но нет таких слов в устах архиереев, как и в самом взгляде не выражается никогда ни милости ни снисхождения. [...]
Каков архиерей в своем неприступно-страшном доме, таков же и при обозрении епархии. Не остановится он переночевать в доме бедного иерея, а заранее наводит справки, где есть помещики; так, чрез их усадьбы и направляет свой путь в надежде переночевать где-либо. Остановится и прикажет к себе явиться окрестным священникам. Те являются и в лакейской ждут по нескольку часов, пока его высокопреосвященство, натолковавшись со всеми, удостоит выйти к ним. Озадачит их милостивым словом: «Слышу я, что все сельские попы пьяницы, буяны, притесняют во всем прихожан; смотрите, если о вас дойдет до меня то же, не ждите милости», – и отпустит. Ждите после этого себе уважения, не говорю от бар, но даже от лакеев и от мужиков-прихожан так принятые архиереем несчастные иереи!
Е) К раскольникам
Одно из самых странных, трудно объяснимых явлений в Русской Церкви, – раскол. Казалось бы, возможно ли, чтобы русский человек со своим здравым смыслом, с своим умением терпеть и переносить разные невзгоды жизни, на основании такой пустейшей причины, как исправление церковных книг, решился разорвать всякое единение с Церковью, возненавидел ее чиноначалие, забыл святыню мощей и чудотворных икон, отказался от вековых своих привычек!
Однакож это случилось! Отчего и почему?
Едва ли по тем причинам, которыми обыкновенно объясняют это явление. Не Требник. – Самое Евангелие исправлялось десятки раз, даже искажалось нелепейшим образом переписчиками; и из этого не возникало никаких смут в Церкви. Мало знакомые с грамотой русские спокойно молились по рукописным книгам, едва ли и догадываясь даже, что в них есть грубейшие ошибки. И вдруг такая ревность за букву, за какое-нибудь слово!
Нет, что-нибудь было не так. Не место высказывать здесь все наши соображения об этом.
Зло росло и тем страшнее, что народ и прежде мало и скудно знакомый с истинными началами веры, но чувствующий неизбежную потребность в ней, вздумал сам себе составлять эти начала или искать учителей веры из среды себя, недоверяя уже ни одному лицу, принадлежащему Церкви. Можно представить, какой свет веры распространяли подобные учителя, действиями которых руководили невежество и злонамеренность! С ожесточением против Церкви, против веры православной разлился и разврат, грубейший, позорнейший и отвратительный...
Что делается теперь для обращения раскольников? То же самое – меры строгости. Но цель всех этих мер, кажется единственная – дать возможность обирать этих несчастных всем, кто только имеет какое-либо отношение к ним. Беспощадно, страшно обирают их городская и земская полиция, губернские правления... Священнику ли отставать от других? По мере сил хватает и он, разумеется, – сельский иерей по десятку рублей, городской по нескольку десятков, протоиереи считают поборы сотнями. Случаются, что они возмущаются против всех этих мерзостей, но на подобные случаи есть особенные меры. Можно ли что-нибудь вернее и надежнее придумать для усиления раскола и большего отдаления раскольников от Церкви? Подобное обращение с ними не может не раздражать их, и раздражает до того, что в каждом православном – от знаменитейших архиереев до последнего писца в правлении или земском суде – они видят себе врага жестокого, непримиримого, готового или ограбить их или довести до тюрьмы. Самому благонамеренному и честному священнику они верят мало; а если когда и сближаются с которым, то после долгого, самого строгого наблюдения над ним и вполне убедившись, что он не имеет намерения обирать их. Как же должны смотреть они на сельских иереев, иереев таких, каких большинство? Они поят и кормят их, дают им деньги и подарки и – презирают глубочайшим образом. Смотря на раскольников, и православные отдаляются от самой Церкви, и обращения из православия в раскол совершаются каждогодне.
Да, повторяем: раскол не уменьшается, но увеличивается с каждым годом, несмотря на то, что архиереи каждый год доносят Синоду: по делам веры всё обстоит благополучно, совращений в раскол не было, напротив, обратилось в православие столько-то...
Обратилось!.. Вот каковы эти обращения. Молодому раскольнику-крестьянину (или купцу, мещанину – все равно) нужно жениться, потому что явная беззаконная жизнь, позволяемая лишь помещику да купцу миллионеру, строго воспрещается человеку небогатому. Он является к православному священнику и просит повенчать. Тот не венчает; раскольник платит ему деньги. Священник пишет его обратившимся (в православие. – В.Ф.), ведет в церковь и иногда в самом деле венчает, если случится при народе; чаще, если без народа, попоет что-нибудь и отпустит. Раскольники перевенчивают по-своему, налагают на него покаяние (обыкновенно поклоны и деньги); и как прежде, так и после брака он и знать не знает Церкви. Священник пишет его и жену в исповедной ведомости православными; и доколе он исправно платится, отмечает их или бывшими у него у исповеди или небывшими по отлучке и т. п. А забудет доставить священнику каждогодную подать, священник уведомляет исправника, что М.М. снова обратился в раскол. Тот приезжает и обращает в православие, т. е. обирает в пользу свою и священника, как только хочет: раскольник же делается еще упрямее и ожесточеннее. Констистория и архиерей всё это знают. И как для священника тот приход самый благодатный, так и консистории особенно дорожат этими священниками; средства у них хорошие; нажиты они не добром; следовательно, их всегда можно отдать под суд, – с полной надеждой – поживиться изрядно, до чего однако ж священники не доводят себя, расплачиваясь с консисторией щедрой рукой; и в годичном отчете всё обстоит благополучно! Всё, что мы сказали об обращении, сказали на основании многих дел в земских и уездных судах, которых мы сами были очевидными свидетелями и невольными слушателями.
Во многих селах, где раскольники считались лет за 20 десятками, теперь половина, две трети раскольники. Знаем это тот священников и особенно от самих раскольников.
Когда же и как истребится у нас эта язва? Тогда, как радикально преобразуется у нас все духовенство; тогда, как оно поймет свое высокое назначение и вырвется из этой непроницаемой тьмы, в которой болтается теперь; тогда, как само правительство поймет, что для обращения их нужен образ действий, совершенно противоположный настоящему; тогда, когда городничие, исправники и высшие их не будут грабить раскольников – словом, кажется, никогда!!..
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Но довольно! Нужно быть бесконечным, чтоб описать всё.
И это писали с невыносимою болью сердца. Не раз перо выпадало из рук наших, когда дело шло о том, что есть, хотя по возможности мы везде старались смягчить горькую истину. Даже мы приступали к этому делу после страшной двухлетней борьбы с самими собой. С одной стороны: всегда всю душу нашу возмущало положение (и какого ж истинного христианина не возмутит оно?), до которого дошло духовенство, особенно низшее; что может быть ниже, позорнее этого положения? Везде, от великолепнейших гостиных до курных изб, клеймят его злейшими насмешками, словами глубочайшего презрения, неодолимого отвращения; самые снисходительные отзываются о нем с состраданием или молчат. Ужасное положение! С мыслью о таком положении у нас всегда было наразлучно сильнейшее желание, чтобы духовенство, так или иначе, вырвалось из него; поняло ту чудно высокую цель, для которой учреждено оно на земле; стремилось к достижению этой цели по мере сил и возможности; словом, сделалось тем, чем должно быть. И это желание заставляло нас описать если не всё, то большую часть зло в духовенстве; указать на причины его, указать и на средства, какими, по крайнему нашему разумению и убеждению, можно до некоторой степени истребить его.
С другой, – нас всегда останавливала боязнь: поймут ли, т. е. захотят ли понять цель нашей записки? Не раздражит ли она тех, которые с сознанием или без сознания довели духовенство низшее до этого положения? А вследствие этого вместо пользы не принесет ли она еще вред для него? Не обрушится ли на него мщение жестокое, неумолимое, которое совсем задавит его?
Но нет, сказали мы наконец себе, – добро еще не умерло на земле; люди добра, в высшем значении этого слова, есть в мире, иначе мир погиб бы... Нет сомнения, что те, которые узнают себя в представленных нами чертах, назовут наши слова хулой, нелепостью, злонамеренным памфлетом [...], если наша записка попадет в их руки. Но может она попадет в руки людей добра (неужели Господь, видящий, каким всепожирающим огнем горит вся душа наша к Церкви Православной, ко всему, что может служить для ее блага, для ее славы, попустит, чтобы записка наша попала в руки первых?) о, тогда и наша записка принесет хоть зерно добра! Без предубеждения, без озлобления прочтут они нашу записку; беспристрастно сделают поверку всему, высказанному нами, если сами не видели и не слышали того ж, что впрочем невероятно; и не опустят, а, может быть, даже поищут случай быть полезными для низшего духовенства...
Коренное преобразование для всего духовенства необходимо. Надеемся, что с этим согласится всякий, кто будет иметь терпение прочесть записку нашу. Но оно может совершиться лишь могучей рукой! Державного. Заслуживает ли духовенство того, чтоб подвигнуть к действию эту руку? Т. е. настолько оно полезно и нужно государству, чтобы единый Державный соблаговолил обратить на это внимание? Вот вопрос!!! От решения его зависит вся будущая судьба духовенства, т.е. возникнуть ли ему к жизни новой светлой и благотворной или догнивать в тлетворном болоте...
Мы не осмеливаемся дать полный ответ на этот вопрос, а дерзнем высказать одну только мысль.
Одно из двух: духовенство нужно или нет в государстве. – Не нужно? Пусть уничтожат его, и чем скорее, тем лучше. В обществе, как в организме человека, всё ненужное вредно; следовательно, чтобы организм был здоров, а общество устроено на прочных основаниях и вполне благоденствовало, всё вредное должно быть изгнано, уничтожено. – Нужно? Так пусть определят меру и степень его нужды, затем ясно, точно, положительно определят условия его существования, избавят его во всем от произвола человеческого, дадут ему средства и возможность достигать той цели, с какою оно допущено в государстве. После всего этого уже пусть строго требуют, чтобы оно ни на шаг не уклонялось от своей цели. Но сделать всё это нужно немедленно. Зло не то, что добро: быстро растет оно и развивается. Мы видели, до каких страшных размеров дошло оно в духовенстве. Ждать ли же, когда оно своей смертоносной атмосферой заразит всё и всех. В физических болезнях нередко час определяет – ожить или погибнуть больному. Нечто подобное бывает и в нравственных. И в них как будто есть кризис: не поспеет благодетельная рука во-время, – всё погибло; никакие усилия, ничьи силы не воззовут к жизни погибших нравственно, – будет ли то единица, или будут тысячи единиц, т.е. целое сословие, или миллионы единиц – т. е. целое государство.
Считаем нужным еще раз объяснить, что мы, описывая сельское духовенство, имели в виду лишь большинство иереев, а отнюдь не всех. Найдутся иереи вполне достойные звания своего, которых никакой стороной не касается описание наше; найдутся такие, которых описание наше касается лишь некоторыми сторонами; и, к несчастию, найдутся и такие, которые хуже нашего и ниже всякого описания. Выразим эти четыре разряда цифрами. Разумеется, приблизительно. Изо ста таких, как мы описали, худших 70, средних 20, лучших 5.