Проблема национально-культурного единства в «Русской Правде» Пестеля.

Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. 1989г. Вып.5.Часть2.

Идею унитарной России, государства с общими для всех законами и единой централизованной властью, а также идею временного революционного правительства на период, отделяющий государственный переворот от установления республики, Пестелю приходилось отстаивать в напряженной борьбе с членами Северного общества. Известная полемика между Пестелем и Ч.К. Муравьёвым о том, какой должна быть Россия: единой и неделимой или федеративной, уходит своими корнями в годы Великой французской революции.

Само слово федерализм в годы революции употреблялось в 3-х значениях:

1. Государственное устройство наподобие США.

2. Стремление к объединению разрозненных провинций, охватившее Францию в самом начале революции, когда французский народ, как отметил Казанова, "стал поклонником родины, не зная до революции ни что такое родина, ни самого слова "родина"¹.

3. Движение департаментов против Парижа, начатое жирондистами летом 1793 года.

В последнем значении слово "федерализм" использовалось монтаньярами, которые в целях политической борьбы объединяли 1 и 3 значения. В действительности, как показал крупнейший историк Французской революции А. Олар, жирондисты были федералистами ещё в меньшей степени, чем монтаньяры. В года революции внутри Франции федерализм в 1-м значении был крайне не популярен, и после провозглашения республики стремлений федерализировать Францию фактически не существовало. "Любопытно констатировать, - пишет Олер, - что до провозглашения республики федералистские стремления не обнаруживались ни одним из будущих жирондистов, а были высказаны двумя будущими монтаньярами Билльо-Варенном в 1791 году и Лавиконтери в 1792 году''². Что же касается ситуации 1793 года, когда борьба Жиронды и Горы была в разгаре, то и тогда "два факта не подлежат сомнению: во-первых, что жирондисты слыли за федералистов и, во-вторых, что они не переставали себя провозглашать сторонниками унитарной республики"³.

Федеральные идеи были популярны в эмигрантской среде. Поводом для превращения Франции в федеральное государство служило её деление на сильно различающиеся по языку и обычаям провинции. Мадам де Сталь в 1795 году писала: "... в связи с делением на 85 департаментов правление Франции станет федеративным; сухопутные и морские военные силы, финансы, дипломатия должны быть объединены в одну центральную власть; что касается законодательства, если перестанем верить в необходимость ежедневного принятия законов, если законодательная власть предвидит возможность самоустранения, желательно, чтобы небольшое количество законов было бы однородным во всех департаментах. Для Америки создается больше неудобств, чем преимуществ от множества законов, которые ею управляют"⁴. Как видно, такого рода федерализм, хотя и имел в виду Америку, сильно отличался от американского.

Более четко это различие подчеркнул Б. Констан: "Я не колеблюсь сказать: надо ввести в наше внутреннее правление много федерализма, отличающегося от того, который был известен до сих пор. Федерализмом называли ассоциацию правительств, которые сохраняли взаимную независимость и держались вместе только связями внешней политики. Это учреждение особенно порочно. Федеральные штаты требуют, с одной стороны, по отношению к частям их юрисдикцию, которую они не должны были бы иметь, а с другой стороны, они утверждают, что сохраняют по отношению к центральной власти независимость, которая не должна существовать"⁵.

И Сталь, и Констан предлагают такое правление, при котором отдельные департаменты, сохраняя определенную независимость, в то же время составляли бы единое государство. Франция не должна быть точной копией Соединенных Штатов, но в то же время не должна подчиниться только общим для всех законам. Говоря иначе, Франция Констана Сталь должна быть чем-то средним между Штатами и Францией периода якобинской диктатуры. Если будет установлена подобная республика, то, по мнению Сталь, "европейские правительства останутся в мира возле соседа, который не будет ни роялистом, ни феодалом, но который будет освобождён от анархической системы, единственно гибельной для подлинного спокойствия в Европе"⁶.

Вопросы, обсуждаемые Сталь и Констаном, носили теоретический характер, между тем как перед членами Конвента стояли практические задачи. Проблема государственного единства и демократической диктатуры Парижа особенно остро встала летом 1793 года, когда Франция, охваченная гражданской войной в ряде департаментов и интервенцией, оказалась перед угрозой потери национальной независимости. Некоторое представление о положении Франции в тот период, несмотря не очевидную тенденциозность даёт запись в дневнике госпожи Ролан от 28 августе 1793 года: "Франция стала огромным театром резни, кровавой ареной, где раздирают друг друга её собственные дети. Пользуясь внутренними междуусобиями, неприятель приближается со всех сторон; северные города подчинились его власти, Фландрия и Эльзас в скором времени сделаются его добычею; испанцы разоряют Русильон; савойцы отказываются от союза, ставшего ужасным благодаря анархии; они возвращаются к прежнему своему господину, солдаты которого переходят нашу границу; восставшие вандейцы продолжают опустошать значительную часть страны; безрассудно раздражаемые лионцы проявили сопротивление, Марсель спешит к ним на помощь; соседние департаменты приходят в движение; и среди этого всеобщего волнения, среди этих многочисленных потрясений, непрерывно продолжается одно лишь наступление иностранных держав"⁷.

В этих условиях политика жёсткой централизации, проводимая Конвентом, оказалась единственно спасительной. С.П. Трубецкой в своих воспоминаниях приводит слова Пестеля о том, "что Франция блаженствовала под управлением Комитета общей безопасности"⁸. Эта фраза привела в недоумение некоторых историков. М.В. Нечкина писала, что, с какой стороны Пестель восхвалял комитет "установить не удаётся"⁹. С.С. Ланда, полагая, что в 1817 году Пестель был еще недостаточно революционен, предложил считать, что Трубецкой ошибся и что в действительности Пестель произнес эти слова не в 1817, а в 1824 году¹⁰.

Вряд ли Пестель в 1824 году мог привести в пример членам Северного общества якобинскую диктатуру. Его фраза, судя по той реакции, которую она вызвала ("Восстание против этого утверждения было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое не могло истребиться и которое поселило навсегда к нему недоверчивость"¹¹), рассчитана была на эпатаж. В 1824 году перед Пестелем стояла тактическая задача объединения Северного и Южного обществ под единой выработанной им программой. Высказывать идеи в столь резкой форме значило бы добиваться обратного результата. Эту же мысль Пестель высказал в более мягком виде, приведя в пример вместо якобинской диктатуры Вашингтона. Об этом свидетельствует показание М.И. Муравьёва-Апостола на следствие: "Пестель доказывал, что главная ошибка, которая препятствовала введению нового порядка вещей состояла в том, что люди, которые делали переворот, полагали, что можно прямо из старого порядка войти в новый. Он доказывал своё мнение о сем успехом, который Северная Америка имела в достижении своей цели потому единственно, что она имела временно правление сильное и ничем не остановленное в своих действиях, что сие временное правление находилось в особе Вашингтоне, который был военный и гражданский начальник Америки"¹².

Воспоминание С. Трубецкого вполне заслуживает доверия. Можно предположить, что он исказил форму высказывания, сделав его парадоксальным (блаженство и революция - понятия не совместимые). Однако сама идея не должна вызывать сомнения.

Единственным источником для утверждения, что политические взгляды Пестеля в 1817 году не позволили бы ему восхвалять Комитет, являются показания самого Пестеля не следствии, что в тот период его мысли были "совершенно монархические". Между тем для того, чтобы понять, что во второй половине 1793 года якобинская диктатура была единственной спасительной для Франции формой правления, вовсе необязательно было не быть монархистом. Жозеф де Местр, чьи монархические взгляды не вызывают сомнения, считал, что если бы во Франции в тот период был король, то вряд ли ему удалось бы спасти страну, так как у короля, по мысли Местра, никогда не было союзников. Будучи далеким от якобинцев, Местр тем не менее прекрасно понимал, что "коалицию не устраивала целостность Франции". Перед ним вставал вопрос, "как сопротивляться коалиции? Каким сверхъестественным способом возможно разбить усилия сговорившейся Европы? Ответом не этот вопрос для Местра была якобинская диктатура. "Лишь адский гений Робеспьера мог произвести это чудо. Революционное правительство закаляло души французов в крови: оно приводило в отчаяние солдат и удваивало их силы через зверское отчаяние и через презрение к жизни, которое имело нечто от безумия. Ужас эшафотов, толкая гражданина к границам, питал внешнюю силу по мере того, как он уничтожал малейшее внутреннее сопротивление. Все жизни, все богатства, вся власть находилась в руках революционней власти, и это чудовище силы, пьяной от крови и от успеха, являлось ужасным явлением, с которым еще никто никогда не сталкивался и которое было одновременно ужасной карой для французов и вместе с тем единственным способом спасения Франции "¹³ (подчеркнуто мной - В.П.).

Идея Пестеля о якобинской диктатуре, высказанная им в 1817 году, в дальнейшем переросла в мысль о необходимости установления диктатуры временного революционного правительства в России. Вряд ли прав С.C. Ланда, утверждая, что "замышляемое Пестелем революционное правление преследовало едва ли не противоположную цель"¹⁴. На следствии Пестель показал, что "ужасные происшествия, бывшие во Франции во время революции заставляли меня искать средство к избежанию подобных, и сие-то произвело во мне впоследствии мысль о временном правлении и о его необходимости и всегдашние мои толки о всевозможном предупреждении всякого "междуусобия" (ӀV, 90-91). Эта же мысль несколько по-иномy звучит в "Русской Правде": "Все происшествия в Европе в последнем полустолетии случившиеся доказывают, что народы, возмечтавшие о возможности внезапных действий и отвергнувшие постепенность в ходе государственного преобразования впали в ужаснейшие бедствия и вновь покорены игу самовластья и беззакония" (VӀӀ, 118). Если принять точку зрения С.С. Ланды, что под ужасами революции Пестель понимает диктатуру Конвента, то как это соотнести с тем, что "Франция блаженствовала под управлением Комитета общей безопасности". Думается, дело обстоит по-другому. Под ужасами революции Пестель понимает не диктатуру якобинцев, а те явления, которым она противостояла: интервенция, гражданская война, движение санкюлотов. Причины, приведшие Францию на край национальной катастрофы, как это видно из "Русской Правды", заключались в том, что во Франции не было переходного этапа между уничтожением самодержавия и введением конституции. Преждевременное принятие конституции усыпило бдительность правительства и оказалось на руку внешним и внутренним врагам революции. Установленная летом 1793 года якобинская диктатура оказалась спасительной, хотя и запоздалой мерой, поэтому в конечном итоге опять восстановлено "иго самовластья и беззакония", т.е. реставрация.

Таким образом Пестель, предполагая временное революционно правление, учитывал опыт Французской революции. Постараемся определить, каким образом этот опыт отразился на страницах "Русской Правды”.

Впервые теория временного революционного правительства била изложена Робеспьером в Конвенте в декабре 1793 года. Робеспьер подчеркивал принципиальную новизну этой теории: "Теория революционного правительства столь же нова, как и революция, приведшая ей. Ее нечего искать в трудах политических писателей, не предвидевших эту революцию, ни в законах тиранов, которые, удовлетворившись возможностью злоупотреблять своей властью, смело занимаются изысканием ее законности"¹⁵. Суть революционного правительства Робеспьер определяет в противопоставлении его конституционному правительству. "Цель конституционного правительства сохранить республику, цель революционного правительства создать ее. Революция это война свободы против ее врагов; конституция это режим победоносной и мирной свободы"¹⁶. Революционное правительство отменило конституцию 1793 года. За два с половиной месяца до доклада Робеспьера Сен-Жюст говорил, что "при таких обстоятельствах, в которых находится республика, нельзя приводить в действие Конституцию; она сама будет причиной своей гибели; она сделается охраной преступлений, направленных против свободы, потому что у нее не будет силы для их подавления"¹⁷.

Революционное правительство, как отметил А. Собуль, "возникло как некий символ новой национальной реальности"¹⁸. Если в самом начале революция проходила под общечеловеческими гуманистическими идеями свободы, равенства и братства для всех народов, то к рассматриваемому нами периоду она превратилась в сугубо французскую. В июне 1793 года Робеспьер предлагал изгнать иностранцев из Франции¹⁹. При этом сами понятия "француз" и "иностранец" значительно изменились. Иностранцами объявляясь не только жители иных государств, но и все враги республики.

"В республике нет граждан, кроме республиканцев, - говорил Робеспьер, - роялисты, заговорщики - это лишь иностранцы для нее или вернее враги"²⁰. С другой стороны, слово "француз" становилось синонимом олова "патриот”²¹ и рассматривалось не как указание на происхождение, а как высокое звание, которое можно было приобрести или утратить. На похоронах поляка якобинца Лазовского Робеспьер говорил: "Еще не так давно я слышал, как некий представитель нации обличал Лазовского как иностранца, как поляка. О, Лазовский был подлинно французом! Ему не надо было занимать это высокое звание”²². Тот же Робеспьер, отправляя на гильотину Анахарсиса Клоотса, говорил: "Презирая звание французского гражданина, он хотел быть гражданином только вселенной. Ах, если бы Клоотс был добрым французом, разве стал бы он понуждать нас к завоеванию всего мира"²³.

Еще в самой начале революции был поднят вопрос о соотношении французского языка с местными языками, наречиями, диалектами²⁴. Ф. Брюно в своем капитальном труде "История французского языка” показал как на разных этапах революции противоборствовали две тенденции: стремление к развитию национальных языков, с одной стороны, и повсеместное распространение французского языка - с другой. Необходимость поддерживать связь с народом подсказывала решение о переводе издаваемых Парижем декретов на местные языки. Такое решение было принято в январе 1790 года²⁵. Заседания провинциальных клубов проходили, как правило, на двух языках: протокол вёлся по-французски, а прения велись на местном языке. Однако очень скоро проявилось иное отношение к местным языкам. В 1791 году Талейран перед Национальной ассамблеей говорил о них как "о последних пережитках феодализма в стране" и о необходимости повсеместного распространения французского языка²⁶. Среди мер, которые должны были содействовать распространению французского языка, по мнению Брюно, на первое место следует поставить новое административное деление страны, которое принципиально отличалось от старого игнорированием местных языков и обычаев²⁷. Новая Франция создавалась как единая и неделимая, между тем "диалекты и областные наречия носили в себе невольно идеи федерализма"²⁸. На этом основании в период якобинской диктатуры диалекты были объявлены подозрительными²⁹. В течение второй половины 1793 года все диалекты, а также языки других государств на территории Франции были окончательно запрещены. Французский язык "стал национальным языком не только в том смысле, что он стал выразителем суверенной нации, но и в том плане, что он стал составной частью национального суверенитета. Говорить по-французски - это было своеобразным проявлением патриотизма, это было своеобразным залогом того, что Франция преобразуется на основании идей равенства и братства"^30.

Другой мерой, направленной на укрепление единства нации, была борьба Робеспьера против культа Разума и установление им культа Верховного существа. Отказ от дехристианизации Франции был продиктован Робеспьеру не столько собственными религиозными взглядами, сколько общенародными интересами. "Я был плохим католиком, - говорил он, - но тем более я предан идеям нравственным, идеям политическим... Если бы бога не было бы, его надо было бы выдумать"³¹.

В атеизме Робеспьер видел проявление аристократизма, а в религии - глубокую связь с народом. "Атеизм аристократичен; идея "верховного существа", охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление - это народная идея"³². Культ Верховного существа должен был стать единой общегосударственной религией. Робеспьер выступал против свободы культов. "Я опасаюсь, - говорил он, - как бы заговорщики не извлекли из конституционной статьи о свободе культов средство уничтожить общественную свободу; я опасаюсь, как бы люди, пожелавшие образовать контрреволюционные организации, не скрыли их под религиозной формой"³³. И хотя Робеспьеру не удалось декретировать отмену свободы культов, тем не менее, как пишет Олар, "культ Верховного существа был настоящей государственной религией"³⁴.

Таким образом, якобинская диктатура стремилась к созданию нового государства на новой национальной основе. Новое территориальное деление, единый для всех французский язык³⁵, новая религия, законы и т.д. - всё это должно было формировать новую французскую нацию.

Если аристократический язык ориентировался на вкус высшего общества, то новый революционный язык должен был вернуть то, что этим вкусом было отвергнуто. По этому поводу Талейран заявил: "Наш язык потерял много сильных выражений, изгнанных вкусом, скорее слабым, чем тонким, надо их вернуть. Древние языки и некоторые из новыx богаты сильными выражениями, смелыми оборотами, которые вполне соответствуют современным нравам, надо ими воспользоваться. (Там же. С.73).

Аналогичным образом вопрос вставал и перед Пестелем. Замышляемое им широкое и коренное изменение России предполагало и создание новое русской нации, в которую должны были влиться все народы, населяющие Россию. Его национальный проект означал не простую ассимиляцию малых народностей, а создание новой единой нации, в которую войдут не угнетенные народы, а свободные граждане России. Если во Франции новая нация строилась на основе французского языка, то Пестель предлагал в качестве единой основы русский язык. Повсеместному распространению единого языка в России, как и во Франции, должно было способствовать новое территориальное деление. В основу этого деления Пестель клал тот же принцип, что и деятели Конвента, - игнорирование местных языковых различий.

Однако было бы неверным считать, что Пестель совершенно упускал из виду национальные особенности народов, населяющих Россию. Внимание автора "Русской Правды" к национальной специфике становится более заметным при сравнении его проекта о Конституцией Н. Муравьёва. Полемика с Муравьёвым и его сторонниками в своей основе имела попытки найти наиболее пригодную государственную форму для России, чтобы конституция была, по выражению С. Трубецкого, "сообразной с духом народа" (I, 35). Рылеев в качестве аналога России приводил Соединенные Штаты. По этому поводу он писал в следственных показаниях: "В разговорах своих об разных образах правления я всегда отдавал преимущество устройству Северо-Американских Штатов, полагая, что для России удобнее всех других по её обширности и разности народов, её населяющих (I, 183). Об этом же Рылеев говорил Н. Мурвьёву, "склоняя его сделать в написанной им Конституции некоторые изменения, придерживаясь Устава Соединенных штатов, оставив, однако, форму монархии" (Ӏ, 175). Муравьёву, как установил Н.М. Дружинин, "были известны конституции всех 23 северо-американских штатов"³⁶. Хотя эти конституции были далеко не единственным источником в работе Муравьёва, именно Соединенные Штаты явились прообразом будущего муравьёвского государства. Несмотря на то, что федеральное устройство являлось удобной формой для создания союзных государств по национальному признаку, этот признак, как показал Н.М. Дружинин, почти полностью игнорировался. "Н. Муравьёв очень далек от мысли построить союзное государство на договоре отдельных национальностей. Принципиально он исходит из великодержавной точки зрения: Российская империя смешивает и ассимилирует в своём составе разнообразные подчинённые народности"³⁷. Если Пестель хотел на место многонационального государства с централизованной властью ввести однонациональное централизованное государство, то Муравьёв этим не ограничивался. У него сначала многонациональное государство превращается в однонациональное ("Русскими признаются все коренные жители, России"). Далее это Государство делится на 14 держав ("В законодательном и исполнительном отношении вся Россия разделяется на 14 Держав и 2 области"). В результате получается однонациональное федеративное государство.

Эта искусственная федерация в Конституции Муравьёва оказалась наиболее неприемлемой для вождя Южного общества. Рылеев показал на следствии, что "Пестель совершенно осуждал конституцию, составленную Никитою Муравьевым, находя, что она совсем не годится для русского народа" (Ӏ,160). Если для северян разноплемённость России была удобным поводом для параллели с Соединенными Штатами, то для Пестеля это явилось основной причиной выступления против федерации (VӀӀ, 127). В "Русской Правде" Россия объявляется государством единым и неделимым.

В Конституции Муравьева судьба малых народов в составе России, их национальные особенности вообще не затрагиваются. Исключение сделано для кочующих народов, которые лишают гражданских прав, и евреев, чьё гражданство было ограничено лишь той местностью, где они проживали, в то время как любой другой человек, "пользующийся званием гражданина в одной Державе, должен быть признан гражданином и во всех прочих"³⁸. Пестель же подробно рассматривает положения и особенности малых народов и намечает наиболее "кроткие средстве" для их включения в состав русской нации. В "Русской Правде" мы встречаем картину полнейшего бесправия и убожества угнетённых народов. Например, о финском народе, населяющем российские губернии, Пестель пишет, "что хотя оный по наружности и совершенно слит с остальною Россией в политическом отношении, но не менее того в существе своём от оной чрезвычайно различествует главнейше потому, что мало было обращено внимания на действительное положение сих малых народов и от того они под тягостным угнетением местных начальств находятся и продолжают костенеть в нищете и невежестве" (VӀӀ, 140). О латышах оказано, что "находятся они в состоянии гораздо менее благоденственным, нежели крестьяне русские, несмотря на мнимую вольность им дарованную" (VӀӀ, 141). Кочующие народы, с точки зрения Пестеля, "суть люди полудикие, а некоторые даже и совсем дикие, люди, не знающие собственной пользы, в невежестве и уничижении обретающиеся" (VӀӀ, 142). Если Муравьев поставил крест на этих народах, не дав им прав гражданства, то Пестель, напротив, предлагает систему мероприятий, долженствующую сделать из них русских граждан. Первое, что он предлагает выделить каждому кочевью земельное пространство, учитывая климат и плодородие, а также общее разделение земель. Во-вторых, посылать к ним миссионеров, "которое бы кротостью и убеждением мало-по-малу несчастные сии народы просветили и успокоили" (VӀӀ, 143). В-третьих, создавать на каждом земельном участке склады и магазины для нужд народа. В качестве дополнительной меры Пестель предлагает переселение, "могущее с пользой иногда быть" (VӀӀ, 143).

Социальное и политическое неравенство, существующее в России, осложняется национальной враждой, ослабляющей единство государства. Только сильное централизованное государство, управляемое едиными законами, основанными на природных и духовных обязанностях человека, способно изменить ужасное положение как русского крепостного населения, так и национальных меньшинств. Развитие каждого народа России на его собственной национальной основе противоречило бы пестелевской концепции целостного государства. "Государство должно в политическом смысле и отношении целое составлять и может таковым признано только тогда, когда все различные его части и члены совершенно крепкую и истинно тесную связь между собой имеют " (VӀӀ, 137). Этому тезису Пестель придавал важнейшее значение. Об этом свидетельствует обилие вариантов в поисках наиболее лаконичной и ёмкой формулы (VӀӀ, 429).

Единство государства достигается тогда, "когда одни и те же законы, один и тот же образ управления во всех частях государства существуют" (VӀӀ, 137). Каким образом это достигается? Для этого необходимо, чтобы законы отвечали как общечеловеческим, так и национальным основам. Пестель делит законы на политические, духовные и естественные. Теперь встает вопрос,

как одинаковые политические законы сочетать с различиями духовными и естественными потребностями. "Законы духовные могут разделены быть на христианские и иноверные" (VӀӀ, 137). В России существуют и те, и другие. Законы природы или законы естественные могут разделены быть на общие и частные. Под общими законами Пестель понимает общечеловеческие потребности, которые "на целом земном шаре действие своё имеют и везде одинаковы" (VӀӀ, 137).

Частные законы зависят от местных условий. Политические законы должны полностью соответствовать духовным и естественным - законам и тем самым обеспечивать как общие, так и частные религиозные потребности человека.

Политические законы, устанавливая единственную государственную религию (в России православное христианство), не должны преследовать иноверцев. Но в других верах, в свою очередь должно быть выявлено, что противоречит, а что не противоречит христианской вере. Следует запретить лишь те "действия иноверных законов, которые противны духу законов христианских, но всё, что духу оных не противно, хотя и с оным различно, дозволять по усмотрению мы можем" (VӀӀ, 137). Например, татарам разрешается исповедовать магометанскую веру, но при этом запрещается многожёнство, "так как обычай сей противен православной вере" (VӀӀ, 143). Религиозная политика Пестеля соответствует религиозной ситуации во Франции периода якобинской диктатуры, когда единая общегосударственная религия, культ Верховного существа, сочеталась с конституционным положением о свободе отправления религиозных культов.

Однообразность политических законов определяется общечеловеческими естественными потребностями. Что касается честных потребностей, зависящих от местных условий, то они "на первых основание свое имеют" (VӀӀ, 137). Политические законы должны их учитывать, тем более, что они не противоречат установлению единого законодательства. "Разнообразность естественных местностей в государстве не особенного уложения для каждой местности требует, но только число предметов общее уложение составляющих увеличивает на счет хозяйственных статей" (VӀӀ, 138).

Пестель неоднократно высказывал мысль, что законы и форма правления определяют характер народа, то есть законодательство первично по отношению к нации. "Действительные наставники народов суть законы государственные: они образуют и так сказать воспитывают народы и по ним нравы, обычаи, понятия, вид свой

к деятельность свою получают. От них исходит направление умов и волей; и потому утвердительно сказать можно, что политические и гражданские законы сделывают народы таковыми, каковыми они суть" (VӀӀ, 138).

Таким образом, введение новых одинаковых для всей страны законов, по мысли Пестеля, должно было начать формирование новой русской нации.

Сопоставление идей Пестеля с национальной политикой Конвента обнаруживает очевидное сходство. Однако, если в области политики некоторые идеи Пестеля могут быть отождествлены с идеями якобинцев, то в области культуры между ними было весьма важное отличие. Оно обусловлено тем, что "русская литература и языковая ситуация существенно отличалась от французской в силу принципиальной ориентированности русской культуры на культуру западноевропейскую (и прежде всего именно французскую"³⁹). Если якобинцы, стремясь к всеобщему распространению французского языка, представляли его себе как язык революционный, обогащенный новыми понятиями, и противопоставляли его салонному аристократическому языку дореволюционной Франции, то Пестель, создавая свое государство на основе русского языка, понимал его прежде всего как язык, освобожденный от иностранных слов (прежде всего французских). Перенимая опыт политических идей Франция, он одновременно боролся против её влияния на русскую культуру, причем боролся её же методами. Европейское образование составляло глубинную основу пестелевского мышления, на поверхности которого лежали идеи борьбы с европейским культурным влиянием и идея национальной самобытности.

1. Цит. по Brunot F. Histоire de la langue Francaise. Paris, 1924. T.IX. P.4.

2. Олар А. Политическая иcтория французской революции. М., 1938. С.323.

3. Там же. с.490.

4. Steel. Ocuvres completes. Paris, 1820. P.128.

5. Constan B. Coiiection complete des ouvrage. Paris, 1818. T.1. P.201-204.

6. Steel. Op.cit. P.70.

7. Личные мемуары г-жи Ролан. СПб., 1893. С.37-39.

8. Трубецкой С.П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск. 1983. T.I. С.218.

9. Нечкина М.В. Движение декабристов. М., 1955. Т.1. С.165.

10. Дух революционных преобразований. М., I975. С.306.

11. Восстание декабристов. T.IX. С.254. (Далее ссылки на это издание в тексте. Римскими обозначается номер тома, арабскими - страницы).

12. Трубецкой С.П. Указ.соч. С.218-219.

13. Maistre J. Considerations sur la France. Lyon, 1845. P.20-21. Знакомство Пестеля с этой книгой Местра весьма вероятно. Она была хорошо известна в России, в частности в декабристских кругах (см. письмо М.Ф. Орлова к Ж.де Местру от 24 декабря 1814 года. - Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М.., 1963. С.52-56). О взглядах Местра на революцию и распространении его идей в России см.: Шабунин А.Н. Европейская контрреволюция в первой половине XIX века. Л., 1927. С. 32-36. Он же под фамилией Степанов: Жозеф де Местр в России // Литературное наследство. 1937. Т.29-30. С.577-625. Берти Д. Россия и итальянские государства в период Рисорджимента. М., 1959. С.205-308.

14. Ланда С.С. Указ.соч. С.307.

15. Робеспьер М. Избранные произведения; В 3-х т. М., 1965. Т.З. С.91.

16. Тем же. С.91.

17. Революционное правительство во Франции в эпоху Конвента (1792-1794). М., 1927. С.30.

18. Собуль А. От террора к консульству. Национальная проблема и социальная реальность //Французский ежегодник 1971. М., 1973. С.129.

19. Робеспьер М. Указ. соч. Т.З. С.9.

20. Там же. Т.З. С.113.

21. О значении слова "патриот" см.: Державин К.H. Борьба классов и партий в языке Французской революции// Язык и литература. Л.,1927. Т.2.Вып.1.С.21.

22. Робеспьер М. Указ.соч. Т.З. C.330.

23. См.: Олар к. Культ разума и Верховного существа во время французской революции. Л., 1925. С. 154.

24. На территории Франции, кроме французского языка, существовал целый ряд местных языков: провансальский, бретонский, фламандский, баскский и др. языки.

25. Brunot F. Op.cit. T.ӀX р.25.

26. Ibid. T.IX. Р.12-13.

27. Ibid. T.IX. Р.75.

28. Ibid. T.IX. P.77.78.

29. Ibid. T.IX. Р. 176.

30. Ibid. T.IX. Р.7

31. Робеспьер М. Указ.соч. ТЗ. С.72.

32. Там же. С.72.

33. Там же. С.23.

34. Олар А. Церковь и государство в эпоху Великой французской революции. Украина, 1925. С.98.

35. Французский язык воспринимался не как язык дореволюционной Франции, а как новый язык, созданный революцией. Мерсье писал: "Язык Конвента так же нов, как и положение Франции" (цит.по: Лафарг П. Язык и революция. М.-Л.,1930. С.74).

36. Дружинин К.У. Революционное движение в России в XIX веке. М., 1985. C.141.

37. Там же. С. 152.

38. Там же. С. 284.

39. Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVӀӀӀ – начала XIX века. Языковая позиция Карамзина и её исторические корни. М., 1985. С. 62.