САМОУБИЙЦА СПАСЕН С БАЛКОНА

НА СЕДЬМОМ ЭТАЖЕ!

После двухчасового пребывания на узком балконе седьмого этажа прямо над асфальтовой автостоян­кой, на глазах у множества зевак, мистер Джордж Получчи позволил сержанту Уиллу Килмартину из полицейского участка на Чарльз-стрит увести себя в безопасное место.

 

Я разгрызла орешек из десятицентового фунтика, который купила, чтобы кормить голубей, и съела его. Вкус у него был какой-то мертвый, как у древес­ной коры.

Я поднесла газету к самым глазам, чтобы получше рассмотреть лицо Джорджа Получчи, светящееся, как луна в три четверти, на зыбком фоне кирпичной стены и черного неба. Я чувствовала, что он может сообщить мне нечто важное и, что бы это ни было, оно должно быть написано у него на лице.

Но более-менее четкие черты Джорджа Получчи расплылись у меня перед глазами, пока я в них взглядывалась, и превратились в бессмысленную череду черных и белых пятен с какими-то серыми крапин­ками.

В заметке, набранной жирным шрифтом, не сооб­щалось о том, как мистер Получчи очутился на бал­коне и каким именно образом сержанту Килмартину удалось уговорить его отказаться от задуманного.

Беда с этими выбрасываниями из окна заключа­лась в том, что если не выберешь нужное количество этажей, то можешь, разбившись, остаться в живых. Однако семь этажей казались мне достаточно на­дежной высотой.

Я сложила газету и сунула ее между перекладин садовой скамьи. Газеты такого рода моя мать назы­вала бульварными. Здесь речь шла о городских убий­ствах, самоубийствах, избиениях, ограблениях и поч­ти на каждой полосе была изображена полуголая дама с грудями, выбивающимися наружу из декольте, и ногами, расставленными или закинутыми так, что вам видны были подвязки.

Сама не знаю, почему я раньше никогда не поку­пала таких газет. Но сейчас они стали единственным, что я оказалась в состоянии читать. Короткие заметки под каждым снимком заканчивались прежде, чем бук­вы начинали корячиться и расплываться. На дом мы получали только «Крисчен сайенс монитор», оказывав­шуюся у нас на пороге ровно в пять утра каждый день, кроме воскресенья, и трактовавшую такие темы, как самоубийства, преступления на сексуальной поч­ве и авиакатастрофы, так, словно ничего подобного никогда и ни с кем не случается.

Большая белая лодка в форме лебедя, переполнен­ная ребятишками, проплыла мимо моей скамьи, обо­гнула островок, на котором сновали голуби, и вошла под темную арку моста. Все, что я видела, представля­лось мне ярким, но чрезвычайно хрупким.

И, словно сквозь замочную скважину в двери, ко­торую я была не в состоянии открыть, я увидела себя и своего младшего брата совсем крошечными, с воз­душными шариками в руках и карабкающимися на борт лебединой лодки. Мы с ним затеяли возню за место у борта, а внизу колыхалась усыпанная орехо­вой шелухой вода. Во рту у меня возник вкус свеже­сти и мышьяка. Когда мы хорошо себя вели у зубно­го врача, мать всегда вознаграждала нас поездкой на этой лодке.

Я сделала круг по Паблик-Гарден — по мосту, под сине-зелеными монументами, мимо развевающе­гося американского флага и ворот, у которых за два­дцать пять центов вы можете сфотографироваться в будке, раскрашенной в белую и оранжевую полосы. Я читала на табличках названия деревьев.

Моим любимым деревом была плакучая ива. Я думаю, ее привезли из Японии. Там, в Японии, знают толк в человеческой душе.

Когда что-то у японца начинает идти вкривь и вкось, он делает себе харакири.

Я попыталась представить себе, как к этому делу следует подступиться. Для начала нужен крайне ост­рый нож. Нет, должно быть два крайне острых ножа. Японец садится, скрестив ноги, и берет в обе руки по хорошо наточенному, крайне острому ножу. За­тем кладет руки крест-накрест и упирается остриями ножей с двух сторон себе в живот. Для этого надо быть обнаженным, иначе ножи заплутаются в одежде.

Затем, одним молниеносным движением, не имея времени, чтобы передумать, японец вонзает в себя ножи и рассекает ими тело, ведя один сверху вниз, а второй — снизу вверх и описывая тем самым полный круг. И вот кожа с живота отделяется, плоская, как тарелка, внутренности вываливаются наружу, и япо­нец умирает.

Какая нужна смелость для того, чтобы решиться на такую смерть.

Беда в том, что я не выносила вида крови.

Я решила остаться в парке на всю ночь.

На следующее утро Додо Конвей должна была повезти нас с матерью в Уолтон, и если я собиралась убежать прежде, чем это произойдет, то сейчас было самое время. Я заглянула в сумочку и пересчитала наличные. У меня имелся бумажный доллар и семь­десят девять центов гривенниками, пятаками и цен­тами.

Я не имела представления о том, сколько может стоить билет до Чикаго, и не осмеливалась пойти в банк и снять со счета все свои деньги, потому что, как мне казалось, доктор Гордон уже предупредил кассиров о возможности такого шага с моей сто­роны.

Можно было попробовать добраться на попутках, но я не представляла себе, какая из великого множе­ства бостонских дорог ведет в сторону Чикаго. Это по карте ориентироваться предельно просто, а попро­буйте-ка посреди городской толчеи! Каждый раз, когда я решала определить по солнцу стороны света, непременно оказывалось, что время полуденное или что небо в тучах, от чего было, разумеется, мало тол­ку, а то и вовсе наступала ночь, а за исключением Большой Медведицы и Кассиопеи я ничего не пони­мала в звездах, что всегда приводило в глубокое от­чаяние Бадди Уилларда.

Я решила пойти на автовокзал и осведомиться о стоимости билета до Чикаго. А потом я смогу отпра­виться в банк и снять со счета в точности ту сумму, которая была бы необходима, и это не возбудит ничь­их подозрений.

Я как раз прошла через стеклянные двери авто­вокзала и уставилась на цветную схему маршрутов и приложенное к ней расписание, когда мне пришло в голову, что банк в нашем городке уже, должно быть, закрыт, потому что было сильно за полдень, и я не смогу получить свои деньги до следующего утра.

В Уолтоне мне назначили на десять.

И в это мгновение пробудился от спячки громко­говоритель и начал перечислять остановки по пути следования отправляющегося вот-вот в путь автобу­са. Голос диктора был предельно неразборчив, словно нарочно для того, чтобы вы не могли понять ни еди­ного слова, и вдруг, посреди всей этой абракадабры, я услышала знакомое название столь же отчетливо, как отдельно взятую ноту «до» сквозь гам настраи­вающихся инструментов большого оркестра.

Это было название остановки в двух кварталах от моего дома.

Я выскочила на улицу, в жаркий и пыльный пос­леполуденный июльский воздух, я вспотела, и во рту у меня был песок — я помчалась так, словно опазды­вала на важное свидание, и взобралась в красный автобус, мотор которого уже призывно рычал.

Я протянула плату водителю, и медленно, бесшум­но, на прорезиненных петлях, двери сомкнулись у ме­ня за спиной.

 

 

 

Частная клиника доктора Гордона высилась на вершине поросшего густой травой холма, и к ней вел длинный и пологий въезд, выстланный битым раку­шечником. Желтые бревенчатые стены большого зда­ния, опоясанного верандой, сверкали на солнце, но в зеленых просторах сада не было видно ни души.

Когда мы с матерью вылезли из машины, на нас обрушился летний зной, и в листве медного бука у нас за спиной завела свою песню цикада, подобно воздушной сенокосилке. Ее пение только подчеркива­ло дарящую здесь необычайную тишину.

У дверей нас встретила медсестра:

— Пожалуйста, подождите в гостиной. Доктор Гордон освободится с минуты на минуту.

Меня сильно тревожило то, что все в этом доме казалось чрезвычайно нормальным, тогда как на са­мом деле он был битком набит всякими психами. Не было ни решеток на окнах (во всяком случае, я их не видела), ни каких-нибудь жутких воплей. Солнечный свет через определенные промежутки озарял потер­тые, но мягкие красные ковры, и запах свежескошенной травы приятно облагораживал воздух.

Я остановилась в дверях гостиной.

Сперва она показалась мне точной копией холла в одной из гостиниц на острове в штате Мэн, где мне ког­да-то случилось побывать. Сквозь широкую дверь ве­ранды в комнату падал солнечный свет, в дальнем конце помещения стоял большой концертный рояль, а люди в летних нарядах сидели кто за карточным столиком, кто в шезлонгах, какие на каждом шагу на­ходишь на морских курортах.

И вдруг я поняла, что никто из этих людей не ше­велится.

Я посмотрела на них как можно пристальней, что­бы разгадать тайну их неподвижности. Я увидела мужчин и женщин, а также юношей и девушек при­мерно такого же возраста, как я сама, но лица их бы­ли настолько одинаковы, как будто эти больные дол­гое время пролежали где-нибудь в камышах, вдали от солнечного света, присыпанные сверху бледным и мелким прахом.

А потом я заметила, что кое-кто на самом деле ше­велится, но движения были настолько мелкими, на­столько по-птичьи крошечными, что я их, конечно же, сперва просто не различила.

Мужчина с лицом серого цвета считал карты из игральной колоды: одна, две, три, четыре... Вначале я решила, что он проверяет, все ли карты на месте, но, закончив свое занятие, он перевернул колоду и начал все сначала.Рядом с ннм рыхлая дама играла с веревочкой, унизанной шерстяными шариками. Она передвигала шарики к одному краю веревочки, а затем начинала перегонять их на другой край.

У рояля какая-то девушка листала ноты, но, когда она увидела, что я наблюдаю за ней, сердито набы­чилась и разорвала партитуру пополам.

Мать взяла меня за руку, и следом за ней я вошла в гостиную. Мы сели, не говоря друг другу ни слова, на жалкий диван, поскрипывавший каждый раз, стои­ло кому-нибудь шевельнуться.

Затем мой взгляд скользнул в сторону людей, си­дящих в тени зеленой тяжелой портьеры, и мне пока­залось, что я очутилась в витрине огромного магази­на. Фигуры вокруг меня не были живыми людьми — это были манекены, витринные манекены, раскрашен­ные, чтобы походить на живых людей, и расставлен­ные или рассаженные в позах, призванных имитиро­вать живую жизнь.

 

 

* * *

 

Я карабкалась вверх, и передо мной плыла спина доктора Гордона в темном пиджаке.

Внизу, в холле, я пыталась спросить у него, что это за штука такая — шоковая терапия, но стоило мне от­крыть рот, я не могла произнести ни слова, только глаза мои вылезали из орбит и пялились на знакомое улыбающееся лицо, плывущее передо мной как тарел­ка, на которую щедрой рукой наложили всяческие по­сулы.

На самом верху лестницы ковровая дорожка за­кончилась. Ее сменил голый коричневый линолеум в коридоре с белыми, наглухо закрытыми дверями. По­ка я шла следом за доктором Гордоном, одна из две­рей вдали приоткрылась, и оттуда донесся вопль. Кри­чала женщина.

И сразу же из-за поворота перед нами появилась медсестра, ведущая женщину с распущенными и всклокоченными волосами, одетую в синий халат. Доктор Гордон посторонился, давая им пройти, а я буквально притиснулась к стене.

Пока женщину, машущую руками и сопротивляю­щуюся жесткой хватке медсестры, проводили мимо нас, она без умолку повторяла:

— А все равно выпрыгну из окна, а все равно вы­прыгну из окна, а все равно выпрыгну из окна...

Угрюмая и мускулистая медсестра в накрахмален­ном халате носила очки с такими толстыми стеклами, что вместо двух глаз на меня из-под этих сдвоенных круглых линз уставились как бы сразу четыре. На одном глазу у нее было бельмо. Я попыталась было определить, какие из четырех глаз были настоящими, а какие поддельными и какой из настоящих глаз был бельмастым, а какой нет, но она придвинула лицо вплотную к моему, причем губы ее растянулись в ши­рокой заговорщической ухмылке, и прошипела слов­но бы для того, чтобы подбодрить меня:

— Никуда она не выпрыгнет, у нас тут на всех окнах решетки!

И когда доктор Гордон впустил меня в голую ком­натку в дальнем конце коридора, я убедилась в том, что окна здесь и впрямь зарешечены, а входная дверь, и дверца шкафа, и ящики письменного стола, и вооб­ще все, что может открываться и закрываться, снабжено замочными скважинами и, следовательно, зам­ками.

Я легла на кушетку.

Бельмастая медсестра очутилась в комнате. Она сняла у меня с руки часы и положила себе в карман. Затем начала выбирать заколки у меня из волос.

Доктор Гордон отпер шкаф. Он выкатил оттуда столик на колесиках, на котором был укреплен ка­кой-то прибор, и приблизил его к изголовью кушетки. Медсестра смазала чем-то gахучим мне виски.

Когда она перегнулась через меня, чтобы смазать дальний от нее висок, ее жирная грудь проехала по моему лицу, как туча или подушка. Ее плоть источала зыбкий медицинский запах.

— Не волнуйся, — с ухмылкой шепнула мне мед­сестра.— В первый раз все бывают до смерти напу­ганы.

Я попыталась улыбнуться, но моя кожа задубела.

Доктор Гордон укрепил у меня на висках две ме­таллические пластинки. Он обмотал их лентой, соору­див у меня на голове нечто вроде обруча, дал мне про­вод и велел закусить его.

Я закрыла глаза.

И тут что-то обрушилось на меня, захватило и принялось трясти так, что мне показалось, будто на­чалось светопреставление.

Это нечто завизжало и заверещало, в воздухе вспыхнули сполохи синего света, и с каждой вспыш­кой в меня вонзался гигантский железный прут, и мне казалось, что мои кости сейчас треснут и сок брызнет

из меня, как из расщепленного дерева.

 

 

* * *

 

Я сидела в плетеном кресле, держа бокал с томат­ным соком. Часы вновь были у меня на руке, но вы­глядели как-то странно. Потом я поняла, что их наде­ли мне на руку вверх ногами. Да и заколки у меня в волосах были не там, куда их обычно вкалывала я сама.

— Как вы себя чувствуете?

И тут мне вспомнилась старая напольная метал­лическая электролампа. Одна из немногих диковин, сохранившихся в отцовском кабинете, она была снаб­жена большим медным колпаком. От лампочки вниз по металлическому стояку шел тигрового цвета про­вод, на конце которого была вилка. Лампа включа­лась в настенную розетку.

Однажды я решила переставить лампу от изголо­вья материной кровати, где она тогда стояла, к своему письменному столу в другом конце комнаты. Провод ее был достаточной длины, так что я решила не вы­ключать ее. Я взялась одной рукой за лампу, а дру­гой за провод и туго сжала их.

И тут какая-то синяя вспышка вырвалась из лам­пы и поразила меня. У меня бешено застучали зубы, я попыталась оторвать руки, но они как будто при­липли— и я закричала, или крик сам вырвался у ме­ня, потому что я не осознавала, что кричу, но слыша­ла рев и грохот в воздухе, как будто в помещении вдруг начал свирепствовать какой-то бесплотный при­зрак.

Затем мои руки отлипли, и я рухнула на материну постель. На правой ладони у меня, в самой середине, возникла черная дыра, словно бы нарисованная гри­фельным карандашом.
— Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

Но я солгала. На самом деле я чувствовала себя просто ужасно.

— Так в каком колледже, вы говорите, вы учитесь?

Я назвала колледж.

— Ах вот как! — Лицо доктора Гордона озарилось медленной, ленивой, чуть ли не тропической улыб­кой.— Там ведь был пункт Вспомогательных женских войск во время войны, не правда ли?

 

 

* * *

 

Костяшки пальцев на руках у моей матери были смертельно бледными, словно за час ожидания с них слезла кожа. Из-за моего плеча она посмотрела на доктора Гордона, и он, должно быть, кивнул ей или улыбнулся, потому что напряжение ее лица несколько ослабло.

— Еще несколько сеансов шоковой терапии, мис­сис Гринвуд, — услышала я голос доктора Гордона,— и вы, я убежден, заметите существенную перемену к лучшему.

Девица по-прежнему сидела за роялем, разорван­ная партитура валялась у нее под ногами, как мерт­вая птица. Она уставилась на меня, а я точно так же уставилась на нее. Ее глаза стали щелочками, и она показала мне язык.

Мать проводила доктора Гордона до входа во внутренние помещения клиники. Я поплелась следом, а когда они повернулись ко мне спиной, рванулась к девице и стукнула ее двумя руками по ушам. Она сразу же убрала язык, и лицо ее окаменело.

Я вышла на свежий воздух. Светило солнце.

Огромная черная машина Додо Конвей растяну­лась в тени дерева, как пантера.Эту машину-пикап заказала первоначально для себя одна видная общественная деятельница — боль­шую, черную, без единой искры хрома и с черными кожаными сиденьями. Но, получив машину, дама за­грустила. Уж больно та была похожа на похоронную. Точно так же решили и все остальные, и поэтому ни­кому не захотелось ее перекупать, так что чета Кон­вей получила ее с большой скидкой и перегнала к се­бе в гараж, сэкономив на этом пару сотен долларов.

Сидя на переднем сиденье, между матерью и До­до, я чувствовала себя тупой и разбитой. Каждый раз, когда я пыталась на чем-нибудь сосредоточиться, мой мозг, как фигурист, вылетал на пустынную гладь катка и начинал выписывать на ней замысловатые, но бессмысленные пируэты.

— Я с этим доктором Гордоном завязала, — ска­зала я матери, когда Додо и ее черная машина скры­лись за соснами. — Позвони ему и скажи, чтобы он на следующей неделе меня не ждал.

Мать улыбнулась:

— Я так и знала, что моя малютка не такова.

Я с подозрением посмотрела на нее:

— Что значит «не такова»?

— Не такова, как эти страшные люди. Эти страш­ные люди, эти живые мертвецы там, в клинике. — Она чуть помедлила. — Я так и знала, что ты решишь по­правиться сама.

 

 

* * *

 

СТАРЛЕТКА УМЕРЛА ПОСЛЕ