Вольф Григорьевич однажды не просто рассказывал, а как бы медленно диктовал мне свои воспоминания, которые я меньше всего подвергала потом редакторской обработке:
—...Я умею внушать волю человеку, глядя ему даже в затылок. Или вовсе не подвергая его зрительной локации. Потому я редко пользовался «перекрестным взглядом», так как этот способ внушения, хоть и производит эффект, но не такой сильный, как «слепой» метод...
Перелистывая странички памяти, вспоминаю...
...Небольшой уютный зал в одном из министерских особняков Москвы. Мои зрители — работники учреждения, которому и принадлежит зал. У большинства на плечах погоны старших офицеров, и не редкость — генеральские.
Я на сцене, и все идет по программе. Зрители добросовестно и благожелательно пытаются вникнуть в суть того, что я им показываю. Я, со своей стороны, стараюсь особой таинственности не допускать и помогаю им разобраться в экспериментах...
Вдруг в конце зала вырастает фигура человека с погонами генерал-полковника. Все встают, подобострастно приветствуя его. А он направляется к первому ряду и с нескрываемым скепсисом и иронией басит:
— Ну, давайте посмотрим ваши фокусы.
Я разозлился на этого чванливого чинушу с его предвзятым презрением к моему «шарлатанству».
«Фокусы?! Вот и хорошо, вы и будете моим индуктором!» — приказал я ему мысленно. И пошел сзади него, заставляя совершить несолидные для его положения действия: он направился к сцене, пританцовывая — три шага вперед, один назад, как в хороводе. Зал замер, наблюдая за выкрутасами своего великого начальника, и догадываясь, что за этим стоит Вольф Мессинг. Все закончилось хорошо, т.к. сам генерал не знал, что он выделывал, а никто из подчиненных так никогда и не решился ему об этом напомнить...
Гипноз? Да, безусловно, но это сложнее, чем заставить человека проделать то же самое, совершая размеренные пассы, в тихой обстановке врачебного кабинета, при благожелательном отношении пациента к гипнотизеру.
Я не редко использовал свои гипнотические возможности для лечения психических заболеваний, как в среде сильных мира сего, так и в семьях «простых смертных».
У одного польского графа случились странные психические аберрации. Ему причудилось, что в его голове свили себе гнездо голуби.
Консилиумы медиков мало что могли предложить для излечения этой навязчивой бредовой идеи, Сам же граф упорно отказывался от лечения, боясь, что на операционном столе ему вместе с удалением голубиного гнезда отнимут и... голову.
Исчерпав все возможности, обратились ко мне.
Я прибег к совершенно противоположному методу общения с больным — системе «работать под дурачка», пошел на «сговор» с больным. Ибо явственно видел, что прибегнуть в данном случае к здравому смыслу бесполезно: его-то, здравого смысла, как раз и не было — рассудок находился в тяжелом помрачении.
На первую же встречу со своим пациентом я принес длинную блестящую трубку на треноге, нечто вроде переносного телескопа со множеством всяческих винтиков и колесиков. Приставил свой аппарат к голове графа и долго и усердно «всматривался» в «содержимое» его головы.
— Да, граф, — сказал я, — вы бесспорно правы, В вашей голове — голубиное гнездо, и боюсь, в нем может поселиться еще не одно птичье семейство.
— Вот видите, а другие сомневались... Я же днем и ночью чувствую, как они хлопают своими крыльями... А тут еще и кошка стала к ним подкрадываться. Тогда совсем переполох! Так и разлетится голова!..
— Могу прогнать ваших непрошеных жильцов, да притом так, что они больше никогда не вернуться к вам, — в тон графу сказал я.
— Буду весьма признателен...
Еще раз приставив «телескоп» к титулованной голове, я вслух пересчитал пернатых, сказал графу, что у них сейчас кладка яиц. Но они должны покинуть это гнездовье, так как никакие животные не любят подсматривания человеком их интимной жизни. И что вскоре они улетят искать лучшее и более спокойное место.
Я попрощался с графом и укатил к себе в гостиницу.
На следующий день граф ранним утром прислал за мной свой экипаж.
— Спасибо, огромное спасибо. Проклятые птицы выпорхнули! Но вылупились из яиц новые птенцы... Старые улетели, а завелись новые... А молодые шумят еще пуще!
Пришлось снова пускать в ход «чудодейственную» телескопическую установку. Я снова внимательно просматривал графское чело, подтвердил наличие молодого выводка и назначил решительный сеанс днем позже.
Предстояла решительная чистка бедной графской головушки.
Предварительно сговорившись с родственниками графа, я привел в его сад трех помощников с настоящими живыми голубями в корзинке. Незамеченные, они тихонько присели за кустами крыжовника.
Шелковым платком завязав графу глаза, я взял его под руку и спустился по крутой аллее сада к кустам, где сидели мои помощники.
— Сейчас важный момент, граф, — сказал я торжественно. — Внимательно слушайте. — И выстрелил из стартового пистолета.
По моему знаку мои ассистенты выпустили голубей, а я достал из кармана заранее умерщвленного голубя и сунул ему в руки.
— Вот, граф, одного удалось пристрелить, но уцелевшие больше не вернутся. Все теперь с ними покончено.
Граф сам увидел своими глазами улетавших голубей и мертвого тоже. Мертвую птицу он тут же закопал в рыхлую землю клумбы.
Несколько лет кряду сознание его более не мутилось. Но один «добряк», его знакомый, полагая, что граф излечился окончательно, раскрыл ему преступно-легкомысленно суть той лечебной операции. Узнав правду, граф минуту стоял в диком оцепенении, а потом с душераздирающим криком сжал ладонями голову... Птицы вновь вернулись к нему...
И я сомневаюсь, чтобы вторично его можно было излечить.
Зигмунд Фрейд, как известно, придавал огромное значение сновидениям. И главная заслуга Фрейда не только в успешном излечении пациентов, но и в том, как он ставил правильный диагноз, как приходил к первопричине. Он просил своих пациентов, при необходимости, рассказать ему несколько сновидений, наиболее запавших им в память. В них он усматривал второй, но не менее важный «слой» психической жизни человека, в котором подсознание ярче всего проявляет себя, и по нескольким снам он совершал путешествие в обратном отсчете времени — зримо увидев происходившее в прошлом.
Честно признаюсь, что в этой области все еще непознанного уголка человеческой души, я мало разбираюсь, да и никогда в своих экспериментах ее не касался. Образы минувших или грядущих событий постигаются мной другим «аппаратом». И не так уж важно, как это назвать — телепатией или ясновидением. Я оставляю за тобой, Таня, право после моей смерти распоряжаться моим мозгом и самой классифицировать мои способности.
А вот поразительный случай, когда я и сам затрудняюсь определить, с какого боку я к нему подошел. Возможно, еще и потому, что история случилась невероятная, которую трудно представить даже в кошмарном сне.
Как-то после очередного выступления на Урале ко мне в гостиничный номер пришел двадцатидвухлетний молодой человек. И хотя я, как всегда, был предельно изнурен двухчасовым сеансом, не принять его я не смог. Уж настолько очевидно было даже по его виду, что он столкнулся с большой бедой. Отчаяние и смертельная тоска читались в его глазах.
Я с первого взгляда понял, что у молодого человека какая-то любовная трагедия, но всю глубину постиг позднее, когда увидел фотографию. А до того услышал вот такое признание.
Роковая встреча с женщиной (первой в его жизни) произошла в двадцатилетнем возрасте, когда он приехал в этот уральский город на заработки.
Почти с грудного возраста он воспитывался в детском доме, и только мальчишкой узнал от воспитателей, что его родители — «враги народа»: отец после суда расстрелян, а след матери затерялся в лагерях. Не знал он и свою подлинную фамилию. В шестнадцать лет он поступил в техническое училище, и вот два года назад приехал сюда на работу. В ожидании места в общежитии завода, куда его приняли механиком, он жил в местной гостинице.
В этой же гостинице проездом — что-то около недели — жила и неизвестная ему женщина. Они познакомились. Женщина была значительно старше его, но с виду лет на семь-восемь.
Начался бурный роман, продолжавшийся все дни, пока женщина жила в гостинице. И так же внезапно прервался: ей нужно было ехать в столицу, чтобы восстанавливать документы и доброе имя после освобождения из лагеря и реабилитации. Они даже не смогли проститься, да она и не очень этого хотела. Женская мудрость правильно подсказала ей, что из этого ничего не может выйти. Слишком велика возрастная пропасть. И, как он заметил, она даже обрадовалась, что поезд Томск-Москва будет проходить через их станцию как раз в его вечернюю смену. Ни адреса, ни каких-либо ориентиров она не оставила.
В те несколько бурных дней они все его свободное время проводили вместе, а однажды в городском парке и сфотографировались «на память». И вот только и есть у него эта сладко-грустная память...
Парень трясущейся рукой полез во внутренний карман куртки и вынул бумажник. Он протянул мне черно-белую фотографию... Я обомлел. Я увидел очень красивое женское лицо, действительно даже не моложавое, а молодое, хотя ей шел тридцать восьмой год... Я был настолько потрясен, что и сам испугался своего долгого молчания, словно молодой человек мог обладать телепатическими способностями и «прочесть» в моем молчании страшное открытие, которое я сделал.
Я держал в своих руках явное свидетельство повторения трагедии царя Эдипа. А передо мной стоял живой пример «эдипова комплекса» — чуткий, честный и психически тонко организованный юноша, которому я должен помочь.
Нет, на фотографии он не был похож на нее, никакие видимые приметы не говорили мне о родстве. Но я ни на секунду не сомневался, что на фотографии — мать и сын...
Будучи наслышан о моих способностях и нескольких случаях нашумевших предсказаний, он хотел узнать, могу ли я определить ее местонахождение, а главное, не будет ли она матерью его ребенка.
Чудовищные сцены проносились в моем воображении: истосковавшаяся за полтора десятка лет в тюрьмах и лагерях по мужской ласке женщина в объятиях своего сына...
Открыть ему эту тайну — значит неминуемо обречь его на тяжкое и неизлечимое безумие. Нет, нужна спасительная ложь! И на ум приходят строки знаменитого «Белого покрывала» Шандора Петефи.
Мне, действительно, ничего не «виделось» в направлении его матери, лишь кошмарная явь свершившегося. И я решился на обман, ища поддержку в поэме Петефи.
Кратко сюжет ее таков. Накануне казни сына мать приходит к нему на последнее свидание и обещает, что в то его роковое утро она предпримет попытку добиться у короля-деспота отмены казни. Любой ценой, даже потерей женского достоинства... И пусть он завтра утром, когда его поведут на казнь, взглянет на балкон своего дома, где она будет стоять.
Если она будет в черной траурной накидке — что ж, значит, ничего нельзя изменить, «...Знай, неизбежна смерть твоя». А если она выйдет на балкон в белом покрывале, значит, тиран смилостивился, и в последнюю минуту казнь отменят.
Утром его выводят в последний путь. Толпа пылко приветствует мученика, но он неотрывно смотрит вдаль, где вскоре должна появиться мать — со знаком жизни или смерти.
И когда процессия поравнялась с домом графини, он увидел ее, спокойную и полную величия и гордости, в белом покрывале... И сердце его ликует от счастья! Его выводят на плаху... Поэма заканчивается так:
Он даже в петле улыбался...
О, ложь святая! Так могла
Солгать лишь мать, полна боязни,
Чтоб сын не дрогнул перед казнью!
Я собрал свою волю, стараясь ничем не выдать себя, и сказал ему:
— Вы должны верить мне и прислушаться к моим словам и совету. Ваша добрая знакомая вышла замуж за иностранца и сейчас за пределами России. У нее есть ребенок, но не от вас. Забудьте ее... У вас нет негатива этой фотографии? Нет, ну и отлично. Я оставлю ее себе, разрешаете? Ну, как память о нашей встрече... Так что ваши тревоги напрасны, хоть я и понимаю вас.
Молодой человек долго колебался, пока согласился отдать мне фотографию. Я попросил его еще раз как-нибудь зайти ко мне, пока мои гастроли будут продолжаться в его городе.
Дней через пять он снова наведался ко мне в номер, и я с радостью отметил, что выглядит он на сей раз гораздо спокойней, тревожный лихорадочный блеск в глазах исчез.
Ты, Танюша, знаешь, что мой талисман — мое кольцо с трехкаратником — всегда при мне, но я возил с собой еще забавную фигурку эскимоса в национальном одеянии, вырезанную на кости, как-то в одну из поездок по Сибири подаренную мне в Магадане.
Я достал ее из шкатулки, перочинным ножиком поставил свои инициалы и вручил своему гостю.
Он горячо поблагодарил меня и ушел, как мне показалось, почти без груза недавних терзаний.
Глава 28
На сцене и в зале
Вообще из своих поездок на Восток в молодости Вольф Григорьевич, как мне думается, вынес очень много для себя. Я бы определила это так: Европа дала ему теоретическую подготовку в психологии, а Восток отшлифовал его практическую работу.
В путешествии по Индии он значительное время отдал наблюдению и ознакомлению с жизнью общин йогов. Именно они вдохновили его продолжать испытывать в сеансах каталепсии те задатки его психики, которые были обнаружены еще в раннем детстве. И, вернувшись в Европу, он сразу же провел в нескольких столицах показательные выступления. Потом был двадцатишестилетний перерыв: зрелищно эти опыты выглядели эффектно, но и тело, и душу изнуряли основательно. Да и страна не разрешала демонстрировать их на открытой сцене.
И только в декабре 1963 года Вольфу Григорьевичу было предложено провести один такой сеанс в Центральном Доме литераторов, так сказать, для избранной публики. Ибо в этом больше было научного интереса, чем зрелищного мастерства.
В зале присутствовало чуть более ста человек: медицинские работники и среди них директор Института мозга профессор Сергеев, ради которого Мессинг и согласился на демонстрацию каталептического состояния. Немало было журналистов.
Внешне это выглядело так: маститый хирург проводит сложнейшую показательную операцию для студентов-практикантов.
Предварительно согласовали важный момент сеанса: нужен врач-ассистент, который мог бы вернуть Мессинга из объятий Морфея в нормальное состояние. Сам он после такого огромного перерыва на собственные силы не надеялся. Да и было ему уже 64 года.
И в помощники пригласили врача-психиатра, молодую женщину, посвященную в «оперативный план» действий, на случай, если сам Мессинг не сможет вернуться в бодрствующее состояние.
Особых эффективных препаратов доктор Пахомова не имела. Всего лишь медицинский ширпотреб: кофеин, строфантин, кислород. Ну, еще она могла провести массаж на сердце, что тогда уже широко практиковалось.
Вольф Григорьевич вышел на сцену, по-восточному сложил руки на груди и низко поклонился. Сказал, что долгое отсутствие практики не дает ему уверенности в успехе, и заранее просил извинения.
Постояв несколько минут молча, он застыл на месте, словно погрузился в раздумье — минут 7-10 он так стоял. Было видно, что жизнь нормально пульсирует в нем.
Прошло 30-40 минут, и стало ясно, что стоящий на сцене уже отрешен от внешнего мира, будто перед вами скульптурное изваяние, мраморный двойник известного человека. Мессинг впал в оцепенение.
Врач проверила пульс, и объявила присутствующим, что таковой не прощупывается. Из зала вышли ее помощники и поставили друг против друга два стула спинками вовнутрь. Мужчины подняли безжизненное тело Мессинга и положили на две спинки стульев: пятками на одну, а на другую — затылком. Зрелище, надо сказать, не из приятных, но наука, как и искусство, требует жертв. Тело совершенно не провисало, словно уложили деревянную фигуру.
Самый грузный из мужчин, встав на приставной стул, сел на живот Мессинга. Тело и тогда не прогнулось. Тогда врач-психиатр вынула из пробирки с дезинфекционным раствором большую иглу и проколола мышцы шеи Мессинга насквозь.
Никакой реакции и ни капли крови.
Профессор Сергеев предложил кому-нибудь из присутствующих выйти на сцену и спросить что-либо у Мессинга.
Тогда как раз бушевали политические страсти из-за опасного противоборства с Китаем, и у Мессинга спросили, выльется ли накал в военные действия глобального масштаба. Несколько раз повторяли один и тот же вопрос, но ответа не последовало. Кто-то из присутствующих предложил попробовать получить ответ в письменном виде. Тогда положили на живот Мессингу альбом, в руку вложили ручку, и снова задали тот же вопрос. Мессинг рывком, как робот, поднял руку и на альбоме написал два слова: мир будет!
На том сеанс и кончился. Несколько врачебных манипуляций и имевшиеся под рукой лекарства вернули Мессинга в «сей» мир. Однако, заметно было, как истощил его этот сеанс каталепсии.
Через несколько дней после этого сеанса, когда Вольф Григорьевич приехал ко мне встречать Новый год в кругу нашей семьи, еще видно было, как тяжело дался ему тот вечер. Таким насупленным и неразговорчивым, да еще в такой праздник, мы Мессинга видели впервые.
Подмечено, что кондитеры, как правило, равнодушны к лакомствам, большинство рыбаков любят лишь сам процесс рыбалки. А вот Мессинг был исключением из этого правила. Все его выступления носили зрелищный характер, а сам он не упускал случая поменяться со зрителем местами: перейти в зрительный зал театра или кино.
Актеры всех жанров самым благодарным зрителем считают детей — за их непосредственное восприятие событий, за искреннее сопереживание героям спектакля.
Вот таким зрителем-ребенком был Мессинг. В кино ли, в зале драматического театра или оперетты он бурно реагировал на все, что происходило на сцене. Но больше всего, почти фанатично, был влюблен он в искусство цирка. Быть может, за тот аскетический образ жизни, на который добровольно шли цирковые актеры ради мастерства и поддержания формы, за полную самоотдачу и трудолюбие, за риск.
Потому и друзей имел он самых близких в среде жрецов арены, и, в частности, очень дорожил дружбой со знаменитым цирковым клоуном Юрием Никулиным. Никулин и его жена Татьяна всегда радушно распахивали двери дома перед Вольфом Григорьевичем. Столь же сердечными были у него отношения и с талантливым артистом кино Евгением Леоновым и его очаровательной супругой Вандой, с народным артистом, певцом Большого театра Юрием Гуляевым, с Аркадием Райкиным и диктором Центрального радио Юрием Борисовичем Левитаном.
Вместе с тем, я не помню случая, чтобы Мессинг использовал свое знакомство с театральными знаменитостями «для личной пользы», даже самого простительного свойства.
Так, помню, на премьеры спектакля «Варшавская мелодия» в театре Вахтангова долгое время нельзя было достать билетов. И нам стоило огромных усилий уговорить Мессинга позвонить в администрацию театра и хотя бы на ближайшее будущее попытаться заказать билеты. Это было хитрой уловкой с нашей стороны, так как, заказывая билеты на дом, вы потом называете адрес и фамилию, и мы надеялись, что магическое «Мессинг» сработает.
Так оно и случилось. Но нужно было видеть, с какой робкой застенчивостью он называл себя по телефону, словно просил милостыню.
А когда на другом конце провода сказали, что, конечно же, для Мессинга билеты найдут даже на завтра, он совсем стушевался, нервно затеребил пальцами пуговицы пиджака и, что-то ворча про себя, удалился в гостиную.
Глава 29
Семейная хроника
Между тем, мои сыновья уже выходили на самостоятельную жизненную орбиту, что и радовало, и прибавляло хлопот.
Старший сын, Владимир, закончил с отличием школу, затем был принят в Университет и успешно закончил факультет теоретической физики. В 26 лет он блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Немного позже — докторскую.
Младший — Александр — к 1965 году закончил одновременно медицинское училище и вечернюю школу. Хоть и было это очень тяжело физически, но было задумано им с дальним прицелом.
Попасть в медицинский институт всегда очень тяжело, а в 1965 году поступали выпускники школ 1947 года рождения, когда был громадный послевоенный скачок рождаемости. Конкурс был убийственный, и если бы Саша не попал в институт, то замаршировал бы в армию. Наличие же диплома медицинского училища и аттестат зрелости дало ему возможность подавать в 1-ый им. Сеченова и во 2-ой им. Пирогова одновременно.
Утром 8 августа, провалив первый экзамен по химии и поспав прямо на скамейке в сквере на Пироговке, он через два часа отлично сдал физику во 2-ой Медицинский, где потом успешно доедал и все остальные предметы.
Словом, мой младший начал учиться на педиатрическом факультете Медицинского института, одновременно подрабатывая на «скорой помощи».
Моей радости не было предела. Саша тоже был счастлив, и только одно омрачало его студенческую жизнь. Был у них профессор анатомии Гаврилов, который за что-то возненавидел Сашу. Узнавал его везде и всюду, дважды заваливал на небольших тестах, и при любой возможности посылал ядовитые реплики в его адрес. А однажды, встретив его одного, прямо заявил: «Ты, Лунгин, лучше сам уходи из института. Мой предмет ты никогда не сдашь. Это я тебе обещаю». После этого Саша просто голову потерял.
Была середина второго курса, и приближался заключительный экзамен по анатомии — самому трудному предмету. Хоть мне иногда казалось, что Саша несколько преувеличивает неприязнь Гаврилова, я все же рассказала эту историю Мессингу. Вольф Григорьевич внимательно слушал, а потом вдруг стал говорить на абсолютно отвлеченную тему. Если Мессинг уходил от темы — никто никогда не мог его вернуть к ней. А в данном случае или ему это было не по душе или его «компьютер» зарегистрировал событие. Больше разговор не возобновлялся, и я решила, что он об этом уже забыл.
Наступил день злосчастного экзамена. Стояла тихая солнечная погода. Саша, очень нервничая, ушел на экзамен, а я хлопотала по хозяйству и решала, что бы такое вкусненькое приготовить ему к обеду. И вдруг телефонная трель.
— Тайболе! Безобразие, понэмаете! Я так не могу работать. Саша позвонит — скажи ему, чтобы прекратил нервничать — он мне мешает. Скажи ему, что я — с ним...
— Вольф Григорьевич, но он никак позвонить не может, — удивилась я, — он же сейчас на экзамене...
— А это тебе не Вольф Григорьевич, а Мессинг говорит! Он позвонит!
Я уже давно привыкла, что после этой сакраментальной фразы спорить или возражать бесполезно, и, сказав «хорошо», повесила трубку.
Телефон затрещал вновь. Видимо, Мессинг хочет все-таки что-то разъяснить. Но позвонил Саша.
— Мама, бесполезно идти сдавать. Только что выходил Гаврилов и при всех сказал: «И не забудьте, Лунгин, — вы сдаете мне». Ты бы видела его кровожадное лицо в тот момент. Не знаю, что делать».
Я почувствовала по голосу сына, что он на пределе нервного накала. И тогда я сказала:
— Только что звонил Вольф Григорьевич, просил не волноваться, так как он сейчас с тобой в мысленном контакте и поддерживает тебя.
Саша вздохнул и ответил, что это, конечно, здорово, но не очень-то верится, и что будь что будет — он отправляется на экзамен.
Могла ли я оставаться на кухне, хоть и собиралась к вечеру состряпать какое-нибудь гастрономическое чудо?! Спеша, кое-как одеваюсь и бегу в институт. Благо, это не так уж далеко от нашего дома, учитывая московские расстояния. Через час я была там.
Только вбежала на первые ступени парадной лестницы — вниз спускается мой Саша в белом халате и с такого же цвета лицом... Нервно взмахнул правой рукой с одним зажатым пальцем. Я не верю своим глазам: четверка?!
— Да, мамуль, четыре балла!
Саша просто захлебывался от восторга:
— Мама, я знаю Вольфа, но такое!.. Ведь Гаврилов почти в упор видел меня в течение часа и ни разу не среагировал, как будто меня там и не было. Это просто чудо какое-то! Представляю, как Гаврилов будет беситься. Ты иди наверх и жди меня, а я мигом сбегаю за вином».
— За каким вином, Саша, ты же в институте!
— Ты что, уже забыла свою анатомию? Да у нас там все, как из-под танка вылезли. Сейчас на все наплевать, главное — анатомия.
Я стояла на лестничной площадке среди шумной студенческой ватаги. Кто-то поздравлял друг друга с успешной сдачей, кто-то всхлипывал — сценки, знакомые мне и по моей студенческой молодости.
Студенты понимали, что я — мать кого-то из однокурсников, но в таком возбужденном состоянии никто и не спросил, за кого я пришла «болеть». Да и до меня ли им было! За дверью экзаменационной комнаты еще остались их друзья, коим предстояло пройти последний круг ада. И они поминутно приоткрывали дверь, чтобы взглянуть — как там? Посмотрела в щелку, и я и в страхе отпрянула. Уход из медицины в фотожурналистику сказался: я отвыкла от анатомических экспонатов. А тут в двух шагах от меня лежало на столах с десяток проформалиненных человеческих трупов во всевозможных позах. По этим «препаратам» и сдают студенты анатомию. Дальше полукругом стояли пять столов преподавателей, за которыми студенты один на один сдавали экзамен, время от времени вставая и подходя с преподавателями к трупам, что-то пытаясь отыскать в них.
В середине «пятерки» сидел рыжий энергичный мужчина. Гаврилов — это был он. Выглядел точно таким, как его описывал Саша. А в центре зала за несколькими столами сидели студенты, подготавливая ответы по своим билетам и ожидая, какой преподаватель освободится. Как я узнала позже, Саша полчаса готовился к ответу почти перед самым носом Гаврилова, тот видел, как Саша пошел отвечать к доценту за следующим столом, и через 20 минут поставил свою подпись в Сашиной зачетной книжке.
Через несколько минут на площадку вышел и сам профессор, спросил, все ли прошли экзамены. Хор молодых голосов дружно ответил, что все.
«Не все, — хмуро буркнул ученый муж. Лунгин еще не сдал».
Все на перебой стали утверждать, что он уже сдал, что они сами видели оценку в четыре балла. Гаврилов удивленно вскинул огненные брови: «Как сдал? Не может быть! Кому сдавал?» Студенты назвали чью-то фамилию.
Только оказавшись свидетелем этой сценки, я поняла, что Саша не преувеличивал, и этот экзамен мог бы оказаться его последним экзаменом в медицине. Я трепетала от счастья, я видела в том «руку» Вольфа.
Сын вернулся с двумя бутылками «Российского», которые он, как победный стяг, держал высоко над головой. Я была представлена сокурсникам. Вокруг радостный гомон, поздравления, шутки, вино идет по кругу, и я, присоединившись к этой счастливой ватаге, тоже пригубляю прямо из бутылки. Счастливая студенческая пора! Радостные, отправляемся с сыном домой.
Глава 30
И вновь Гиппократы
Однако 1965 год памятен мне не только этими институтскими делами сына, все-таки закончившимися так благополучно. Были разные личные невзгоды, но больше всего волнений было связано с моей болезнью крови, которая резко обострилась. Встал вопрос о моей госпитализации.
Лучшие шансы на благополучный исход лечения все мы видели в том, чтобы любыми путями постараться попасть в клинику железнодорожников, где отделением гематологии заведовал опытнейший и талантливейший специалист по заболеваниям крови, академик Иосиф Кассирский. Суть была не в престижности, а в том, что академик Кассирский знал свою область медицины по-настоящему, и попасть к нему было для больных реальной надеждой на выздоровление. Но в ту клинику доступ имели либо профессиональные железнодорожники, либо партийные чины. А воспользоваться дружбой Мессинга и моим знакомством с самим академиком я не решилась. Вот и выходило, что «не любыми путями».
Но старший сын Володя пошел на святую сыновнюю ложь: он позвонил в клинику, назвавшись каким-то боссом из Министерства путей сообщения, и меня без проволочек приняли, хотя все палаты были забиты до отказа больными.
Через несколько дней, после всех проведенных анализов, во время очередного обхода всего врачебного персонала клиники, Кассирский, который на меня сердился, что не обратилась прямо к нему (Как он сказал: одна моя подпись, и Татьяна лежала бы в лучших условиях), заявил мне, что операция неизбежна, а сотрудникам дал соответствующие распоряжения. Я безропотно согласилась. Но в душе, признаться, дрожала от страха: как медик понимала, что удаление селезенки это далеко не безопасно.
Живым укором всем взрослым, трепетавшим от своих действительных и мнимых недугов, в палате лежала девочка девяти лет, «приговоренная» врачами к смерти, мужественно переносившая все больничные страдания. И накануне операции скорее я забывала с ней свою тревогу, чем она искала во мне удовлетворение своему детскому любопытству, расспрашивая меня о моих странствиях и поездках по заказам издательств.
И в тот момент, когда я описывала девчушке красоты тундры и северного сияния, в палату вошла медсестра и с раздражением в голосе сказала: «Лунгина, вас к телефону. Но чтоб это — в последний раз. Телефонные вызовы отвлекают персонал от работы. И все по пустякам.»
Я робко ответила, что никому телефона клиники не давала, так как и сама не знаю номера.
— Тайболе? — Так звал меня только Мессинг, — тебе завтра предстоит операция?
— Да.
— Не волнуйся. Никакой операции не будет. Спокойной ночи.
И ничего не объяснив, повесил трубку. Я чрезвычайно обрадовалась, но, вернувшись в палату, вспомнила, что не была произнесена та волшебная в таких случаях фраза — «Это не Вольф Григорьевич, а Мессинг!» — и моя надежда потускнела. Но утро вечера мудренее!
Поскорее заснуть, в этом лучшее успокоение.
Рано утром в палату вошла та же строгая сестра и сообщила мне, что операция подготавливается и я не должна принимать пищу.
—?!..?!.. Как же так! А Мессинг?
Сочувствуя мне, вся палата притихла, женщины скорбно глядели на меня. Я попрощалась с ними и пошла за медсестрой к своему лобному месту.
Но мы прошли по всему коридору, не остановившись у операционной, и другим крылом спустились по лестнице на первый этаж.
У дверей с надписью «Конференцзал» нас ждал профессор Абрамов. С чувством невероятной тревоги захожу в зал, не имеющий ничего общего с операционной. В зале человек 200 врачей и студентов, все в белом. Пока иду к кафедре, вижу, как 400 глаз молча следят за мной. Чувствую себя, как маршал на параде. Только никто не кричит: «Равнение напра-во!», и «маршал» — в цветном нейлоновом халате.
На кафедре, в черном костюме, академик Кассирский. Он подошел ко мне, обнял меня за плечи и, не опуская руки, объявил присутствующим, что, судя по анализу костного мозга, решено с операцией пока повременить. Больная, мол, живет в Москве, и если курс лечения не улучшит ее состояние, операцию проведут незамедлительно.
Я высвободилась из дружеских объятий академика, повернулась к нему и спросила: «Это вы по просьбе Мессинга?»
Еще не успев сообразить, что к чему, он удивленно переспрашивает:
— Мессинг?! А при чем тут он?
— Да я думала, что это он...
Кассирский перебивает, улыбаясь: «Нет, дорогая, мои друзья не вмешиваются в дела моих пациентов. Даже Вольф Григорьевич. Да и не видел я его уже давно».
С радостным чувством вернулась я в палату. Хоть и боялась очередного выговора, но с нетерпением ждала звонка от Мессинга. А он, не позвонив, сам пришел на другой день. С ним сестра покойной супруги. Принесли гостинцы — большую коробку шоколадных конфет и бананы.
Вольф Григорьевич дипломатично обходил стороной все мои попытки узнать: ему ли обязана тем, что болезненной операции удалось избежать. И где тут собака зарыта — он ли внушил Кассирскому, что проводить операцию излишне или в лечении моем как-то участвовал он сам? Мессинг вел разговор на далекие от медицины темы, словно мы сейчас не в клинике.
А через три дня я была выписана с предписанием соблюдать и дома больничный режим.
Вольф Григорьевич не заставил себя ждать и в тот же вечер навестил меня. И снова ни слова об отмене операции.
Глава 31
Юбилей
У здания Центрального дома медицинских работников бушевало людское море. Усиленные наряды милиции еле сдерживали анархичную толпу, состоявшую, в основном, из неудачников, коим не достались билеты на юбилейный вечер Вольфа Мессинга.
А правительство решило почему-то отметить задним числом круглую дату жизни известного телепата и ясновидца. Вольфу Григорьевичу уже исполнилось шестьдесят семь лет, а вечер проходил под знаком шестидесятипятилетия.
Накануне юбилея я была у Мессинга и отметила неважное самочувствие Вольфа Григорьевича. Ему явно не улыбались эти юбилейные торжества. Но и отменить их было нельзя: слишком велик интерес к встрече у московской общественности, ученых, журналистов и просто почитателей Мессинга.
Ираида Михайловна — сестра его жены, сказала мне, что сам он уверен в том, что у него вспышка хронического аппендицита.
Я предложила проконсультироваться с профессором Аграненко, опытным хирургом из Института гематологии и переливания крови, и даже лечь, если потребуется, на обследование. Но Вольф Григорьевич категорически отказался, объявив, что просто не имеет права подвести столько людей.
Зал Дома медицинских работников 19 января 1966 года был забит до отказа. А чтобы хоть как-то удовлетворить тех, кому не посчастливилось приобрести билет, из основного зала в вестибюль и смежные помещения провели ретрансляционные радиоточки.
В почетном президиуме — известные физики, биологи всех рангов и званий, несколько академиков, врачи и журналисты.
Я с сыновьями сидела в шестом ряду партера, очень волновалась, так как мне тоже предстояло выступить с приветственным словом. А труднее всего говорить теплые слова о друге именно в его присутствии и под взглядом стольких глаз. И приветствие мое вышло не так, как я задумала. Я просто напросто пересказала историю наших встреч, перемежая рассказ восторженными эпитетами. Смущенная, сошла со сцены и вернулась на свое место.
Аплодисменты покрыли мои последние слова, но собой я осталась недовольна.
Другие говорили более кратко, но все без исключения — в восторженных выражениях. Вольф Григорьевич любезным жестом приглашал всех ораторов оставаться на сцене, где у стола полукругом были расставлены цветы, и самая большая корзина с тюльпанами — от героини войны, летчицы-асса Гризодубовой.
Мессинг, польщенный теплотой слов и вниманием, сидел в центре стола, как ребенок-именинник.
Второе отделение вечера было отведено самому юбиляру. В ответ на многочисленные приветствия Вольф Григорьевич сказал только одну фразу: «Друзья, большое вам спасибо!»
Потом, как обычно, началось его выступление, привычная программа психологического сеанса, но, как и всегда, в чем-то новая.
В самом начале к нему поднялась женщина и во всеуслышание сказала, что вот уже более полугода страдает от нестерпимой головной боли. Мессинг попросил подать стакан воды, и кто-то налил из хрустального графина, который стоял на столе почетного президиума.
Вольф Григорьевич что-то тихо сказал женщине на ухо, несколько секунд подержал за запястье и велел выпить несколько глотков воды. И почти сразу же, радостная, она заявила, что боль исчезла.
Прямо-таки евангельская сцена: «Встань и иди!» — сказал Христос больному Лазарю.
На следующий день торжество продолжалось уже в менее официальной обстановке. В ресторане «Прага» на Арбате Мессинг арендовал весь великолепный «Красный зал» с зеркальным дизайном, и там прошел пышный банкет.
Среди почетных гостей я запомнила академика Петра Ребиндера, академика Иосифа Кассирского, писателя Леонида Леонова и сына «всесоюзного старосты» Калинина Александра, профессора Московского университета. А также главного редактора журнала «Наука и религия» Владимира Мезенцева.
Должна признаться, что всякие общественные диспуты или встречи Вольфа Мессинга со зрителями вне зрительного зала редко обходились <