Цивилизованный мир уже добрых двенадцать лет пребывал в неведении относительно существования страны грез. Разумеется, были случаи внезапных и необъяснимых исчезновений людей. Многих видели в дороге, на поездах и пароходах, но все последующие поиски ни к чему не приводили. Пока речь шла о людях, состоявших не в ладу с цивилизованной жизнью и имевших причины скрыться, это мало кого трогало. Мир не проявляет большого интереса к аутсайдерам.
Куда чувствительнее реагировало общество на загадочные исчезновения известных представителей научных, артистических или финансовых кругов. В большинстве случаев родные и близкие спустя две-три недели получали какую-нибудь весточку — как правило, письмо в несколько строк. Но что можно было извлечь из таких сообщений, как: «Не ищите меня, я хорошо устроился», или: «Из-за непредвиденных обстоятельств освобождаю тебя от данных мне обязательств», или: «Прощайте все и не поминайте лихом»?
Мысль о том, что у всех этих исчезновений — одна общая причина, никому не приходила в голову. Полиция была бессильна.
Самым нашумевшим случаем была пропажа принцессы фон X. Положим, исчезновения высокородных дам случались и раньше, но это были особы более молодого возраста. А на сей раз старуха, которой и дома жилось неплохо. В последний раз ее видели на черноморском побережье, где она обратила на себя внимание турецких носильщиков своей крайней скупостью на чаевые. Поэтому признаку ее и узнали. От ее исчезновения серьезно пострадали лишь несколько племянников и племянниц, рассчитывавших на наследство. К несчастью, пожилая аристократка захватила с собой все свое состояние. Принцессу так и не нашли.
Вскоре за этим последовал случай с американским миллиардером Беллом. Он привлек внимание общества к царству грез и в конечном счете побудил его к действиям. Этот мясоконсервный король неведомо каким образом прослышал об удивительной стране и вбил себе в голову стать ее гражданином. На немедленное предположение близких, что он страдает душевной болезнью, Белл ответил выпиской именитого психиатра для обследования и постоянного наблюдения, и этот корифей констатировал, что американец находится в здравом рассудке. После этого чудак несколько лет ездил по разным городам и весям в поисках царства грез в сопровождении все того же врача и двух слуг. Он объездил вдоль и поперек Новую Зеландию, прочесал Малайский архипелаг. В Гонконге доктор оставил его, заявив, что вынужден отказаться от своего изначально благоприятного заключения, так как его пациент действительно одержим навязчивыми идеями. Доктор отправился к себе на родину, богач продолжил свои поиски. И наконец — сенсация: американец послал гонца, который однажды заявился с толстенным письмом и прокламацией прямо в кабинет английского премьер-министра. Высокочтимый лорд убедился в существовании организации, презирающей все законы, через которую некий злонамеренный и фантастически богатый властелин осуществляет свои преступные планы. Многие тысячи достойных европейцев содержатся у него в плену. Американец писал, что он обращается к англичанам как к просвещенным врагам всяческого рабства и ожидает от них скорейшей и решительнейшей помощи.
Хотя и письмо, и прокламация были выдержаны в грубом и крикливом тоне, содержавшуюся в них просьбу о помощи нельзя было проигнорировать хотя бы потому, что здесь явно прослеживалась связь с таинственным исчезновением большого количества людей. Разве можно было допустить, чтобы принцесса X. томилась в плену? Теперь получала свое объяснение и странная скупка домов, вызвавшая в свое время большой резонанс в европейской прессе, которая увязывала ее с причудами какого-нибудь азиатского князька. Правительства крупнейших европейских держав в срочном порядке обменялись телеграммами; было решено действовать немедля и без лишнего шума. Мандат на вмешательство был выдан России как сопредельной стране; всегдашние раздоры затихли, парламенты до поры до времени не были поставлены в известность.
В течение месяца была приведена в боевую готовность русская дивизия под командованием толкового генерала Рудинова. На знаменах был начертан девиз «Во имя христианской морали и любви к ближнему!», в головах больше вертелась мысль о возможной поживе в виде золотых слитков. Заодно император надеялся пополнить свои владения еще одной богатой провинцией — ведь сказочная страна лежала совсем рядом с российской границей.
Без лишней огласки к экспедиции были привлечены газетные репортеры, фотографы, коммерсанты и спекулянты.
Китайские посольства в западных державах заявили свой протест против открытого нарушения границ Небесной империи, но уже поздно, и господам с косичками пришлось отступить.
Хотя географическое положение загадочной страны было точно обозначено на карте, на всякий случай войска должен был сопровождать посланец Геркулеса Белла. Но однажды этот человек был найден мертвым в отеле; из его живота торчал кинжал, на клинке которого были вытравлены слова: Молчание — золото!
Генералу Рудинову предстояло искать страну грез самому.
Третья глава. Ад
Пасмурное утро. Американец Геркулес Белл еще лежит — точнее, полусидит — в постели, скрестив руки, с выражением глубокой задумчивости на лице. «Победа будет за мной! — бормочет он, и отсвет гордости озаряет его некрасивое, энергичное лицо. — Победа будет за мной!» — повторяет он громко и встает.
«Я здоров!» — торжествующе думает он и, обнаженный, приближается к большому зеркалу. Испытующим взором он оценивает свою мощную фигуру и играет бицепсами, выполняя ряд несложных гимнастических упражнений. «Эту гору никто не свернет!» — он хлопает себя по волосатой груди. Представляя себя боксером на ринге, восклицает в радостном возбуждении: «Первый приз — Геркулесу Беллу!»
Он думает о людях страны грез и машинально сплевывает в угол. Скоро он разделается с этим беспомощным стадом!
И вдруг хмурит лоб. Ему приходит на ум предместье. Всего один раз побывал он там и посмотрел на его обитателей. «Блеф!» — этом слове он выразил свой приговор древнему племени и больше никогда не посещал деревню, которая была ему «несимпатична».
Убедившись в отталкивающей холодности синеглазых азиатов, он пришел к выводу, что предместье — неплодородная почва для партийной борьбы. И все же в нем жило смутное предчувствие подвоха со стороны этих загадочных старцев. Они оставались невосприимчивыми к начавшемуся брожению и бездейственно прозябали день за днем. К черту их, даже самые опустившиеся из граждан столицы были ему куда милее!
Он одевается, тщательно бреется, умело, по всем правилам, массирует себе лицо, и его настроение снова улучшается. Его главный удар еще впереди, об этом триумфе пока никто не подозревает. Он вспоминает ночь, когда расстался со своим любимым доверенным слугой. Этот человек, на протяжении двадцати лет занимавший место лейб-егеря Геркулеса Белла, с опасностью для жизни покинул страну грез, чтобы рассказать о ней за границей. Теперь он, Коннор, находится за пределами пограничных стен. Этот практичный технический ум с первого взгляда понял, что единственную возможность для бегства предоставляет река. Там, где она проходит под бастионом пограничной стены, Коннор нырнул и обнаружил решетку. Под защитой ночной темноты ему удалось перепилить пару стержней, проделав отверстие, в которое он смог протиснуть свое узкое натренированное тело. И в ту же ночь далеко за стеной в небо взмыла ракета, дав знать американцу, что отважный посланец выполнил свою рискованную задачу. В прорезиненном мешке у него на груди лежало важное письмо; ночное купание не могло быть опасным для закаленного организма. Как будто бы все было учтено. В авантюрах всевозможного рода Коннор неизменно проявлял ум и выдержку.
Не позднее чем через четыре-шесть недель должна была подоспеть помощь.
«Через два месяца я стану властелином царства грез! — произносит Белл, наполняя свои портсигары сигарами. — Скоро Патера будет лежать у моих ног!» Злой блеск мелькает в его глазах. Почему он, который так ненавидит повелителя, вынужден втайне восхищаться им? В этом вопросе — вся трагедия этого человека.
Когда после долгих и упорных просьб он добился разрешения приехать сюда и увидел колоссальные силы Патеры в действии, их употребление показалось его практичному уму жалким очковтирательством. Он со своей предприимчивостью занялся бы совсем другим. Поначалу он хотел предложить «повелителю» своего рода деловое партнерство и готов был безоглядно вложить в реализацию этой идеи свои миллионы. Мы могли бы покорить мир! — что в сравнении с ним эта страна, похожая на сумасшедший дом?
Но если в Америке и Европе этому могущественному человеку, обладателю огромного состояния, лизали пятки, то здесь с ним обращались как с назойливым просителем. То постоянство, с которым ему отказывали в аудиенции, походило на издевательство. Ни разу не удалось ему пробиться к высочайшей особе и изложить свои бесценные предложения. Каждый раз возникали самые неожиданные препятствия. И американец воспылал жгучей ненавистью к Патере. Теперь он хотел продемонстрировать свою силу, показать, что не нуждается в подачках! Он должен был добиться признания! И он кинулся в политику — с каким ошеломительным успехом, мы уже видели. По ночам он ворочался в постели, перебирая в уме разнообразные способы мести Невидимому. Благодаря деньгам и неустанной деятельности, имя Белла приобрело в этой стране грозную известность. Цель — уничижение Патеры — казалась уже близкой. «Но теперь надо не думать, а действовать!» Он достает свои часы — они стоят! «Странно, сколько же я проспал?» Ои звонит слуге. Никто не приходит. Американец отворяет дверь в прихожую. Его слуга Джон спит с полуоткрытым ртом. Белл подходит к нему и тормошит спящего — тщетно. Наконец Джон медленно открывает глаза и осоловело смотрит на хозяина. В следующую секунду он засыпает снова, и разбудить его уже не удается.
Рассвирипев, американец нажал на все кнопки звонков по очереди — безрезультатно и спустился в ресторан. Первым, кого он там заметил, был администратор отеля, храпевший за своей стойкой. Несколько посетителей сидели, уронив головы на салфетки, и мирно спали. Перед ними стояли недопитые стаканы и тарелки с остатками пищи. Младший официант дремал, прислонившись к вешалке и зажав между коленями номер «Зеркала грез». Белл дал ему пинка — паренек рухнул на пол, ничуть не изменив блаженного выражения лица.
Американец бросается обратно наверх и едва не спотыкается о спящую прачку. У него зарождается ужасное подозрение. Он высовывается в окно. На углу через дорогу полощется на ветру что-то красное — клок бумаги, наспех приклеенная прокламация. В грязной подворотне он разглядел двух неподвижно лежащих мужчин, из соседнего подъезда торчали юбка и ноги какой-то женщины. Всюду — пусто и безлюдно, только вдали мелькнули два остромордых зверька. Это лисицы. Белл отступает от окна и валится в кресло. Он бледнеет, на лице его проступает выражение несказанного презрения. Он роняет голову на грудь, три резкие вертикальные складки проступают на его лбу, крылья носа дрожат, и в изнеможении он произносит страдальческим голосом: «Я — болван! Все проиграно!» Его глаза вновь готовы закрыться. Но дальше этого дело не идет. Его тело, дрожа, борется с усталостью… он заставляет себя доползти до ванной… погружает голову в холодную воду… это освежает! Он делает глоток бренди, остатками из бутылки растирает себе виски… слабость преодолена! Затем он набивает свою трубку, надевает шляпу и выходит на улицу. Геркулес Белл не сдается!
Непреодолимая сонливость обрушилась на Перле. Она зародилась в архиве и распространилась по городу и стране. Никто не мог сопротивляться этой болезни. Человеку казалось, что он бодр как никогда, но не успевал он огянуться, как уже подхватывал микроб эпидемии.
Очень скоро выявился инфекционный характер спячки, но ни один врач не мог найти лекарство. Прокламации не достигали своей цели, ибо уже во время чтения прохожие зевали. Всяк кто мог оставался дома, чтобы не свалиться на улице. Те, у кого была крыша над головой, спокойно отдавались на волю судьбе. Сонная болезнь не причиняла страданий. Первым симптомом было резкое ощущение слабости, затем — судорожная зевота; в глаза словно бы попадал песок, веки становились тяжелыми, мысли путались и исчезали, и человек в изнеможении валился наземь прямо там, где стоял. С помощью сильных средств вроде нашатырного спирта, больного иногда удавалось вырвать из объятий сна, но лишь на несколько мгновений: пролепетав что-то бессвязное, он снова засыпал. Если пациент отличался крепким здоровьем, его засыпание можно было оттянуть на несколько часов с помощью массажа, но потом его все равно одолевал сон. Многие засыпали молниеносно. Оратор, который только что распространялся о политических событиях, вдруг клонился над столом, ронял голову и начинал равномерно храпеть.
Официант Антон, напротив, едва волочил ноги и все же продолжал обслуживать клиентов! Но как только не приходилось его взбадривать! Бог мой! Его забрасывали кусочками сахара и кофейными ложечками, ибо он стал беспримерно забывчивым и когда, наконец, приносил заказанное, нетерпеливый посетитель часто сам уже дремал. Бодрствующим приходилось зорко следить за тем, чтобы сигары заснувших были вовремя потушены.
На учебном плацу прилежно упражнялись солдаты, чтобы не ударить в грязь лицом в случае возможного восстания. Но сколько бы ни рычали унтер-офицеры, солдаты один за другим укладывались на землю. Случались необычные и забавные казусы: два вора блаженно уснули, запустив руки в кассу магазина; Мелитта четверо суток спала в квартире Бренделя, а ее супруг, доктор Лампенбоген, заснул за обеденным столом, уткнувшись носом в майонез.
Кастрингиуса сморило за карточной игрой. Он уютно развалился на стуле в дешевой забегаловке, держа в своей клешне бубнового валета. Меня самого прихватило дома, куда я предусмотрительно ретировался. Я успел только расправить постель и задернуть занавески. Последнее, что я видел, — это как из окна принцессы на улицу выпархивали банкноты и легкий осенний ветерок гнал их по мостовой как опавшие листья в направлении реки. Мне едва хватило сил добраться до постели.
В первые два дня эпидемии поезда ходили с огромными опозданиями, поскольку на каждой станции приходилось заменять персонал. Потом они вовсе перестали курсировать.
Последний номер «Голоса» был напечатан только с одной стороны листа, да и то при множестве незаконченных фраз и легионах опечаток. Последняя страница, где обычно публиковались разные забавные мелочи, отсутствовала вовсе. Ничто не помогало: Перле спал. Это состояние полной бессознательности длилось примерно шесть суток, время определил парикмахер, вычислив его по длине щетины на подбородках своих клиентов.
И только один человек во всем городе не спал (или задремывал лишь на короткое время): американец! По крайней мере, он сам это утверждал. Однажды, когда он, подобно принцу из «Спящей красавицы», бродил по Длинной улице, он разглядел через окно кафе, как один из шахматистов делал свой ход. Из этого Белл заключил, что болезнь пощадила еще и этих двоих. А так повсюду были одни только спящие. Не только на всех скамьях в общественных парках, но и на лестничных клетках и в подворотнях вповалку лежали прилично одетые господа и дамы и спали, словно бездомные, с блаженными выражениями лиц.
Когда люди понемногу стали приходить в себя, многие смогли продолжить свою работу на том месте, где они ее прервали. Это было очень хорошо — и не только для таких, как Брендель, но и для бедного искалеченного мерина в живодерне, которому несколько дней пришлось ждать милосердного удара. Теперь он его дождался. Ибо самое примечательное состояло в том, что животные оказались нечувствительными к сонной инфекции.
Большинство проснувшихся — по крайней мере, в первый момент — не чувствовали никаких перемен. Когда я очнулся и, испытывая потребность в пище, помчался в кафе, там уже сидел наш парикмахер, тоже голодный как зверь, да еще и в скверном настроении. Он недосчитался четырехкрейцеровика, и обнаружение этой пропажи привело к длительной размолвке между хозяином и его обезьяной, которая, естественно, все эти дни бодрствовала, как и остальные животные.
Проснувшись, город грез обнаружил себя в своеобразном раю животных. Во время нашей затяжной спячки другой мир — звериный — распространился так, что нам угрожала серьезная опасность быть вытесненными. Еще до эпидемии было замечено, что в этом году необычайно расплодились крысы и мыши. Теперь к ним присоединились хищные птицы и четвероногие похитители кур. А в парке Альфреда Блюменштиха садовник даже видел волчьи следы. Его, правда, подняли на смех, но когда на другой день от белой ангорской козочки — любимицы госпожи коммерции советницы — нашли только пару рожек, никто уже не смеялся.
Невозможно описать изумление тех, кто, заснув в одиночестве и без помех, теперь очнулся в нежелательном обществе. У одного на окне сидел большой зеленый попугай, у другого из-под кровати с любопытством выглядывали ласки и белочки. Проснувшиеся мясники прогнали с бойни стаю шакалов. Количество нападений волков, рысей, диких кошек росло в геометрической прогрессии. Скверно было то, что даже наши домашние животные стали злобными и упрямыми; почти все собаки и кошки сбежали от своих хозяев и занялись незаконным промыслом. Снова начавшие выходить газеты сообщили о страшном происшествии: в квартиру в нижнем этаже, где жила вдова колбасника Аполлония Зикс, забрался медведь и слопал спавшую женщину со всеми потрохами. Косолапого убили несколькими выстрелами. Охотники и рыбаки, приходя в город, рассказывали байки об огромных зверях, которых им якобы довелось видеть. Разумеется, никто не верил этим профессиональным вралям. Но скоро во множестве понаехали крестьяне и другие жители загородных местностей. На тяжело груженных повозках они везли с собою женщин, детей и наиболее ценное из пожитков. Они были крайне недовольны и устраивали демонстрации перед дворцом и архивом. Жаловались, что им не посылают вооруженной защиты. Стада диких буйволов опустошают их угодья; им с трудом удается отбиваться от огромных обезьян, нападающих стаями. Эти дьяволы не щадят ни женщин, ни детей. Вскоре после этого на глинистой почве в районе полей Томашевича, сразу за городской окраиной, были обнаружены исполинские следы каких-то парнокопытных животных.
Не стало жизни от насекомых. С гор спустились стада прожорливой саранчи, и там, где они проходили, не оставалось ни соломинки. Одна из таких туч саранчи за одну ночь объела замковый парк. Клопы, уховертки, вши делали жизнь невыносимой. Всеми этими представителями животного мира управлял самый элементарный инстинкт размножения. И хотя четверо-и шестиногие взаимно истребляли друг друга, их размножение шло фантастическими темпами. От этой напасти не спасали ни оружие и яды, выдаваемые властями, ни строжайшие распоряжения держать двери и окна закрытыми. Организовались добровольные охотничьи отряды, которые помогали военным и полиции. Во многих домах были пробиты амбразуры.
В одно прекрасное утро жена хозяина кафе проснулась среди четырнадцати диких кроликов. Ее спальня была отделена от моей комнаты тонкой перегородкой, и я слышал писк малышей.
Но хуже всего были змеи. Ни один дом не был защищен от их вторжения: эта нечисть селилась повсюду: в ящиках столов, платяных шкафах, карманах, кувшинах для воды. К тому же эти коварные твари отличались чудовищной плодовитостью. Пробираясь в темноте к своей комнате, человек наступал на отложенные ими яйца, которые с хрустом лопались. Кастрингиус блистал в своем новоизобретенном «Танце на яйцах».
Жизнь во Французском квартале скоро стала невыносимой. Но даже во время этого звериного нашествия большинство горожан не вешали носа. Оленей подстреливали прямо из окон и тут же приглашали приятелей на жаркое. Из чердачного окна моего прежнего дома открывался далекий вид на пашни и луга. Теперь эта территория превратилась в гигантский зоосад. Река тоже внесла свою лепту: в ней снова появились крокодилы, которых за несколько лет до этого путем огромных усилий удалось прогнать вниз по течению. Купальню пришлось закрыть, так как в кабинах обосновались электрические угри, чей заряд смертелен для человека.
Одним из немногочисленных светлых пятен в эти тяжелые дни было изобилие вкуснейшего жаркого и других деликатесов из дичи.
Мой старый профессор-зоолог, как и следовало ожидать, снискал всеобщее внимание. Он читал публичные лекции, в которых учил сограждан отличать опасных животных от безобидных. Вооружившись старенькой трехстволкой, он с раннего утра отправлялся туда, где водились газели, дикие свиньи и сурки, и всецело отдавался охоте. Но звери очень скоро привыкли к этому чудаковатому стрелку в очках и даже по-своему полюбили его. Зато городским окнам ружье профессора наносило столько вреда, что его пришлось конфисковать.
По вечерам выходить из дому можно было только с оружием и фонарем. Капканы, волчьи ямы и самострелы делали наш город еще более ненадежным. Но никому из жителей не приходило в голову отказаться от своих привычных увеселений.
Резкое падение морали пришлось как нельзя кстати моему коллеге Кастрингиусу. Его порнография пользовалась большим спросом — теперь он был модным художником. Такие его рисунки, как «Сладострастная орхидея оплодотворяет эмбрион» имели массу поклонников. Гектор фон Брендель купил у него целый цикл работ, поскольку Мелитта нашла их «забавными». Поначалу она действительно радовалась картинам и повесила их в своем будуаре, заказав к ним изящные рамки. Но это увлечение было лишь недолгим капризом, и уже через несколько дней она без сожаления рассталась с подаренным. Картины забрал один ее селадон, драгунский офицер, отдав взамен пару серег с изумрудами. В ту же ночь он снес картины в кафе, где как раз проводилась лотерея. Выручка была предназначена для тех, кого распутная жизнь довела до сифилиса. В нашей больнице до сих пор не было отделения для таких пациентов. — Денег собрали довольно много. Блюменштих — банкир, а не старьевщик — добавил недостающее, и отделение вскоре открыли в монастыре, рядом с детской больницей.
По иронии судьбы рисунки достались мне, и теперь они висели у меня в комнате. Однажды я встретил на улице Кастрингиуса. Он подыскивал новое помещение: окно его ателье разбилось, и внутрь проникло множество летучих мышей, которые теперь висели на штангах гардин, будто копченые окорока. Рассказывая мне об этом, он отбивался тростью от назойливого горного козла. Я пригласил его к себе: мол, у меня висят его картины. Несказанное удивление! «Как они к тебе попали?» Я объяснил. «Это очень хорошие работы. „Плеть в белую полоску“ — самая зрелая из моих вещей. Это синтетическое воплощение морали будущего. Еще не родилась женщина, которая смогла бы сделать из этого нужные выводы. В этой картине — целый букет смыслов!»
Я полностью признал его правоту — ведь я был единственным человеком в стране грез, кто судил о его произведениях с эстетической точки зрения. И вообще я любил этого оригинала и чудака — а почему бы и нет? Кто чувствует себя безгрешным, пусть первым бросит в него камень.
Внезапно с улицы послышался шум; мы подошли к окну. Внизу стояло много людей; они смеялись, да и было над чем. Подумать только: обезьяна забастовала! Джованни еще несколько дней назад оставил одного господина выбритым наполовину, когда мимо окна промчалась стайка макак. Потом его поманила смазливая мартышка, а такому искушению наш помощник парикмахера противиться не мог. В первый раз философу еще удалось удержать его с помощью бамбуковой палки и пространного рассуждения о том, что время делится на маленькие вечности. Теперь, однако, уже не помогали никакие утешения. Джованни грациозно вскарабкался по водосточному желобу, зацепил по пути своим цепким хвостом принадлежавшую принцессе фляжку кофе, удобно уселся на окошке моей бывшей — ныне пустующей по причине ветхости — квартиры и заиграл на губной гармонике, которую вытащил из своего защечного мешка. Старуха пришла в бешенство и хотела было достать разбойника метлой. Тот немедленно выбросил фляжку и схватил метлу. Надо было видеть в этот момент старую даму! Она отскочила от окна и исчезла из поля зрения, чтобы тут же появиться в третьем этаже. Джованни Баттиста ликовал! Мы наблюдали за их схваткой из моего окна. Обезьяна отняла у старухи ее главное оружие, каминные щипцы, и великодушно вернула ей метлу. Она превратилась и летающее животное. Заметив оставшиеся после меня флакончики с тушью, она принялась метать их в старуху с завидной меткостью. Собравшаяся внизу публика кричала ура — принцесса бранилась как извозчик.
Тут обезьяна снова появилась у окна в засаленном чепце старухи и сиганула вниз. Корча уморительные гримасы, она проделала обратный путь по водосточному желобу. Пока старуха вопила наверху, призывая полицию, внизу уже ждал парикмахер с палкой в руке. «Стыдитесь!» — крикнул он обезьяне.
Как раз в этот момент коммерции советник Блюменштих выходил с довольной улыбкой на губах из жилища своих девяти подопечных. Он в очередной раз сыграл на свой лад роль благодетеля. Экипаж уже был подан. Обезьяна совершила головокружительное сальто-мортале на голову рысака, и тот рванул с места! Люди в восторге кричали «браво!», пока экипаж со своим гротескным кучером не исчез за поворотом.
Это только одна сценка, а ведь подобные спектакли случались в то время едва ли не каждый день.
Никто не мог понять, откуда взялось такое изобилие фауны. Звери стали подлинными хозяевами города и, похоже, сами чувствовали себя таковыми. Лежа в постели, я постоянно слышал беготню и стук копыт. Верблюды и дикие ослы свободно расхаживали по улицам; дразнить их было опасно.
В отличие от преумножающегося со страшной быстроотой животного мира растительная жизнь угасала на глазах; все было обглодано, растоптано, оголено. Липовые аллеи на шоссе и в районе кладбища превратились в ряды обнаженных стволов. Земля курилась паром, как будто собиралась извергнуть из себя новых тварей. Из неглубоких ям сочился теплый туман с кисловатым запахом. По ночам город окутывал странный, размывающий все очертания сумрак.
Самое страшное состояло в том таинственном процессе, который начался вслед за вторжением животных, нарастал безостановочно и со все возрастающей скоростью и стал причиной окончательной гибели страны грез.
Распад. Им было охвачено абсолютно все. Постройки из самых разнообразных материалов, предметы, собранные за много лет, — все то, что было оплачено золотом повелителя, — все было обречено на уничтожение. Во всех стенах одновременно возникли трещины; дерево гнило, железо ржавело, стекло мутнело, ткани рвались. Ценные произведения искусства неудержимо поддавались внутреннему разрушению — без каких-либо видимых причин.
Болезни неживой материи — гниение и тление проникали даже в самые ухоженные дома; похоже, какая-то неведомая разлагающая субстанция разлилась в воздухе, так как свежие продукты — молоко, мясо, а позже и яйца — в несколько часов прокисали и протухали. Многие здания покрывались паутиной трещин, и жильцам приходилось покидать их в срочном порядке.
В довершение всего нахлынули муравьи! Их можно было найти в любой щели и складке, в одежде, портмоне, постельном белье. Встречались три вида: черные, белые и кроваво-красные. Черные, самые крупные, водились в стенах и на открытом воздухе. Белые, куда более зловредные, превращали в труху деревянные балки. Хуже всех, без сомнения, были красные, ибо для своего обитания они облюбовали человеческие тела. Поначалу чесаться еще считалось неприличным, это делали только наедине с собой. Но как быть, если тебя грызут заживо? Во Французском квартале уже давно чесались все. Мы смеялись над ними, но вскоре занялись тем же. Первой подала пример супруга его превосходительства регирунгспрезидента во время званого вечера.
Удалить помет животных с улиц и пыль из квартир уже не было никакой возможности. Этого добра становилось все больше, сколь бы отчаянно с ним ни боролись. При обработке щеткой и выбивалкой рвалась одежда. Меня удивляло лишь одно: люди грез откуда-то черпали свое неизменно хорошее настроение.
Госпожа Лампенбоген, к примеру, была неисправима.
В ее доме перебывал весь офицерский корпус вплоть до самого юного лейтенанта. Скорее всего, он только выдавил из себя: «Милостивая госпожа!» — но особых ухаживаний она и не требовала. В конце концов она обратилась к низшим слоям населения. Я часто наблюдал на улице ее обычный маневр — высоко задирать юбку. Любопытные останавливались. Собаки бежали ей вослед. А шутить с ними теперь было опасно. Как-то раз большой кобель порвал на ней платье: она в страхе убежала, выронив скомканное письмо. Я подобрал его и на досуге прочел.
«Моя муравьиная царица!
Я по-прежнему опьянен своим счастьем и целую в душе все Твои прелести. В моих сновидениях Ты, как и прежде, — повелительница. Как Ты спала? Как всегда, мало? Но знай, что у меня теперь есть средство, позволяющее, по крайней мере, спокойно лежать. В платяной шкаф, положенный на пол плашмя, насыпается дюймовый слой порошка от насекомых… одеяло… еще порошок… и еще одеяло. (Вошедшие нынче в моду ночные рубашки с пуговицами по всей длине для этого не годятся.) Шкаф закрывается, и, пока я в нем лежу, небольшое отверстие (в форме сердечка?!), затянутое сеткой от комаров, обеспечивает доступ воздуха.
Пожалуйста, не посылай мне больше писем в отель; я ненавижу банду американца, особенно Жака, этого прожженного негодяя. Кроме того, в последнее время там кормят просто отвратительно; отныне я обедаю в старом кафе на Длинной улице. Письма адресуй туда на имя Г. ф. Б., но только не передавай через Н. К. — он ненадежен, а с тех пор как связался с проклятым американцем, стал еще и наглым.
Твой толстяк, наверное, страшно недоволен тем, что от него съехал последний квартиросъемщик? Тем более что парикмахер намерен закрыть свою лавочку, а принцесса платит не слишком щедро. Сегодня я видел Твоего мужа едущим в карете, но он был так занят борьбой с назойливыми паразитами, что не заметил меня.
Итак, сегодня ровно в девять я жду Тебя за розовым кустом, каким бы голым он теперь ни был!
Всегда Твой Гектор.
NB. Я все еще получаю анонимные письма насчет нашей с Тобой связи, — до чего же плохо знает свет мою Мелитту!»
[Вскоре у каждого был пузырек с порошком от насекомых. Если раньше жители города грез были подвержены сонливости, теперь они не спали вовсе. Возбужденные, с лихорадочным румянцем на щеках они бродили по городу долго после полуночи. На улицах было безопаснее, чем в обветшалых домах. В последние дни страсть размножения у животных достигла высшей точки. Во всех темных углах, в воде и в воздухе спаривались всевозможные твари. Из хлевов доносилось ржание, блеяние и хрюканье. Один из быков, разъяренный видом забитых коров, раздавил мясника, размазав его по стене.
Американец сеял ненависть и раздор и всё высмеивал. Веру в Бога сохранили лишь немногие. Великие чары часов были забыты, лишь изредка кто-то заходил в башню, но не задерживался там даже на предписанные полминуты, тут же спеша наружу. Теперь я знал, что конец царства грёз неуклонно приближался. Как-то ночью я услышал на крыше шипение и глухое рычание. С ужасом я наблюдал, как громадный леопард раздирал зайца; я услышал хруст костей, и по спине моей пробежал холод. Моя комнатка потеряла свою уютность, в стене зияли две трещины, из которых по вечерам регулярно высовывались задние части черных тараканов, выглядевшие как фриз. Несколько дней в моей чаше для золы гнездилась пара малиновок. Они были безобидными и вознаграждали меня за терпимость своим пением. К сожалению, радость была недолгой; однажды молниеносно и дерзко вторгнувшийся сокол убил самца.
В один из последних вечеров, когда я, собираясь улечься в кровать, нашел под одеялом двух скорпионов и собирался продолжить][1]охоту на эту и прочую нечисть, выяснилось, что мое оружие — подставка для сапог — совсем рассохлась. Я схватил ножницы — они были съедены ржавчиной. Лишь тогда я обратил внимание на то, что моя бумага заплесневела, а линейки, стол для рисования, колченогий комод — словом, все деревянные предметы — изъедены червями и насквозь прогнили.
А как выглядел я сам? Да ничуть не лучше! Правда, и другие — те, кто раньше был аккуратно и опрятно одет, — теперь ходили по улицам в лохмотьях. Наши одежда и обувь покрылись плесенью. Не помогали ни стирка, ни чистка. Материя расползалась по ниткам и отрывалась кусками. Мы, мужчины, еще сохраняли видимость достоинства, а вот бедные дамы… но тс-с.
Еще более разительные перемены наступили после того, как дома стали практически непригодными для проживания. Если жильцы нижнего этажа не испытывали особых затруднений, то для подъема по лестнице требовалась отчаянная смелость.
Когда кельнер как-то раз подал мне тухлое яйцо, мутную жидкость в пивной бутылке с отбитым горлышком и какую-то жирную, склизкую тряпку вместо салфетки, я потерял терпение и позвал хозяина. Тот как раз пытался подпереть потолок с помощью досок от разобранного бильярда. «Что это значит? — набросился я на него. — На этом приборе вся медь позеленела. Уберите сейчас же это рвотное пойло и сальную тряпку!» Он согнулся в три погибели и заскулил: «Ах, это все персонал, мой господин!»
— Ну, ладно, — раздраженно отмахнулся я, взял свой цилиндр и вышел из кафе, успев заметить, что на месте, где я только что сидел, обосновалась целая колония муравьев.
Если я и продолжал наведываться в кафе, то исключительнов силу привычки. Там все было настолько неаппетитно, что приходилось ограничиваться черным кофе. Антон тоже переменился к худшему: у него были вечно немытые руки, и воняло от него за километр. Впрочем, никто ведь столько и не бегал, как он. Корку грязи, которой был покрыт Антон, парикмахер называл «материей». Один его вид мог вызвать рвоту! Тем более был я поражен, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услышал в передней чей-то тихий смех и, посветив в угол, увидел — вместо животных, как того можно было ожидать, Антона, обнимающегося с Мелиттой. Вскоре после этого она погибла. Ее нашли растерзанной в ее собственной спальне. Запертую изнутри дверь пришлось взломать. В комнате оказался колоссальный дог. Вздыбив шерсть, он бросился на вошедших и прежде, чем его пристрелили, покусал двух полицейских. Оба вскоре скончались от бешенства. В последние дни жизни Мелитты от ее былой красоты не осталось почти ни следа. Тщетно силилась она с помощью толстого слоя кремов и пудры замаскировать печальные последствия своих похождений.
Тяжко страдали и оба наших шахматиста. Этим пожилым господам, всецело отдавшимся своему увлечению, любое движение тела стало казаться настолько сложным, что они были вынуждены производить многочасовые расчеты, прежде чем им удавалось пошевелить той или иной конечностью. Нетрудно понять, что при обилии вредных насекомых подобная неповоротливость обходилась им недешево. Большой похвалы заслуживает молодая дама, которая как-то зашла в кафе выпить чаю и заметила мучения стариков. Она просто подошла к ним и отважно смахнула с их одежды муравьев и клопов. Никто из нас не захотел оставаться в стороне. Если раньше мы только смеялись над их гротескно искаженными лицами, то отныне среди завсегдатаев установился обычай при входе и выходе из кафе почесывать обоих господ. Как видите, даже в такие злые времена в людях продолжало жить чувство сострадания к ближнему.
Американец вновь заставил заговорить о себе. Он предсказал скорую убыль зверья — и оказался прав в отношении крупных видов: они стали постепенно покидать город. Правда, все мелкие млекопитающие и пресмыкающиеся пока остались, зато исч