Дождь остановил нас через час к северу от Лиона.
В тот день дождь останавливал нас раз десять. Это были перемежающиеся ливни, когда короткие, когда — не очень. В плащах мы могли бы ехать не без приятности под весенним дождем. А так мы прятались под деревьями или в придорожных кафе. Мы отлично пообедали тем, что взяли в гостинице, — великолепным цыпленком с трюфелями, вкусным хлебом, с белым вином макон, и Скотт был очень счастлив, когда мы пили вино на каждой остановке. В Маконе я купил еще четыре бутылки прекрасного вина и откупоривал их по мере надобности.
Не уверен, что Скотт когда-нибудь пил из бутылки, — он был возбужден так, словно совершил экскурсию на дно общества, или как девушка, впервые купающаяся нагишом. Но в середине дня он начал беспокоиться о своем здоровье. Он рассказал мне о двух людях, которые недавно умерли от застоя в легких. Оба умерли в Италии, и он был под сильным впечатлением от этого.
Я сказал ему, что застой в легких — это устаревшее название пневмонии, а он возразил, что я ничего в этом не понимаю и глубоко ошибаюсь. Застой в легких — это болезнь, свойственная именно Европе, и я ничего не могу о ней знать, даже если читал медицинские книги отца, потому что в них говорится о чисто американских болезнях. Я сказал, что мой отец учился в Европе. Скотт объяснил, что застой в легких появился в Европе недавно и мой отец ничего не мог знать о нем. Кроме того, он объяснил, что в разных частях Америки болезни разные, и если бы мой отец лечил в Нью-Йорке, а не на Среднем Западе, он имел бы дело с совсем другим спектром болезней. Он так и выразился: «спектром».
Я согласился с ним, что в каких-то областях Соединенных Штатов определенные болезни распространены, а в каких-то — нет, и привел в пример распространенность проказы в Новом Орлеане и редкость ее в Чикаго. Но сказал, что у врачей принято обмениваться знаниями и информацией, и, коль скоро он поднял эту тему, я вспоминаю, что читал в журнале американской медицинской ассоциации серьезную статью о застое в легких, где прослежена история этой болезни в Европе аж от Гиппократа. Это окоротило его — на время, и я убедил его глотнуть еще макона, поскольку хорошее белое вино, умеренно полнотелое, но с низким содержанием алкоголя, считается почти специфическим средством от этой болезни.
Скотт немного повеселел, но вскоре опять омрачился и спросил, успеем ли мы добраться до большого города раньше, чем у него начнутся жар и бред, которыми, как я сказал ему, дает о себе знать истинный европейский застой в легких. Это, пояснил я ему, я пересказываю статью из французского медицинского журнала, которую прочел в американской больнице в Нейи, дожидаясь, когда мне сделают прижигание горла. Слово «прижигание» произвело на Скотта успокаивающее действие. Но он хотел знать, когда мы доедем до города. Я сказал, что, если не останавливаться, прибудем туда минут через двадцать пять — через час.
Тогда Скотт спросил, боюсь ли я смерти, и я ответил, что иногда больше, а иногда меньше.
Дождь припустил вовсю, и мы укрылись в кафе первой же деревни. Я не помню всех подробностей этого дня, но когда мы наконец очутились в гостинице, кажется, в Шалоне-на-Соне, было уже поздно и все аптеки закрылись. Скотт сразу разделся и лег в постель. Он сказал, что не прочь умереть от застоя в легких. Только кто тогда позаботится о Зельде и маленьком Скотти. Я не очень представлял себе, как смогу позаботиться о них, при том что у меня хватало забот выше крыши с моей женой Хэдли и маленьким Бамби, но сказал, что постараюсь, и он поблагодарил меня. Я должен следить, чтобы Зельда не пила и у Скотти была английская гувернантка.
Мы переоделись в пижамы, а одежду отдали сушить. За окном по-прежнему шел дождь, но в комнате с электрическим светом было уютно. Скотт лежал на кровати, собирая силы для борьбы с болезнью. Я посчитал его пульс — семьдесят два, пощупал лоб — прохладный. Прослушал грудь, попросив дышать поглубже — дыхание чистое.
— Слушайте, Скотт. У вас все в порядке. Если хотите предохраниться от простуды, лежите, а я закажу лимонад, виски —выпьете с аспирином, вам станет легче, и даже насморка не будет.
— Допотопные снадобья, — сказал Скотт.
— У вас нет температуры. Какая, к черту, пневмония без температуры?
— Не чертыхайтесь, — сказал Скотт. — Почем вы знаете, что у меня нет температуры?
— Пульс нормальный, лоб холодный на ощупь.
— На ощупь, — с горечью повторил Скотт. — Если вы настоящий друг, добудьте мне градусник.
— Я в пижаме.
— Пошлите за ним.
Я вызвал звонком обслугу. Официант не пришел; я позвонил еще раз и пошел в коридор искать его. Скотт лежал с закрытыми глазами, дышал медленно и осторожно; восковая кожа и правильные черты лица делали его похожим на маленького мертвого крестоносца. Я начал уставать от литературной жизни — если происходившее со мной было литературной жизнью, — и уже тосковал по работе и ощущал смертное одиночество, какое наступает вечером впустую прожитого дня. Я очень устал от Скотта и от этой дурацкой комедии, однако официанта нашел, дал ему денег на градусник и на трубочку аспирина и попросил принести два citron presse[54] и две двойные порции виски. Я хотел заказать бутылку, но здесь подавали только порциями.
Скотт лежал с закрытыми глазами, словно изваяние на собственной надгробной плите, и дышал с исключительным достоинством.
Услышав, что я вошел в номер, он заговорил:
— Вы достали термометр?
Я подошел и положил руку ему на лоб. Лоб не был холодным, как у надгробного изваяния. Но был прохладным и сухим.
— Нет, — сказал я.
— Я думал, вы принесли термометр. — Я послал за термометром.
— Это не то же самое.
— Да. Совсем не то же, правда?
Злиться на Скотта было так же бессмысленно, как злиться на сумасшедшего, но я злился на себя самого за то, что впутался в эту глупость. Но опасался он не зря, я это прекрасно понимал. В то время большинство пьяниц умирали от пневмонии — болезни, теперь почти побежденной. Но Скотта, при том как его разбирало от самых маленьких доз спиртного, трудно было назвать пьяницей.
Тогда в Европе мы считали вино чем-то таким же полезным и обычным, как пища, и, кроме того, оно радовало, создавало ощущение благополучия и счастья. Пили вино не из снобизма, это не было признаком какой-то утонченности, не было модой; мне бы в голову не пришло пообедать без вина, сидра или пива. Я любил все вина, кроме сладких, полусладких и крепленых, и не представлял себе, что несколько бутылок легкого сухого белого макона, выпитых вдвоем, произведут в Скотте химические изменения, превращающие его в дурака. С утра мы выпили виски с водой, но в своем невежестве касательно алкоголя я не ожидал, что это может повредить человеку, ехавшему в открытой машине под дождем. Алкоголь должен был очень быстро окислиться.
Дожидаясь официанта с заказанным, я сел с газетой и докончил бутылку макона, которую мы открыли на последней остановке. Во французских газетах всегда пишут о каких-нибудь удивительных преступлениях, и ты следишь за ними из номера в номер. Эти отчеты читались как истории с продолжением, и необходимо было читать первые главы, потому что краткого содержания предыдущих, в отличие от американских романов с продолжением, здесь не давали, — да и американские читать неинтересно, если пропустил важнейшую первую главу. Когда ездишь по Франции, газеты не так интересны, поскольку теряется непрерывность разных crimes, affaires и scandales[55], и ты лишаешься удовольствия от чтения их в кафе. Сегодня я предпочел бы сидеть в кафе, читать утренние парижские газеты, наблюдать за людьми и пить что-нибудь поосновательнее макона перед ужином. Но надо было пасти Скотта и довольствоваться тем, что есть.
Официант принес два стакана лимонного сока со льдом, виски, воду «Перрье» и сказал, что аптека закрыта и градусник он не купил. Аспирин он где-то взял взаймы. Я спросил, не может ли он взять взаймы градусник Скотт открыл глаза и наградил официанта злобным ирландским взглядом.
— Вы объяснили ему, насколько это серьезно? — спросил он.
— Думаю, он понимает.
— Пожалуйста, втолкуйте ему.
Я стал втолковывать, и официант сказал:
— Принесу что найду.
— Вы достаточно дали ему на чай, чтобы постарался? Они только за чаевые работают.
— Не знал, — сказал я. — Я думал, отель им приплачивает.
— Нет, я говорю, без хороших чаевых они ничего не будут делать. В большинстве это законченные мерзавцы.
Я подумал об Эване Шипмене, об официанте из «Клозери де Лила», которого заставили сбрить усы, когда устроили в «Клозери» американский бар, подумал о том, как Эван помогал ему в саду в Монруже задолго до того, как я со Скоттом познакомился, и как мы дружили в «Лила» и продолжаем дружить, и какие там произошли перемены, и что они для всех нас значили. Я подумал, не рассказать ли Скотту об этих трудностях в «Лила», хотя, наверное, уже упоминал о них, но я знал, что Скотту не интересны ни официанты, ни их трудности, ни их доброта и привязанности. В тот период Скотт терпеть не мог французов, а поскольку чуть ли не единственными французами, с которыми он сталкивался, были официанты, которых он не понимал, таксисты, слесари в гаражах и хозяева квартир, у него была масса возможностей донимать их и оскорблять.
Итальянцев он ненавидел еще больше, чем французов, и не мог спокойно говорить о них даже трезвый. Англичан он тоже часто ненавидел, но иногда терпел, а изредка даже смотрел на них снизу вверх. Не знаю, как он относился к немцам и австрийцам. Не знаю, был ли он знаком с кем-нибудь из них или из швейцарцев.
В этот вечер в отеле меня очень радовало, что он спокоен. Я добавил лимонада в виски и дал ему с двумя таблетками аспирина. Аспирин он проглотил без возражений и с восхитительным спокойствием потягивал виски. Теперь глаза у него были открыты и смотрели вдаль. Я читал crime в газете и был совершенно доволен — кажется, даже слишком.
— А вы холодный человек, да? — вдруг спросил Скотт, и, посмотрев на него, я понял, что ошибся с рецептом, если не с диагнозом, и что виски работает против нас.
— В каком смысле, Скотт?
— Вы способны сидеть тут, читать паршивый французский листок, и вам совершенно безразлично, что я умираю.
— Хотите, чтобы я вызвал врача?
— Нет, мне не нужен паршивый провинциальный французский врач.
— А что вы хотите?
— Я хочу измерить температуру. Потом я хочу, чтобы мне высушили одежду, сесть в скорый парижский поезд и пойти в американскую больницу в Нейи.
— Одежда ваша не высохнет до утра, и скорых поездов сейчас нет, — сказал я. — Отдохните и поужинайте в постели.
— Я хочу измерить температуру.
После долгих таких разговоров официант принес термометр.
— Другого не удалось достать? — спросил я.
Когда официант вошел, Скотт закрыл глаза и с виду был по меньшей мере так же близок к смерти, как Камилла. Я еще не видел, чтобы у человека так быстро отливала кровь от лица, и недоумевал, куда она девается.
— Другого в отеле не нашлось, — сказал официант и дал мне термометр.
Это был термометр для ванны в деревянном корпусе с металлическим грузилом. Я глотнул виски с лимоном и на минуту открыл окно посмотреть на дождь. Когда обернулся, Скотт смотрел на меня.
Я профессионально стряхнул термометр и сказал:
— Ваше счастье, что это не анальный термометр.
— А куда его ставят?
— Под мышку, — сказал я и сунул его себе под мышку.
— Вы повлияете на его показания, — сказал Скотт.
Я снова резким движением стряхнул термометр, расстегнул на нем пижаму и вставил термометр ему под мышку, одновременно пощупав его прохладный лоб. Потом посчитал его пульс. Скотт смотрел в пустоту. Пульс был семьдесят два. Я держал термометр четыре минуты.
— Я думал, их ставят всего на минуту, — сказал Скотт.
— Это большой термометр, — объяснил я. — Время увеличивается пропорционально квадрату его величины. Этот термометр меряет в градусах Цельсия.
Наконец я вынул термометр и поднес к настольной лампе.
— Сколько?
— Тридцать семь и шесть десятых.
— А какая нормальная?
— Это нормальная.
— Вы уверены?
— Уверен.
— Померьте у себя. Я хочу убедиться.
Я стряхнул термометр, расстегнул на себе пижаму, поставил его под мышку и стал следить за временем. Потом посмотрел на термометр.
— Сколько?
Я продолжал смотреть.
— Ровно столько же.
— Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно, — сказал я. Я пытался вспомнить, действительно ли тридцать семь и шесть — норма. Это не имело значения, потому что термометр невозмутимо показывал тридцать.
У Скотта еще оставались некоторые подозрения, поэтому я спросил, не хочет ли он померить еще раз.
— Нет, — сказал он. — Мы можем быть довольны, что все так быстро прошло. Я всегда очень быстро выздоравливаю.
— Все прошло, — сказал я. — Но думаю, вам лучше полежать, съесть легкий ужин, а завтра с утра пораньше отправимся.
Я намеревался купить нам дождевики, но для этого пришлось бы занять у него деньги, а мне не хотелось заводить о них разговор.
Скотт не желал лежать в постели. Он хотел встать, одеться и позвонить снизу Зельде, сказать, что у него все благополучно.
— А с чего ей думать, что у вас не все благополучно?
— С тех пор как мы поженились, это первая ночь, что мы проводим не вместе, и я должен поговорить с ней. Вы ведь понимаете, как много это для нее значит?
Я понимал, только не мог понять, как им удалось спать вместе прошлой ночью. Но спорить об этом не стоило. Скотт моментально выпил виски с лимонным соком и попросил заказать еще. Я нашел официанта, вернул термометр и спросил, что там с нашей одеждой. Он полагал, что она высохнет примерно через час.
— Пусть ее там погладят, это ускорит дело. Ничего, если она не будет сухая до хруста.
Официант принес два напитка от простуды, я потихоньку потягивал свой и убеждал Скотта пить медленнее. Я опасался теперь, что Скотт может простудиться, а если у него действительно разовьется такая тяжелая болезнь как простуда, его, вероятно, придется положить в больницу. Но, выпив, он почувствовал себя на какое-то время великолепно и был счастлив, что происходит такая трагедия — впервые со времени женитьбы они с Зельдой разлучены на ночь. Потом ему захотелось немедленно позвонить ей, он надел халат и пошел вниз звонить.