Мир вокруг нас стремительно и необратимо меняется в этот год. Все мы становимся свидетелями эпидемии, военных конфликтов, политической нестабильности и кризисов в подавляющем большинстве современных государств. Казалось бы, зачем в этой беспокойной ситуации и среди реальных проблем человечества обращаться к истории тех прошедших битв и социальных движений, от которых давно не осталось и следа? Но действительно ли не осталось? Или это только иллюзия, а на самом деле в истории все слишком тесно связано и то, что кажется на первый взгляд таким далеким, при ближайшем рассмотрении становится глубоко актуальным?
Так или иначе, но зачем-то я по-прежнему продолжаю пристально всматриваться в далекие события, пытаюсь постичь суть исторического процесса, уловить полустертые временем лица… В хитросплетениях марксистской теории и спорах давно ушедших историков отыскать ответы на свои вопросы и понять, куда сегодня двигаться мне.
Последние несколько месяцев я провела за чтением ряда работ выдающегося французского историка Альбера Матьеза, превосходного знатока Французской революции и основателя "Общества робеспьеристских исследований", об одной из книг которого я уже имела честь однажды писать отзыв. На этот раз я прочитала четыре блестящих работы разного объема и значимости, о которых и собираюсь рассказать читателю. Интересно, что три из них открываются предисловиями советского историка 20-30-х гг. Ц. С. Фридлянда, занимавшегося той же темой, что и Матьез, и дающего весьма оригинальные комментарии, погружающие в контекст идейных споров того времени, разных трактовок марксизма, и наводящие на серьезные размышления.
Первая из прочитанных мной в этот раз работ Матьеза – "Как побеждала Великая французская революция". Она посвящена структуре революционной армии, организации побед Республики и вообще вопросам, касающимся ее военного положения. Сначала пару слов о том, что интересного я обнаружила среди замечаний Фридлянда. Надо сказать, что он довольно строг к отдельным положениям Матьеза и Ж. Жореса, что сейчас, сквозь призму времени, нам мало понятно. Но в XX в., в эпоху строительства советского государства и расширения левого движения в мире, вопросы марксистской теории и споры о деталях и трактовках приобретали особую остроту. Отсюда полемика в тех местах, где бы мы сегодня прошли мимо и ничего не заметили). В частности, Фридлянд критикует Матьеза за то, что для иллюстрации взгляда простых добровольцев на войну он использует довольно реакционные записки лотарингского крестьянина Ноэля, за придание слишком уж патриотического характера описанию революционной войны с монархической коалицией (для лучшего понимания сути проблемы, надо добавить, что Матьез писал свою книгу во время Первой мировой войны). Последнюю претензию, я нахожу, впрочем, отчасти обоснованной. Также Фридлянд успевает поспорить заодно и с Жоресом, критикуя его концепцию о том, что войну с европейскими монархиями развязали жирондисты. Трудно оспорить это положение по сути. Ведь действительно именно партия жирондистов с удивительной недальновидностью и легкомыслием (хотя это определение можно смело отнести к действиям этих деятелей вообще) начала кампанию милитаристской пропаганды в отношении монархической Европы. Как бесспорно и то, что якобинцы (и, в первую очередь, Робеспьер) мужественно выступали против этого бессмысленного и опасного авантюризма. Однако острие критики Фридлянда в другом. Он оспаривает тезис Жореса, что, если бы жирондисты не начали своей кампании, война с коалицией вовсе бы не случилась. И здесь мне сложно не согласиться с советским историком. Было бы крайне наивно полагать, что после столь явно и жестоко выраженных в знаменитом манифесте герцога Брауншвейгского угроз и планов, монархическая коалиция, королевская власть, эмигранты не начали бы военных действий против молодой Республики. Они бы начали ее, даже если бы жирондистской партии с ее нелепыми провокациями вообще не существовало в природе. Потому что, помимо вполне логичных корыстных интересов, слишком сильный страх и слишком сильная ненависть к другому виду общественного устройства, какой явила миру Первая республика, страх по отношению к модели общества без королей и сословных границ, толкнул бы европейскую коалицию на войну с революционной Францией. Никогда не являлось тайной, что практически все государи Европы считали Французскую революцию страшной заразой и опасностью лично для своих тронов. Безусловно, ценным мне представляется также замечание Фридлянда о том, что ни Робеспьер, ни Марат не хотели гражданской войны, которая позже расколет революционную Францию. Однако здесь в историю, как обычно, вступает та самая печальная "сила обстоятельств", которая заставляет участвовать в драмах и принимать жесткие меры тех, кто изначально не стремился к ним. Очень интересна претензия Фридлянда к Матьезу, что он, вопреки логике своих остальных работ, изображает здесь диктатуру Комитета общественного спасения как диктатуру военного штаба. Откровенно говоря, в самой книге я этого не обнаружила). Но дело, возможно, в том, что слишком большой временной разрыв отделяет меня и мои представления от идей и концепций того времени, когда создавалось исследование Альбера Матьеза и критика на него.
Но, пожалуй, пора перейти к содержанию самого его исследования. В чем его основная ценность? Профессор Матьез, будучи блестящим знатоком эпохи Революции, разных ее аспектов и потрясающе владея источниками, дает в своей небольшой монографии очень яркую и полную картину состояния армии Республики и причин ее побед над численно превосходящим ее врагом. Он начинает свое исследование с анализа структуры армии Старого порядка, швейцарской королевской гвардии, выявляет, какую важную роль играло недовольство в армии в связи с общей революционной ситуацией. Одной из причин этого недовольства, к примеру, были отпускные грамоты, которые обрекали солдат на безработицу. Далее Матьез описывает очень серьезный кризис, в котором оказалась армия на первом, либерально-буржуазном, этапе Революции из-за многочисленных предательств генералов, зачастую сочувствовавших монархии, из-за сохранения старой структуры и огромных возможностей для коррупции и интриг. В итоге революционерам, пришедшим к власти, пришлось реформировать армию и приводить ее в боевую готовность буквально на ходу, под натиском монархических держав и в горящей от гражданской войны стране… Надо добавить к этому, что в XVIII в. во Франции еще не было больших промышленных производств, а сохранялась по сути мануфактурная промышленность, возможности же заказывать оружие в Англии, как это делали министры Старого порядка, не было, так как именно Англия и стала сердцем и вдохновителем монархической коалиции, воевавшей с Республикой. В свете данных обстоятельств не вызывает удивления, что Матьез называет задачу, стоявшую перед Комитетом общественного спасения, "почти сверхчеловеческой".
И однако она была успешно выполнена! Благодаря знаменитому проекту Дюбуа-Крансе о слиянии линейных войск с добровольцами, поддержанному Сен-Жюстом, благодаря серьезной борьбе с коррупцией в армии, укреплению дисциплины, мобилизации ученых и привлечению населения к решению задачи вооружения армии (кампания по сбору селитры, весьма живописно нарисованная Матьезом)) Комитету удается в очень короткие сроки и в крайне сложной ситуации создать сильную и боеспособную армию нового типа, которая спасет Республику от монархического вторжения.
Надо также отметить, что при всей трагичности и сложности ситуации в стране, революционное правительство никогда не забывает о людях. И, соответственно, о том, что солдаты тоже нуждаются в социальной поддержке государства. Марат сыграет решающую роль в принятии декрета о помощи семьям солдат и увечным военным, а Робеспьер позже в увеличении пенсий и пособий и в упрощении порядка их получения. Для сравнения, в эпоху термидорианского Конвента из-за катастрофического падения ассигната люди будут добиваться положенным им выплат годами…
Хотелось бы отметить пару безумных теорий историков, не признающих очевидного, т. е. побед революционной армии, и которым уважаемый профессор Матьез, тем не менее, считает нужным ответить). Первая удивительная концепция заключается в том, что Республика не смогла бы победить монархическую Европу, если бы не противоречия в самой коалиции и… не восстание Костюшко. Откровенно говоря, даже неловко и слишком забавно возражать на такие вещи)), но все же скажу, что противоречия ведь не мешали всем (!) государствам монархической Европы вести военные действия против Первой республики и удивителен сам по себе факт победы одного государства, находящегося в тяжелейшей ситуации, но окрыленного своей великой идеей, над целым союзом не испытывающих такого серьезного кризиса стран. Что же касается "аргумента" о решающей роли восстания Костюшко в победах революционной Франции над врагом, мне сложно подобрать слова, чтобы описать, в какое состояние приводит меня это утверждение))). Вслед за Альбером Матьезом, я должна констатировать, что у меня вызывает глубокое уважение деятельность великого борца за свободу Польши, Тадеуша Костюшко. Также стоит добавить, что все близко знакомые со мной люди знают мое неравнодушие к теме польского освободительного движения вообще, а кроме того мою искреннее восхищение Адамом Мицкевичем, мужеством польских повстанцев на всех этапах этого движения и просто безграничную теплоту по отношению к польскому народу и его культуре. Подчеркнув эти аспекты, мне остается только сказать, что рассмотренная выше концепция несусветная нелепость! Каким образом польское восстание 1794 г., длившееся несколько месяцев, и подавленное войсками царской России, могло оттянуть на себя внимание монархической коалиции со всех фронтов, на которых она воевала с Французской республикой?..
Не менее экзотической теорией представляется мысль о том, что на самом деле революционная армия победила, только унаследовав дисциплину, организацию и руководящий состав от эпохи Старого порядка. Но ведь не только блестящее исследование Матьеза, а и просто сами факты доказывают, что во время Революции вся армия была полностью реорганизована и по сути создана на совершенно новых основах! Более того, мы знаем, каким был кризис и недовольство в старой армии, насколько она была поражена коррупцией и интригами, так же, как и знаем о переходе старых генералов на сторону противника или об их монархических симпатиях. На самом деле эта теория заставила меня подумать о сходстве с аргументами многих современных авторов, желающих стереть неоценимый вклад коммунизма и левого движения в СССР и во всем мире в победу над фашизмом, рассуждая о том, что она была достигнута силами народа, будто бы вопреки идеям и руководству партии. Что ж, как видим, совсем не ново не признавать огромной роли революционных идей в великих победах…
Мне думается, что я не смогу подвести итог под рассуждениями на эту тему лучше, чем делает это сам профессор Матьез. Революционная армия победила потому, что "она представляла собой народ, обладавший огромными источниками жизненной силы" и потому, что "борьба шла тогда не за завоевание гроба какого-то бога (как это было во время крестовых походов), а за то, чтобы не дать уложить в гроб человечество".
Без преувеличения фундаментальной и имеющей огромную важность можно назвать монографию Матьеза "Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора". Прежде всего, следует согласиться с Фридляндом, что это исследование французского историка вводит в научный оборот огромный пласт источников, новой информации и выходит на совершенно новый уровень анализа социально-экономической истории эпохи Революции. На мой взгляд, "Борьба с дороговизной" и до сих пор может считаться впечатляющей работой, даже после появления серьезных исследований профессора Альбера Собуля и многих историков советской школы, которые изучали эти вопросы с марксистской точки зрения. А для того времени, когда работал Матьез, эту книгу и вовсе можно назвать революционной, поскольку историография XIX века больше наполнена эмоциями, чем фактами и научным анализом, а такие крупные историки либерально-буржуазного направления, как А. Олар, занимались преимущественно политической историей, по той или иной причине старательно отсекая экономическую и социальную подоплеку событий. На этом фоне, разумеется, исследование Матьеза имеет огромную ценность.
Он подробно и глубоко анализирует экономическую структуру Старого порядка, которая не могла в достаточной мере обеспечить население продовольствием по причине неразвитости полуфеодальной экономики, слабой инфраструктуры и довольно легкомысленного отношения к нуждам и проблемам народных масс в принципе. Тем не менее принцип таксации цен на продукты (в особенности, на хлеб) появляется именно в рамках системы Старого порядка и иногда используется администрацией монархии с разной степенью интенсивности и успеха. Естественно, что Революция получает страну после свержения королевской власти в том виде, в котором последняя ее оставила, и перед новым правительством встают задачи выхода из тяжелого кризиса, в дальнейшем усиленного еще внешней и внутренней войнами.
Матьез убедительно показывает, что жирондистская партия не может и, очевидно, не хочет справиться с этой задачей. Впрочем, для понимания этого совсем необязательно обращаться к его исследованию. Достаточно просто знать историю недальновидного, крайне легкомысленного и некомпетентного поведения жирондистов в правительстве, чтобы прийти к такому выводу. Все члены этой партии были сторонниками либеральных доктрин, проповедующих экономическую и торговую свободу и отсутствие всякого государственного регулирования, модных в эпоху Просвещения, они выражали интересы крупной буржуазии, боялись широкой активности народных масс и их вмешательства в политику и экономику и демонстрировали потрясающее равнодушие к нуждам населения, которое, пожалуй, ничем не отличалось здесь от позиции королевской власти. Показательно упорное нежелание министра Ролана отказаться от своей либеральной доктрины даже, когда народные депутации в Конвенте заявляют, что заработной платы буквально не хватает на хлеб…
Совсем другого типа людьми были якобинцы. Точно также пропитанные идеями Просвещения и его экономическими теориями, вышедшие, в основном, из мелкобуржуазной среды, они, тем не менее, не были политиками, оторванными от реальности и не способными слышать ее голос и реагировать на ее вызовы, как жирондисты. Историками правого толка, с которыми ведет полемику Матьез в своем труде, было много написано о доктринерстве и идеалистическом мышлении якобинцев. Да, в силу специфики эпохи, ее идеологии и состояния экономических знаний на тот момент, многое в их теориях теперь представляется наивным или идеалистичным. Но совершенно неправильно было бы представлять их бесплодными мечтателями, не понимавшими, что они делают, и не ориентирующимися в текущей ситуации. Очевидно, что это не так, и что именно умение уловить дыхание улицы, реальности, народных масс, умение вовремя понять их нужды, готовность к быстрым и решительным действиям и способность пересматривать неактуальные и бесполезные для спасения ситуации теоретические положения и сделала из якобинцев выдающихся революционеров, позволив им принимать адекватные и действенные меры. Несомненно, к этой эволюции толкают их народные массы, но сама по себе она показательна.
Очень интересной информацией, данной Матьезом в его работе, для меня оказалось утверждение о том, что и Марат, и Робеспьер, и Сен-Жюст в принципе были сторонниками отмены ассигната, тогда как даже бешеные настаивали только на контроле его стоимости. Однако из-за сложности экономического положения полностью отменить ассигнат в ближайшее время не представлялось возможным. Я думаю, у меня еще будет время подробнее разобраться в этом интереснейшем вопросе).
Что я могу сказать об анализе автором движения бешеных и их социальных и экономических требований? Несомненно, Матьез проводит его, как всегда, детально, честно и серьезно. Он показывает, как требования введения максимума цен на продукты первой необходимости и борьбы против скупок и спекуляции, рожденные в санкюлотской среде и выдвинутые бешеными, сыграли решающую роль в выходе из продовольственного кризиса в городах. И все же, с некоторыми оценками лидеров движения бешеных, данными Матьезом, мне сложно согласиться… Пожалуй, в особенности это касается личности Жака Ру. Как рассуждать об этом человеке, как давать ему характеристики и оценки, когда далеко не все моменты его биографии и не все его поведение представляется ясным? Матьез настаивает на его честолюбии и даже иногда нечестности. Я вижу его большое сочувствие самым бедным санкюлотам и рабочим и превосходное знание их жизни. Матьеза, как и Жореса, отчасти шокирует его фанатическая суровость во время казни короля. Но почему-то я вспоминаю одного дорогого моему сердцу персонажа Гюго, тоже священника, Симурдэна, который с риском для собственной жизни спасает заразного больного бедняка, и когда кто-то, видевший его мужество, говорит, что, сделав это для короля, он был бы уже богат, повернувшись, этот удивительный человек отвечает: "Для короля я бы этого не сделал"… Слишком сложно винить мне в сильной ожесточенности тех, у кого она происходит из слишком большого сострадания к угнетенным и униженным. Неуместна, на мой взгляд, и ирония Матьеза по поводу личной жизни Жака Ру (она неуместна по отношению ни к чьей личной жизни). И там, где он видит "непонятное пристрастие к вдовам", передо мной остается лишь образ умирающего человека, который поручает Республике усыновленного им сироту… Хотя надо отдать справедливость историку, смерть Ру, окрашенная в тона античной трагедии, примиряет Матьеза с теми недостатками, которые он видит в этом вожде бешеных.
Для меня объяснима позиция автора и я понимаю, откуда она проистекает. Не секрет, что проблема Альбера Матьеза, как об этом нередко писали, заключается в некоторой идеализации Робеспьера. Разумеется, профессор Матьез не Эрнест Амель с его прямо-таки агиографической биографией Неподкупного, но невозможно отрицать, что он весьма пылкий сторонник Робеспьера. А, как мы знаем, Жак Ру и другие лидеры бешеных (Варле, Теофиль Леклерк) в итоге вступают в борьбу с якобинцами и оказываются побежденными в ней. Поэтому в иногда незаслуженной критике бешеных, и Ру в частности, могло косвенно отразиться стремление Матьеза оправдать действия Робеспьера по борьбе с ними…
Что мне (да, мне, которая вряд ли может себя считать хоть в какой-то мере менее пылкой сторонницей Неподкупного, чем автор работы) сказать сегодня об этом? Какие слова подобрать в ответ Матьезу, Робеспьеру, Жаку Ру?.. Что я могу сказать людям, которые боролись, страдали, умирали за свои идеи, когда я просто сижу в комнате и пишу этот бессмысленный текст?.. Я помню, как слезы капали на экран телефона, когда я ехала в маршрутке и читала у Жореса о самоубийстве Жака Ру. Слезы сострадания и бессилия. Боли от того, что это происходило и от того, что часть вины за эту драму несет на себе и Робеспьер, которого я не могу винить, как бы ни старалась это сделать… Не могу, потому что его непонимание, его ошибка, его борьба были совершенно искренними. Как и Марат (который имел случай общаться с Жаком Ру), как и Эбер, как и многие другие якобинцы, Робеспьер считал Ру опасным честолюбцем и агентом аристократов. Они так думали, они хотели так думать. Но теперь мы знаем, что это не было правдой… И вот я закрываю глаза и вижу перед собой этого сурового священника, знавшего все ужасы народной нищеты, и хрупкого, чувствительного адвоката с вечно юным профилем, которому придется вынести больше, чем под силу человеку, вижу их напротив друг друга, с их борьбой, с их ослеплением, со словами, ранящими, как кинжалы, и думаю, что бы сказали друг другу эти люди, если бы существовала будущая жизнь и если бы они могли увидеть всю правду, которой в этой жизни они не видели?.. Разве не почувствовали бы они оба боли и, быть может, стыда за свою несправедливость?.. Быть может, прав был Виктор Гюго, когда зрелище борьбы человека в обществе и с обществом заставило его написать эти грустные слова: "А безмятежные ангелы смотрят на людские страдания и улыбаются своими кроткими безучастными улыбками"…
Справедливости ради, стоит отметить, что эта ошибка была двусторонней. Если якобинцы относятся к Жаку Ру с опасением и подозрительно, то и он сам дал им весомый повод для этого. Он не доверяет депутатам Конвента, он выступает против них, зачастую тоже не разбираясь в правдивости и справедливости своих обвинений, он настаивает на включении в Конституцию законов о максимуме (хотя Жорес резонно возражает, что они там, в общем, и не нужны), позже упрекает Комитет в тирании.
Однако при всей трагичности этого двойного заблуждения и борьбы, она все-таки заставляет сделать очень ценные выводы. И заключаются они в следующем. И якобинцы, и бешеные неправы и уязвимы каждые по одному из пунктов. На первом этапе якобинцы и конкретно Робеспьер недооценивают важность экономического фактора в судьбе Революции и революционном строительстве. Вспомним речь Робеспьера, произнесенную по поводу продовольственных волнений, где он искренне и, надо признать, довольно наивно удивляется, что народ восстает не ради высоких целей и своих прав, а из-за мыла). На всем первом, хотя, безусловно, очень ценном, этапе революционной деятельности Робеспьера явно заметен этот перекос в сторону борьбы за чисто политические права, без учета экономического фактора и банально бытовых потребностей санкюлотов. Но следует признать, чтоб под воздействием реалий окружающей жизни и по мере роста его революционного сознания, Неподкупный со временем поймет глубокую важность экономической проблемы, что позволит ему принять ряд серьезных мер в этой сфере, когда он уже будет членом Комитета общественного спасения. Со своей стороны, бешеные слишком ограничены рамками насущных потребностей и экономическим аспектом, что приводит их к значительному равнодушию и недоверию к политическим вопросам. Драматические последствия этого подхода, увы, хорошо известны. Испытывающие понятное недовольство по поводу максимума заработной платы, рабочие в термидоре в своей значительной массе не поняли, что в лице Робеспьера буржуазный переворот убил Революцию и их собственные надежды на лучшее будущие. Раскаяние, пришедшее в годы последующей социальной катастрофы, оказалось запоздалым… И именно из-за отсутствия четких политических целей и планов потерпят поражение народные восстания против термидорианского Конвента. Плодотворным уроком для левого движение, вытекающим из всех этих драм, происходивших на заре его истории, является фундаментальное положение: только единство и ясное осознание своих политических и экономических целей способно привести нас к серьезным победам в будущем.
Несомненно, требования бешеных были несколько узкими, их методы в виде таксации цен и требования террора против спекулянтов были, как признают большинство авторов, довольно примитивными. Неправильно было бы видеть в них выразителей исключительно интересов пролетариата или называть Жака Ру "коммунистом", как это иногда делает Матьез. В целом программа бешеных мало в чем выходит за рамки мелкобуржуазной программы тех же якобинцев. Время становления пролетариата и полного осознания им своих интересов еще не пришло. Санкюлоты это в большинстве своем ремесленники или мелкие буржуа. Но непреходящая ценность движения бешеных и, позже, включения якобинцами их требований в свою деятельность в другом. Матьез с глубокой проницательностью замечает, что при Старом порядке система таксации цен была чем-то вроде меры благотворительности, серьезно не затрагивающей интересов собственников и проводившейся сверху, тогда как требования максимума во время Революции стали в руках масс действенным оружием, инструментом давления на богатых и своеобразным способом экспроприации, а также серьезной борьбы за свои права и большой надеждой на будущие социальные перемены.
Значительная часть работы профессора Матьеза посвящена анализу мер Комитета общественного спасения по стабилизации продовольственной ситуации и вообще рассмотрению его экономической политики. Автор детально показывает, в какой последовательности голосовались и принимались законы о максимуме, разбирает разные экономические проекты членов Конвента, рассказывает читателю о том, как все правительственные меры (максимум цен, реквизиции, борьба со спекуляцией) реализовывались на практике. Важно отметить, что Матьез исправляет ошибки, неточности и намеренные недоговоренности других писавших по этому вопросу историков, в том числе Олара, полемизирует с Тэном, создавшим, по мнению Матьеза (в котором, я полагаю, он далеко не одинок)), очень искаженную картину результатов экономической политики якобинцев. В итоге на основе изучения многочисленный источников, автор делает определенный вывод: экономические меры Комитета во многом достигли своей цели, санкюлотское население городов было обеспечено продовольствием (интересно замечание о том, что порция хлеба по хлебной карточке во время Революции была существенно больше, чем во время Первой мировой войны), а продовольственные волнения резко пошли на спад. Цитируя мнение своего коллеги, другого замечательного французского историка, Жоржа Лефевра, Матьез пишет, что "Робеспьер спас рабочую Францию от голода". Что ж, невозможно с этим не согласиться.
Еще одна прочитанная мной работа профессора Матьеза, это небольшая статья "Разногласия в правительственных комитетах накануне 9 термидора". Я думаю, эта статья будет полезна, прежде всего тем, кто сильно интересуется персоналиями). Она содержит много ценного материала о конфликтах между членами Комитета общественного спасения, о деле Катрин Тео, которым часть из них пыталась дискредитировать Робеспьера, цитаты из доклада Кутона, письма с жалобами на поведение эмиссаров Конвента, полученные Робеспьером, свидетельство Бийо-Варенна о той знаменитой ссоре в Комитете, которая вызвала у Неподкупного слезы и после которой члены Комитета решили сделать заседания закрытыми. Матьез анализирует возможные причины ухода Робеспьера из правительства, что дает богатую пищу для размышлений. Также исследователь впервые опубликовал материалы допросов термидорианцами членов семьи Дюпле, в доме которой, как известно, Робеспьер снимал комнату и с которой его связывали теплые, можно сказать, почти родственные отношения. Помимо честных и чистосердечных ответов Симона и Жана-Мориса Дюпле, опровергающих все нелепые и дикие обвинения термидорианцев в адрес Неподкупного, эти допросы могут дать внимательному читателю некоторую косвенную информацию о характере Неподкупного, его образе жизни в семье Дюпле и отношениях с ее членами.
Последняя работа профессора Матьеза, которую я прочитала, "Термидорианская реакция", так же, как и "Борьба с дороговизной", имеет полное право называться фундаментальной и представляет значительную ценность. Как видно из названия работы, она посвящена реакционному витку политики правительства Первой республики после термидорианского переворота и казни робеспьеристов. 9 термидора – сложное и очень серьезное политическое событие, оказавшее трагическое воздействие на дальнейший ход истории, и имеющее большое значение в идеологических и исторических дискуссиях.
Начать, пожалуй, следует опять с замечаний Фридлянда. Когда читаешь об этих бурных и непримиримых спорах в среде марксистской и околомарксистской историографии тех лет, когда события были не менее бурными, а полемика почти такой же острой, как и в годы самой Французской революции, встречаешь, в том числе, много странных концепций, опровергать которые именно в силу их странности даже неловко). Однако в наши дни существует столько безумных и беспочвенных стереотипов и о Робеспьере, и о термидоре, как в либерально-буржуазной историографии, так и просто в массовом сознании, что я не поленюсь все-таки сделать краткий обзор некоторых особенно интересных положений, на мой взгляд, вполне заслуживающих определения "вульгарного марксизма".
Для начала скажу, что я определенно согласна с критическим замечанием Фридлянда в адрес Матьеза, что в его исследовании практически отсутствует связь политической истории с ее социально-экономическим аспектом (последнего в "Термидорианской реакции" вообще явно мало, в отличие от "Борьбы с дороговизной"). Оставив в стороне идейные и политические споры, актуальные около века назад, все-таки отмечу, что для меня это по-прежнему является весомым минусом исследования. Да, Матьез не марксист в строгом смысле этого слова, и никогда им не был. Но, забывая о социально-экономической подоплеке исследуемых событий, он невольно попадает в ту же ситуацию, что и его оппонент А. Олар, который принципиально излагал в своей работе о Французской революции только политическую канву истории. И суть моей претензии даже не в отношении к марксистскому подходу самому по себе. Можно быть как сторонником его, так и противником. Но проблема заключается в том, что зачастую историки немарксистского толка тотально игнорируют социально-экономический фон исторических событий, которые без учета и объяснения этого фона могут довольно часто и вовсе утратить какой-либо смысл, кроме борьбы отдельных исторических личностей. Но я, даже в XXI веке (а быть может, особенно в XXI), предпочитаю не забывать, что за драмами, личными конфликтами политических деятелей и сухим перечнем происходивших событий, всегда стоит множество классовых интересов, безмолвная или, напротив, ярко выраженная, позиция масс и глубинные процессы, происходящие в обществе.
Сделав это важное замечание, вернемся к странностям ранней марксистской историографии). Не делая подробного анализа в отношении каждого из авторов, которых сейчас уже мало кто помнит, отмечу пару наиболее удивительных положений)). Первое из них заключается в том, чтобы, вопреки логике и реальности, сделать из Робеспьера выразителя капиталистических элементов (!) в среде мелкой буржуазии. Мне сложно понять, каким образом можно было настолько проигнорировать явную эгалитаристскую направленность вантозских декретов и глубокую противоречивость мировоззрения якобинцев, и Робеспьера в частности… Не менее дивной и беспощадной по отношению к здравому смыслу)) представляется теория о том, что экономическая политика термидорианского Конвента явилась продолжением (!!!) политики робеспьеристов в Комитете. Но каким же образом может быть продолжением совершенно противоположная по своей направленности деятельность, которая была ориентирована на отмену всех революционных мер Комитета общественного спасения по обеспечению населения продовольствием, да и по другим направлениям, и зачем вообще тогда понадобилось производить термидорианский переворот?! Апофеозом фантазий в стиле "вульгарного марксизма", на мой взгляд, является концепция, что 9 термидора было прогрессивным событием, расчистившим ход буржуазному развитию в противовес "реакционной утопии" робеспьеристов. Это, да простится мне подобное выражение, такой пример смыслового, идейного и концептуального извращения реальности, при котором левому движению и врагов не надо. Анализ всех этих псевдомарксистских теорий вековой давности приводит к выводу, какая осторожность нужна в теоретических построениях левым историкам, чтобы не дискредитировать свою работу ни в идейном, ни в научном смысле. Нужно ли сегодня объяснять, что, несмотря на безусловно буржуазный характер отношения Робеспьера и якобинцев к вопросу частной собственности в целом, ни в коем случае невозможно свести их воззрения и деятельность к выражению интересов каких-то капиталистических элементов и буржуазного прогресса. Нельзя забывать, что Робеспьер, будучи, бесспорно, буржуазным революционером, представлял более радикальную якобинскую партию в Революции, что термин "буржуазия" имеет свои градации, и Робеспьер был выразителем интересов мелкой буржуазии, санкюлотов, составлявших в то время огромную часть французского народа. Нельзя забывать, что его революционная борьба и политика вызвала к участию в общественной жизни колоссальные народные массы, до тех пор находившиеся за границами политического поля. Забывать о том, что он вел упорную борьбу с "аристократией богатства", т. е. крупной буржуазией. Нельзя закрывать глаза на то, что идеология, воззрения и программа якобинцев, и робеспьеристов в частности, несли в себе глубокие и трагические противоречия, которые на последних этапах их деятельности заставили их осознать, что их эгалитаристская программа наталкивается на огромные препятствия в виде роста крупной буржуазии и дальнейшей эволюции нового общества. Да, вантозские декреты не изменили бы хода истории, но это не значит, что они были бесполезной мерой. Да, программа робеспьеристов была утопична, но это, в свою очередь, вовсе не значит, что у Революции, у французского общества, не было других, более демократических и справедливых путей развития, чем путь термидорианской реакции и бесстыдного торжества крупной буржуазии. Мне представляется очень аморальным и, не побоюсь этого слова, вредным для левого движения под предлогом непонятной и ничем не подтверждаемой прогрессивности перечеркивать лучшие и имеющие непреходящую ценность страницы своей истории, какими является революционная деятельность Робеспьера и его сторонников. Когда мы пишем историю, как и когда мы творим ее, не будем забывать о важной реплике Сен-Жюста в пьесе Роллана: "Вы позорите Революцию"… Нужно ли сегодня говорить обо всем этом? Опыт развития и трагических ошибок левого движения на последних его этапах с пугающей ясностью показывает, что, увы, нужно. Слишком много было потеряно, чтобы сегодня игнорировать горькие уроки и истины.
Однако пора перейти собственно к содержанию "Термидорианской реакции" Матьеза). Автор не останавливается на самом государственном перевороте 9 термидора и последовавшей за ним казнью робеспьеристов. Поэтому не буду останавливаться и я. Я могу лишь посоветовать читателю самостоятельно обратиться к фактам, чтобы иметь возможность оценить поведение термидорианцев по отношению к Робеспьеру и его сторонникам, представить себе эту казнь "живых трупов", которая потрясла общество, даже горячо уверяемое в мифических страшных преступлениях обвиняемых, возвела казненных в ранг "мучеников свободы", а на их палачах оставила пятно несмываемого позора. Чтобы составить себе яркое представление о беспрецедентном потоке клеветы и лжи, о гротескных, находящихся за гранью здравого смысла сочинениях, вышедших из термидорианской среды, лепивших из образа Неподкупного чудовище, лишенное любых человеческих чувств, составить представление о трагической посмертной судьбе Робеспьера, можно обратиться, в частности, к работам уважаемого профессора А. З. Манфреда. Этот аспект, как я уже сказала, находится за рамками данного исследования Матьеза.
Если говорить коротко, то к термидорианскому перевороту привели две причины: во-первых, нежелание буржуазии дальше терпеть экономические ограничения в пользу санкюлотов, которые проводил в жизнь Комитет общественного спасения, ее жажда наживы, увеличения своих только что сколоченных состояний и поиск возможности использовать Революцию лишь в своих интересах; во-вторых, как ни банально, личная виновность многих термидорианцев, бывших проконсулами в провинциях, в недопустимых эксцессах террора и других должностных преступлениях, и страх перед ответственностью за них. Перед свержением Робеспьера часть из них находилась практически на волоске от суда.
Что же происходит после термидора? Для того, чтобы понять это, нужно учесть один сложный фе<