Дневник Вани Златоуста.
Уже второй раз за эту ночь я просыпаюсь от плача Эба. Наверно уже не усну.
- Мама! Мама! – кричит он, и я просыпаюсь от этого одинокого ночного крика, который внезапно разрезает масляно густой мрак коридора.
Эб новенький. Еще не привык, что некому защитить его от ночного кошмара, прогнать страшилу из сна, погладив теплой ладонью по макушке. Он кричит так каждую ночь, когда ужас и холод больницы пеленает нас так туго, что все мы, дети-заключенные, впадаем не в сон, а в какое-то жуткое оцепенение. Лишь когда лучи солнца пробивают толщу стен, проникают в наш подвал, спадает пелена страха, рассыпаясь на тонкие нити, слепые, беспомощные, но злые. Они впиваются в наши тела, проникают в мозг, сосут наши души, заставляя сжиматься сердца. Это дом страха и скрытого ужаса. Дом без тепла и жалости. Здесь будни наполнены смертью.
Нам всем не хватает мамы. Она к каждому приходит во сне, хотя днем никто старается не вспоминать о ней вслух. Но ночью это дом мам. Я помню ее теплые ладошки в нежных пупырышках мозолей, молочный запах пушистых, чуть посеребренных волос, ее воркующий голос.
Но для всех нас мама – это прошлое, которого не вернешь, это мечта, разбитая вдребезги, но осколки которой мы упорно пытаемся склеить.
После полудня.
Утро сегодня началось как обычно. Резко вспыхнул свет, загремели ключи в засове, заскрипела дверь. Медленно волоча и шаркая своими просто великанскими тапочками, вошел наш надзиратель – Крыса. Как всегда, голова взлохмаченная, халат бело-грязного цвета, красная в белый горошек бабочка надета прямо на желтовато-серую тощую шею.
- Вставайте. Утро. Никто вас ждать не будет. Утро. Завтракать, - холодным, чуть дребезжащим, голосом покрикивал он на нас.
Его тощая козлиная бородка тряслась, как в припадке. Металлическая палка постукивала по спинкам кроватей. Этот дробный трещоточный звук был первым, что мы слышали по утрам.
Открыв глаза, видишь свет качающихся ламп. Из окна под самым потолком пробиваются робкие солнечные лучи. И наше бетонное, поросшее плесенью, зеленым мхом и желтым лишайником небо.
Стройной тюремной шеренгой, одетые наспех и кое-как, мы шли мимо ленивых бугаев-охранников. Сто пятьдесят шагов узкого коридора – и столовая. Длинные ряды столов и стульев. Одинаковых, до ряби в глазах. Но вот мы – пестрое разноцветие одежд, кож и языков – вливаемся и разрушаем эту стройность. Араб сидит рядом с финном, француз – с американцем, японец – с негром, я, русский, - с немцем, карелом и австралийцем. Тут наш детский сад оживляется и наполняет столовую многоголосой и разноязыкой речью.
Если дежурит кто-либо из младших надзирателей, то охрана встает у раздаточного стола, и каждый дежурный подходит и берет на свой стол еду. Но сегодня за кормление отвечал Старший. Тарелки с водянистой кашей, хлеб и мелкие сушеные рыбешки свалили в одну кучу. И здесь уже завтракал тот, кто был быстрее всех и сильней. Еще минуту назад все дружески переговаривались с соседями, а сейчас голодные волченыши смотрели друг на друга. Ни малейшего проблеска доброты не промелькнет в глазах – каждый друг другу враг и соперник, а врагов уничтожают, давят в драке, бьют в общей суматохе. Руки, ноги, зубы, когти – все идет в дело. Кто успел, тот урвал кусок и старается съесть его, заглотить побыстрее, пока никто не отнял. Сильнейшие добывают лучшее или в драке, или им приносят «девочки». Большинство остается голодными – нет сил на драки и споры, многие не могут бегать, а до многих просто не доходит, что происходит. Ходячими трупами называем мы таких, потому что они или очень быстро гаснут (чужое не всегда приживается в организме), или не возвращаются после очередной операции. А есть «старички» - у них половина своего, а половина – отбросы богатых стариков. Им тоже не по силам борьба за кормежку. Едят в основном новенькие и сильные, те, у кого пока еще все свое целое.
А потом нас повели в «детскую», но где, как обычно, почти никто не играет. Кто-то читал книги из нашей «библиотеки» (небольшой стол в углу с двумя полками). Хотя, что может быть в книгах по медицине и операциях интересного – не знаю, разве что узнаешь, сколько ты проживешь без почки или печени? Но, по-моему, знать о дате своей смерти неприятно, хотя и жить в вечном ожидании и страхе – а вдруг завтра не проснешься – тоже жутко. Но так живем все мы. От операции до операции. Никто не знает, кто следующий. Однажды вечером у тебя или кого-то другого все поплывет перед глазами, пол запляшет и уйдет из под ног, все станет мутным, и ты упадешь, потеряв сознание. А другие увидят, как тебя унесут Люди в белом – санитары. А вернешься ли ты после операции или нет, этого не знает никто, разве что наш Небожитель – Директор, но и он не всегда властен над нашими жизнями: тело просто может отказаться жить, и тогда никто не сможет вернуть душу из райских садов, из настоящего рая в наш ад.
Сейчас охраны в «детской» нет. И я, как обычно, пишу дневник. Но не дай бог, он попадет в их руки! Тогда мне не миновать печи, где сжигают наши детские трупы. А лучше поздно, чем рано туда угодить.
Вон играет Эб и Ятомото. Они говорят на разных языках, но дети, тем более объединенные горем и страхом, прекрасно понимают друг друга. Эб пытается объяснить японцу, как прекрасны горы, на которых снег лежит круглый год, а тот – как прекрасно бесконечно - синее море и огромное оранжевое солнце над ним, и цветущая сакура весной.
Джеба, негритенок, пустым взглядом уставился в пол. Он больше не танцует свои племенные страстные и ритмично – завораживающие танцы и не смешит нас, изображая повадки обезьян. Ему удалили что-то из мозга. Теперь он, как мягкая тряпичная кукла, целый день сидит, не замечая окружающих. Уставившись в одну точку.
Нардым поет грустную песню о тундре и оленях. Он помнит бесконечную заснеженную равнину родины. Оле все время плачет, ей только четыре и она очень скучает по маме. Долгожители, «трупы» (типа Джеба) - замыкаются, как я; или (есть и такие), помыкают остальными, если они все еще сильны. Но «долгожителей» здесь немного – 10 – 15 человек.
Слышится гром ключей в засове. Идет охрана.
Звук их шагов, поскрипывание пола или дребезжание ключа в замке мы слышим всегда. На мгновение все замирают. Мне надо торопиться спрятать дневник в заветную щель в трещине обшивки. И успеть замазать ее мякишем хлеба, которого так мало.
Вечером.
Валерка больше не с нами. Он не вернулся с «процедур», его не принесли бесчувственного. Его больше нет. Нас 250 – 1.
- Зажжем хлебную свечу по другу.
Серая пелена молчания и грусти опустилась на всех. Смерть в который раз, оттеребив одну из нитей, взмахнула скальпелем, ведомая Ими, и нас стало меньше.
Зажжем хлебную свечу по другу. Мама, почему тебя нет рядом со мной?!
Того же дня. Операционная наверху.
- Скальпель! Пинцет! Тампон! Быстро, он теряет много крови!
- Доктор, у мальчишки открылось кровотечение. Расшивать?
- Да кому он нужен?! У нас миллионер умирает! Пошевеливайтесь! Вам кто платит: эти отбросы, голодранцы или эти жирные толстосумы?
Среди звона металла о металл и дрожи счетчиков раздался резкий высокий кричащий звук. Один врач встрепенулся.
- Мальчик умер…. Ребенок умер, слышите?!
- Да черт с ним!
- Там, внизу, еще 660 таких крысенышей. Да еще через две недели привезут из Праги и Вашингтона.
- Упокой господь его душу.
- Зашивай давай, да без соплей.
- Мамочек здесь нет, плакать некому.
- Нам платят не за их жизни.