Богдан хорошо помнил крепкие слова старого Сагайдачного и плыл той знакомой ему дорогой в распроклятую туретчину, где сам изведал злой неволи, томясь в тюрьмах, где сгинули кости и слава его батьки, Михаила Хмельниченки. Он хорошо помнил, как Петрусь Сагайдачный вызволил его из турецкой неволи в городе Синопе. Петрусь вернул Богдана на Украину. Теперь Богдан вел запорожских черкасов на море – куда они хотели. Народ дал власть ему над собою. Он же и заберет у него ту власть, которую дал, если Богдан покажет себя недостойным, киями[35]забьет его до смерти, или в Днепре утопит, или кинет в ревущее синее море. А если Богдан вернется со славой из черноморских походов, пожалует своего вождя гетманской булавой!
Он думал о гетманской булаве и о своем народе, которому желал счастья и славы. Он думал о боярах, которые сторонились народа, о шляхте, которую пора «кинуть до горы пузом», и о всей своей сиротливой матери Украине. Она ж «сховала» гетмана Сагайдачного в Киеве. День тогда был пасмурный. И ветер гнал по небу серые тучи. Они неслись быстро над Запорожьем, Крымом и Черным морем и разносили весть о смерти того, кто заставлял трепетать турецкого султана и крымского хана.
Вода бурлила за кормой, пенилась. Песни давно затихли. Богдан стоял и думал: «Усилится туретчина, и лихо будет Украине. Лихо Москве будет. Лихо придет на Дон и в Астрахань».
Плывут челны, качаются, ныряют по волнам. А плыть еще далеко.
Повысыпали звезды на небе, одна другой светлее. В челнах затихло. Собачий лай послышался с турецкого берега, пение петухов. Весла спущены на воду. Богдан прислушался: мулла кричал на минарете. Луна повисла справа. То был Казикермень.
У стен неприступного, как полагали турки, Казикерменя и у Соколиного замка, от которого и тянулись через Днепр железные цепи, Богдан Хмельничеико потерял шесть легких чаек с двумя сотнями казаков. Две чайки были разбиты пудовыми каменными ядрами, две другие перевернулись в быстром потоке возле лиманов и еще две загорелись возле стен казикерменьской крепости, у самой пристани. От этих чаек зажглась и сгорела дотла пристань. Храброе запорожское войско осадило крепость, взорвало крайние сторожевые башни, пробилось к лиманам и, достигнув городка Арслан-Ордека, вступило с турками в бой.
|
|
Одержав победу над турками, Богдан вышел в Егорлыкский залив, оставив позади дымящуюся крепость и догорающие на воде турецкие суда.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Получив на Дону весточку от Богдана, что он выступил к Казикерменю с четырьмя тысячами отборного войска, донцы стали торопиться.
С верхних и нижних земельных юртов казаки потащили на Дон свои струги, чайки и легкие, как скорлупа, дощаники. Весь Дон покрылся походными суденышками.
Походный атаман Иван Каторжный стоял на берегу, покручивая усы. Принарядился он настоящим султаном: чалма белая, а на чалме поблескивает перламутром полумесяц. Штаны широкие – турецкие; ремень широкий украшен блестящими каменьями. Сабля на поясе кривая. Рубаха красная – персидских тканей. Белый халат, сандалии красные. Под левым ухом сверкает полумесяцем золотая серьга.
Высокий, стройный атаман стоял в кругу других, по его левую руку – Михаил Татаринов. Он нарядился совсем Джан-бек Гиреем: татарский золотой халат, татарский малахай, татарские штаны, татарские сапоги, в руках плетка. Из-под халата свисает сабля. Глаза раскосые у Михаила, брови мохнатые, срослись скулы большие и лоб крутой – ни дать ни взять татарин!
|
|
С правой руки Ивана Каторжного стоял задумчивый атаман Старой.
– Тебе, – сказал Старой Татаринову, – счастье пытать в Крыму. Пойдешь к Молочным Водам, а там, видно, махнешь в Бахчисарай. Что делать там, ты ведаешь.
Татаринов ответил:
– Ведаю: отобрать полоняников в Чуфут-кале, погромить все балаклейские места, спалить Карасубазар, дойти до Крыма Старого и, пройдя горы, всем войском нагрянуть на дворцы Джан-бек Гирея.
– А тебе, Иван, – по-дружески сказал Старой, – вести все войско на Царьград. Пойдем назад – Кафу турецкую потревожим. Но про то еще с Богданом потолкуем. Кафа – знатный город!
– Дело!.. А главное – Азов бы миновать, – ответил Каторжный.
Турки воздвигали в Кафе роскошные дворцы, богатые мечети с минаретами, просторные мраморные бани. И стала греческая Кафа называться: Крым-Стамбул, Кучук-Стамбул, то есть Малым Стамбулом.
– Кучук-Стамбул погромим непременно, – сказал Старой. – Там добудем много оружия и наших людей вызволим. Наших людей немало и в Крым-Стамбуле.
– Дело! Мы досягнем Стамбула малого, а ты, Иван, громи Стамбул большой! – смеясь, ответил атаман Татаринов.
Сзади атаманов стояли: Левка Карпов, Афонька Борода, яицкий есаул Иван Поленов, есаул Федор Порошин, Епифан Радилов, дьяк Григорий Нечаев и старик седоусый Михаил Черкашенин.
Черкашенин, прикрыв ладонями острые глаза, глядел на солнце. Это был могучий дед! Видал он много на своем веку, в морщинах все лицо, а кровь казачья еще кипит. Черкашенин был грозой турок. Брал дань с турецкого паши, ходил на море и знал пути по звездам. Донское войско слушалось его во всем. Первая грамота царя Ивана Грозного пришла ему.
|
|
– И теперь надежда войска на тебя, – обратился к нему Старой. – Ты поведешь, старик, по звездам наше войско.
Усеянный стругами Дон готовился поднять двенадцать тысяч войска.
Внизу, на стругах запели в честь славного казака:
Ой ты, батюшка, ты донской атаманушка,
Миша, сын Черкашенина!
Как у нас было на море:
Не черным зачернелося, не белым забелелося, —
Зачернелись на море турецкие корабли,
Забелелись на море белые паруса…
Как возговорит Миша, сын Черкашенина:
«Ой вы, братцы казаченьки!
Садитеся вы в легкие лодочки,
Берите вы бабаечки дубовые,
Догоняйте вы корабли турецкие,
Вы снимайте с турок головы бритые,
Забирайте у них злато, серебро,
Забирайте ж вы и невольников –
Возвертайте их на святую Русь!»
Черкашенин опустил руку, расправил седую бороду и стал наставлять казаков:
– Вы, детки мои, ружья рассолом облейте, чтоб они не блестели на солнышке и глаз турецкий раньше времени не замечал их.
– Ружьишки не блестят, – ответил походный атаман Иван Каторжный.
– И ножны пусть не блестят.
– И сабли не блестят.
– Одежду, детки мои, надевайте самую худшую, чтоб турки не зарились на нее и зипунов наших не стали грабить…
– А хуже и нельзя, – сказал Старой. – Оделись всяк по-всякому: кто – в зипунишку-рвань, кто – под султана, а Миша – под татарина; тот турком стал, тот персиянином; кто греком, кто булгарином.
Дед Черкашенин, прищурив глаз, сказал:
– Отплыть бы к вечеру. Благослови, господь! Велика, Ванька, всем казакам садиться в струги. Азов к утру оставим за спиной. Продраться бы нам через цепи…
Суда обвили пучками тростника: тростник – защита при ружейной пальбе, из-за него шаткость малая, когда пойдет волна. Положили мачты короткие да паруса: при попутном ветре пригодятся. На каждой лодке – сорок весел; а лодок – сотни три! Таких походов еще не бывало.
– Гляди, дидусь! Не побили б нас под крепостью. Мудрость твоя нам дорога и надобна! – произнес Старой.
– Не бойсь, сынок! – сказал дед. – Азов минуем, а в море – дома!
…Острые в носу и в корне, с двумя рулями да с загребными веслами, быстрые лодки сновали по Дону возле Черкасска. Заждались все приказа атаманского. Бочонки с водой, просо, рыбу, мясо и сухари – всё положили. Вынесли икону Николая-чудотворца. Прощальный ковш вина и меду выпили и огляделись. Войска – великая ватага! Все – старые да малые, которые оставались на Дону стеречь добро и юрты, – пришли на берег.
Осип Петров поднес ковш прощальный Старому, затем Ивану Каторжному, Михаилу Татаринову да деду Черкашенину. «Дорожку сгладил» и пожелал добычи на море. Еще поднес. Дед отказался пить – и атаманы не стали больше пить.
– Пора трогаться! – сказал дед Черкашенин.
– Ну, в добрый час! В добрый путь! – закричали старики.
Белый бунчук водрузили на струге Каторжного. «Хвост бобылев» держал Старой. Пернач и булаву оставили Науму Васильеву в Черкасске. Расселись по местам, за весла взялись, притихли.
– Весла – до горы! – скомандовал походный с кручи. Лес вырос на воде.
– Прощай, Татаринов! – сказал Старой. – Даст бог, мы свидимся! – Обнялись.
– Прощай, дидусь! Прощайте, все!
– Поберегите свои головы, – сказал Татаринову походный атаман Иван Каторжный. – Привезите на Дон башку Джан-бек Гирея.
– Ладно! – ответил Мишка. – А ты доставь на Дон султана голову.
Старой нагнулся, сказал Татаринову тихо:
– Будь мне другом по гроб: добудь Фатьму.
Татаринов ответил:
– Жива – добуду… Вызволю из неволи и Варвару.
– Э-гей! Казаки! Весла на во-о-ду! – пронесся над челнами густой голос Ивана Каторжного. – Весла на во-о-ду!
Седоволосого деда Михаила Черкашенина повели в атаманский струг под руки. Вели его дети, старики, казаки славные и бывалые. Он шел медленно и все поглядывал на небо.
– Греби живее! – приказал дед. – Гей, песни пойте! Аль забыли старину?!
– Ты прости, ты прощай, наш тихий Дон Иванович! —
запели в стругах и поплыли, махая шапками провожавшим.
Татаринов сел на коня. Предводимая им отборная ватага в пятьсот казаков рванулась берегом, направляясь к Крыму.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Походный атаман сидел на крайнем струге, дед Черкашенин – рядом, напротив – атаман Старой, позади – казаки.
Дед примечает звезды… Грызет сухарь да рыбу… Журчит, плескается вода.
– Ты, Ванька, доглядывай за войском, – сказал старик. – Пускай не разбредаются. До кучи войско сбей. А как прибьемся к Сергиевскому городку – посушим весла.
– Ладно! – ответил атаман. – Я сам смекаю, что нам в один рукав реки не влезть всем. Почнут стрелять все башни наугольные да другие – всех перебьют.
– А ты пошли в один рукав полвойска, в другой рукав полвойска – ладно будет.
Поднялся атаман Каторжный, по стругам передал:
– По правому рукаву Дона сам пойду с полвойском! По левому – Старой. Чтоб тихо было! Султану, знать, донесли лазутчики, что войско с Дона тронулось.
Дед Черкашенин сказал:
– В Азове-крепости будет за десять тысяч войска! Да сердистаны-цепи на три ряда висят, от берега до берега.
– Турки почнут стрелять с великим жаром, – предупреждал Старой. – Бить будут с Лютика – там тридцать пушек. Да с Лисьего – всех сорок пушек. Осадных пушек много… Ядра двухпудовые.
– Как будут бить картечью, – сказал дед, – челны перевернут.
– А мы обманем турок! – уверенно сказал походный атаман.
– Обманем? Держи-поглядывай! Обманем! Всего в крепости за двести пушек – больших, середних и малых, да старых девяносто пушек! Вот и считай. Да гляди, куда ядро летит. В струг ударит – хлебнешь водицы… В Казикермене пушек меньше.
– И там хватает. Проскочит ли Богдан? – нахмурился Старой.
– Да тот проскочит. Гуляй, казак, за здорово, как хочешь!
– А звезд, кажись, не будет ночью, – заявил дед. – Дождя, пожалуй, нагонит ветер. То нам на выгоду…
Когда струги в темноте подплыли к Сергиевскому городку, неожиданно сверкнула молния. Закрапал мелкий дождик.
– Ну что, не угадал я?.. – сказал, улыбаясь, дед. И вслед за тем грянул гром. – Захлещет шибко. Но нам-то сподручней: туча грозы не любит. Нехай грозуют молнии!
Гроза ударила, загрохотала, стегала кнутами огненными по небу. Полил такой ливень, какого отродясь не видали казаки. Прорвало небо: вода хлынула оттуда потопом.
Все струги сбились вокруг атаманского, закаруселили, тыкались носами о борты. Трещат борты да весла о весла стучат.
Потом все лодки ткнулись в берег.
– Суши весла! – пронесся протяжно голос атамана. – Жди моего приказа! Зовите атамана Сергиевского городка Косого – к нему есть дело!
Атаман открыл сундук, вытащил из него каравай хлеба и жареное мясо.
Покуда казаки под потоками дождя, накрывшись рядном, подкреплялись пищей, явился сергиевский атаман.
– Ты звал меня? – спросил он горделиво.
– Звал! – сказал круто походный атаман.
– А для какого дела?
– Прикуси язык, скажу. Дубы повырубал?
– Дубы повырубал, – ответил тот. – Куда их столько?
– А много ли?
– Дубраву перевел! Дубов за триста!
– Не мало ли?
– Более того не мог. Без рук остались казаки. Рубили да тянули к берегу.
– Гляди, и хватит. Дубы толкайте в воду! Да поживее!
– Да что ты! Мне казаков не приневолить. Эко льет! Зари б дождаться.
– А до зари?
– Не можно, атаман!
– Кидай дубы! – грозно поднялся Каторжный, блеснув саблей. – Дубы за час – и в воду! Слыхал?
– Слыхал, – сказал покорно Иван Косой и скрылся в темноте.
Дед кашлянул. Он продрог в сорочке мокрой.
– «Кидай дубы», – насмешливо буркнул он. – А главного и не сказал Косому. Запальчив был гораздо.
– Да что? – спросил Каторжный, не понимая слов старика.
– Да то: дубы поплывут – и пользы нам не будет никакой! Почто ж ты не сказал ему, чтоб те дубы перевязать в плоты?
– Сто чертей мне в глотку! Позабыл! Дуб-ббы пе-ре-ввя-за-атъ! – зычно закричал Каторжный вдогонку Косому; выскочил в темноту на берег. – Дуб-ббы пер-рре-вяза-ать! Плоты сбивать!
Озаряемые молниями человеческие фигуры на берегу то пригибались, то выпрямлялись, то, наклонившись, бросали с плеч тяжелые дубы в Дон-реку.
– Вяжи! – кричал Косой. – Вяжи!
Походный атаман сидел уже в струге и нетерпеливо ждал, когда все дубы будут свалены в воду.
На берегу ругались недовольные казаки:
– Выходит, стало быть, задумал Каторжный – ты копай себе могилу!
– Оно и ведомо: дадут первач, он шапки не ломает, а душу нам вывернет.
– Добро, уйдем! Дубы оставим.
– Изменники, – переругивались другие. – Ужели бросите?
– А нам едино смерть! Уйдем!
Дед сказал решительно:
– Ты слышишь, атаман? Сергиевцы уйдут – дубов в воде не будет!
– Слышу, дидусь. Куда они пойдут? Зря голову кладут на плаху.
– Поганый сок в табун-траве. Ведают ли они, что поруху делу нашему чинят? – сказал Старой.
– А я сорную табун-траву посеку своей саблей, – сказал Каторжный и крикнул: – Гей, вы, подь сюда!
На берегу послышалось:
– Иди, Митяй!
– Сам иди!
– Иди, Трофим!
– Иди, Андрей!
Тогда походный закричал:
– Идите, идите все: и Митяй, и Трофим, и Андрей!
Пришли. Стали перед стругом.
– Дубы валять охоты нету?
– Нету, – ответили все трое.
– Кидайте шапки в грязь!
Упали шапки.
– Скидайте рубахи!
Сбросили.
– Теперь табун-травы не будет! Кто ж среди вас зачинщик? – сказал грозно Каторжный.
– Митяй!
Каторжный молниеносно смахнул ему голову острой саблей…
– Эй, вы! – приказал он казакам, сидевшим в струге. – Табун-траву кидайте в воду. Изменникам одна дорога!
Тело сбросили в Дон, а голову на берегу положили.
– Чтоб неповадно было рушить дело! Дубы валите скоро!..
После этого дубы свалили в воду быстро. Походный атаман спросил:
– Плоты связали? Любо! На левый плот пусть сядет Карпов. На правый – Афоня Борода. Пускай плывут. Коль свистну – распускай дубы поодиночке.
Пересадили казаков на те плоты, и тронулись дубы вниз по Дону, к турецкой крепости.
А молнии по-прежнему сверкают. Вода клокочет.
Поплыли струги вслед за дубами.
– Коли убьют меня, – сказал атаман Каторжный, – ты станешь на мое место, Старой. Пойду я к крайнему бастиону. Тот бастион – сильнейший. Назад дороги нет!
– А меня убьют, кто поведет ватагу? – спросил Старой.
– Михайло Черкашенин! – ответил атаман, не задумываясь.
Дед слушал; откашлявшись, сказал:
– Все живы будем. А доведется помирать – помрем сынами Дона.
Атаманский струг скользнул между другими стругами, выскочил вперед и поплыл перед плотами… Дождь хлестал немилосердно. Сверкали молнии на небе… Ваньку Поленова трясло как в лихорадке.
«Эх, и угораздило же! – думал он. – Москва далеко, царь высоко. Сгинешь тут, а кто узнает? Ох, ноченька, не приведи господь!»
Блеснула ярче молния. Дед, крестясь, сказал:
– Речка Койсуга позади, а впереди Азов! Держись крепче!
Дон раздвоился. Открылись рукава. Мечети показались над водой, четыре крепостные башни. Дальше каланчи поднялись из темноты:
– Ну, почалось!
Приречная стена четырехгранными камнями легла по берегу. В стене – бойницы черные. Дальше осветился вал высокий. За валом – главная стена: три длинных лестницы свяжи – и все же не взберешься.
Чернота-темень, словно в пропасть плывут челны с притихшими казаками. Струги приникли к берегу.
Походный атаман свистнул…
Молния сверкала над Азовом. На небе клубились сизо-черные облака. А на земле и на камнях турецкой крепости будто золото рассыпано. На Каланчинском острове горел большой костер. Там были главные склады. На стенах мелькали красные фески. Каторжный приказал:
– Руби дубки! По одному спускайте вниз, на цепи и больверки!
Поплыли, качаясь, один за другим дубы вниз, к цепям. Прошло немного времени, услышали: цепь заскрежетала и зазвенела.
– Аллах! – послышались испуганные возгласы со стен Азова.
По серым стенам турки побежали к бойницам. Возле пушек забегали с горящими фитилями.
Еще дубок ударился. Звенит. Рванула пушка крепостная. Огнем всклубилось возле пушки и полетело к цепям ядро.
Двенадцать пушек изрыгнули каменные ядра. Шипя, они упали в воду возле больверков.
Дубки опять поплыли к крепости. Ударились о цепи, и те опять заскрежетали и зазвенели… Сорок пушек со стен Азова громыхнули сразу. Поднялась пальба из ружей. А дубки плывут, клюют. Цепи звенят, звенят. Поднялся страшный переполох в крепости.
Каторжный стоит с Алешкой в струге.
– Пускай дубки! – кричит он. – Руби бечеву!
Тряслись все бастионы от стрельбы. Шипели ядра. Дед сидел молча и поглаживал бороду… А дождь все лил. Остров Лютик дрожал, а Лисий островок кипел в огне орудий. Сожгли дубы порох турецкий и турецкое терпенье.
Когда пушки замолчали и ружья стихли, походный атаман сказал:
– Старой, веди теперь полвойска влево. А я пойду с полвойском вправо. Обманом взяли турок! Минуем крепость, а там соединимся. Теперь беды не будет.
И триста стругов тронулись. Переволокли их казаки через тяжелые цепи и – назло туркам – поплыли у самых стен Азова-крепости.
Азовский паша понадеялся на свои сторожевые суда и дозорных, выставленных перед крепостью, но дозорные были схвачены и суда уничтожены.
Турки стреляли уже вяло. Когда миновали крепость, дед, оглянувшись, сказал:
– Бывал там Митридат, сидит в ней Амурат, а крепость будет нашей! То, братцы, вотчина князей Мстислава да Владимира! Гляди, Азов горит!
Молнии, скрестившись, сверкали над Азовом.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Холодная ясная зорька встретила донскую флотилию в море – за Азовом.
Продрогшие казаки гребли дружно и ждали теплого солнца, чтобы согреться и обсушиться после ливня. Дед Черкашенин не заметил, как вдруг вырос перед ним остров.
– Кажись, Бирючий остров, – сказал он. – Греби-ка навкось, к Федотовой косе. Верст на семь в сторону хватили.
– А ты доглядай зорче, – угрюмо отозвался Иван Каторжный, лежа ничком на мокрых досках-горбылях. – Там где-то, за Бирючим, блуждает Старой. Соединиться бы пора.
– Я доглядел уже, – заявил дед. – Старой скользнул за Безымянный. Слышь, веслами торкают воду? Кричи ему, пускай он завернет к тебе…
– Э-гей! Старой, Алеша! – поднявшись, стал кричать Каторжный. – Плыви сюда! Минуй Бирючий! Греби к Федотовой косе.
И, как эхо, прозвучало вдалеке:
– Э-гей! Гребу к Федотовой!
В полумгле показались струги с полвойском Старого; пришвартовались к заросшей камышами Федотовой косе. Соединилось войско. Покурили, пресной воды попили, погрызли сухарей и рыбы сушеной, и вскоре все войско тронулось в дальний путь – в Черное море, на соединение с Богданом Хмельниченко.
Большое яркое солнце поднялось над водой. Пар с одежонок пошел, сохнуть стали. Над стругами носились крикливые чайки, прожорливые и зоркие. Сколько видит глаз, кругом вода. Зеленые волны тихо плещутся о борта стругов.
Клонятся головы и шапки казацкие: сон одолевает. Старой медленно засыпает, а солнышко уже печет. Походный атаман с воспаленными глазами сидя дремлет. Старик Черкашенин глядит на рябь морскую, подставив спину солнцу. Дремлют казаки: тепло. Рубахи высохли и зипуны: жизнь пошла другая – далекая, морская!
Походный атаман, очнувшись от дремоты, окинул войско быстрыми глазами, повеселел и крикнул:
– Эй, вы! Орлы степные, казаки мои донские, носы не вешать! Чуете? Песни пойте! Толкните Левку Карпова.
Запел звонкоголосо Левка Карпов:
Эх, небо синее и море синее, —
Край света не видать.
В Царьграде очи свои вымоем, —
За морем синим есть Царьград!
Волна качает, челны ныряют,
На Дон ввернемся мы опять.
Войско подхватило знакомую песню. Все точно помолодели, повеселели, похрабрели!
Эх, русская земля!
Без моря ей и быть нельзя.
Вольготно в море!
Когда струги с войском прошли уже в Черное море, дед притих, присмирел. Кряхтеть стал, ежиться, глядеть на воду и на дебо; а небо хмурело, и тучи над головой собирались.
– Э-э! Братцы, худо! – сказал тревожно. – Следом звери морские по воде рыскать почали… Видать, пройдет буря большая.
– Кончайте песню! – крикнул походный атаман. – По морю зыбь пойдет. Метните струги все поодаль!
Подул сильный, порывистый ветер. Волны набухли и посинели. Вздулось море, стало приподымать струги и кидать их, как щепки.
Струги отплывали подальше один от другого. Тряхнув серьгой, Каторжный поднялся и стоя наблюдал за порхающими челнами.
Черное море кругом кипит, остервенело мечется.
Старой тоже поднялся, глядит. Вдруг видит он: струг один подкинуло, ударило о другой, перевернуло. Поплыли щепки, а казаков – как не было.
– Держите весла крепче! – кричал Каторжный, сам становясь грознее тучи. – Спасайте порох!
А за высокими грядами волн кричали, надрываясь, казаки:
– Ой! Браточки! Спасите! Потопаем…
Швыряет струги в пьяном море; перепуталось все на свете! Где шапки плавают, где щепы прыгают, где бьет бревно…
Грозно глядит атаман Старой. Повернувшись, кричит:
– Кто грешен, братцы, сказывай! Кто брал вино в дорогу, сказывай! Ну, сказывай, кто нагрешил поболе всех!
– Я грешен, атаман! – барахтаясь и захлебываясь в волне, кричал казак.
– Подобрать! – командовал Старой. – Тяните в струг.
Схватили за руки, за зипунишко мокрый. Казак сорвался. Снова схватили – за волосы, вытянули.
– Яицкий есаул! – узнал походный атаман и, озлобясь, добавил: – Допросить Поленова!
– В чем грешен? – спросил Старой.
– А грешен в том, – сказал Поленов, рыгнув водой соленой, – доносы я писал.
– Кому ты, мокрый пес, строчил доносы?
– Царю писал. А был в неволе – служил персидскому царю…
– Вот он, изменник! Доносы ложные писал…
– Ой, ну, лазутчик, братцы! Пригрел змею Старой!
Старой в бешенстве кричал:
– Говори, собака, и бога не гневи! – занес кулак над головой Поленова. – Предал меня, весь Дон!
– Пом-милуй, атаман!
– Еще в чем грешен?
– Ой, братцы вы мои, служил я королю, когда ходил к полякам с Филаретом!
– Ну, море! Принимай изменника! – схватил Старой Поленова. Свирепый, весь красный, натужился, поднял над головой и бросил в море.
Не стихло море ненасытное. Оно поглотило уже не один струг.
Казаки тонут, барахтаются, взывают о помощи.
Девятая волна пошла. Все вскрикнули и застыли, поднявши весла кверху. Девятая волна встала повыше стен азовских и выше стен царьградских, ревет, бежит и настигает.
– Ну, казаки! – сказал Каторжный. – Не стихнет волна – снова ищите грешника.
…Вскоре ночь пришла, и буря стихла.
– Считайте струги! – скомандовал атаман… Недосчитались десяти больших стругов и трех сотен казаков.
Есаул Поленов, уцепившись за доску, каким-то чудом спасся.
Меж тем старик искал Чапигу[36]. Мамаева дорога[37]легла над головами. Сверкали мутно звезды.
Казаки храпят на стругах: укачало.
Походный курит трубку, ждет Богдана. Струги крутятся на месте. А Богдана все нет. Не сгинул же он в Казикермене? Не потонул же? Не обманул же: ведь саблю целовал Алешину!
Взошла луна. Спиной легла к востоку, а рожками на запад. Переделила море надвое дорогой из серебра. Дед все смотрит на звезды. Глаза его слезятся. Где же Богдан? Не тухнет трубка атаманская.
– Куда ж ты нас завел? – спросил тихо деда походный.
Черкашенин ответил:
– Завел туда, куда велел ты. Ошибки я не дал.
– Куда ж Чапига делась?
– Чапига тут, над головой.
– Завел ты нас незнаемо куда, и бесперечь мы топчемся.
Черкашенин обиделся:
– Сиди да жди. Храпи, что ли, а нет – кури.
Прождали запорожцев долго. Море совсем затихло; едва качает струги. Прохлада смежает веки, сон так и клонит голову.
Ночь прошла, и звезды все померкли, а дед сидел и молча ждал. Весь день просидел, не сомкнув глаз. Настала снова ночь. Но звезд на небе не было, легли туманы низкие. Сгущаются туманы, а стругов не видать.
Походный сказал, что поведет ватагу сам, без Богдана.
Но дед возразил:
– Не поведешь! Ты – атаман над войском. Я – атаман над небом. Богдан должен прийти!
Настала третья ночь, а Хмельниченки все не было, И казаки уже роптать начали. Поднялся гневный Каторжный. Не выдержал, сжал кулаки пудовые, сказал:
– Доколе будем ждать? Веди в Царьград! Эх, звездочет!
– Коль срубишь голову – пойдешь в Царьград, – ответил старик. – Не срубишь головы моей седой – ждать будешь… Знай, море не забава. Легко загинуть в море. И слава в море трудная. Отец твой был крепче тебя. Он море знал не так, как ты.
Волна опять взыграла. Море зашумело. Походный смирился, снова ждать стал. Чалма его блестит, серьга качается и трубочка пыхтит-пыхтит. Тут кто-то крикнул:
– Весла! Огонь на чайке!
То был огонь Богдана.
Плеснулись весла хлестко. Приблизились и стихли. Поднялся Каторжный. Серьгой своей сверкает. Два струга сошлись и будто поздоровались.
Богдан приветствовал Каторжного:
– Здравствуй, брат! Куды сердце мое лежить, туды око мое бежить. Ни берега, ни сна, а вже найшов тебя я ныне!
Иван ответил:
– Здорово, брат!
И войско крикнуло, кидая кверху шапки:
– Днепру да Дону слава!..
Увидел старый Черкашенин, прислушался, просиял. Упал на дно струга – и сразу уснул. Его качали синие волны, а море песни пело приветные…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Донская степь дышала полной грудью. Безветренно и тихо. Сплошное море цветущих трав и серебрящихся султанов ковыля. Куда ни взглянешь – все степь да степь. Там таволга, там сочные трилистники, пырей-трава, табун-трава. Степные травы – буйные. Не заглушить их колесами телег, не затоптать копытами коней. Полынь-трава, колючий катран, сергунька белая, осинка голубая, песчанка бледно-желтая, колючая муравка-травка и многие другие – все, все здесь есть.
Донские степи питают казака, коней его, переселенца русского, орла и ястреба степного.
Ох ты, степь необъятная! Безбрежное море – степь!
В степной пустыне, среди ковров цветистых, стоят курганы – молчаливые свидетели горячих битв и схваток. Курганы потянулись в степь с Кавказских гор, через кубанские и ногайские степи, как гигантские кротовьи кучи, вдоль берега, до устья Дона.
Кто покрыл необъятную степь этой длинной цепью курганов? Кто разбросал их так щедро по северному побережью Азовского моря? Кто насыпал их сплошными рядами по правому берегу Терека и Сунжи? Кто ставил каменные идолища на вершинах этих таинственных курганов?
В этих привольных степях кочевали и хозяйничали печенеги и половцы. За ними хазары захватили все низовье Дона и все степные пространства от Днепра до подножья Кавказских и Крымских гор.
Но исчезли нахлынувшие из Азии кочевники. Заросла лесом Саур-Могила, покрылись высокой травой гробницы царственных наездников. Исчезли скифы. Исчезли косоги, кочевавшие у берегов Азовского моря. Осталось Дикое поле, донские казаки и безмолвная степь, которая нелегко выдает свои тысячелетние тайны.
Дон – могучая река степей. Еще Игорь вел воинов к Дону. Еще Олег и Святослав громили на Дону хозарское царство. Дон издревле считался русской рекой, оградой для Руси, границей Азии и двух материков. Издревле селились здесь племена славян. На Куликовом поле, у верховьев Дона, происходила первая битва русского народа с татарским ханом Мамаем. На Куликовом поле Димитрий Донской в 1380 году разбил Мамаевы войска. Эта победа сплотила русский народ в борьбе за свою национальную независимость, вдохнула в него веру в свои силы и расшатала устои татарского ига. И пошла тогда слава о русских воинах по всей Руси. Земля русская устояла, а воины Димитрия воспрянули духом. Над нею, многострадальной, и над ними засияло яркое солнце.