Татаринов удовлетворенно сказал:
– А вижу я: разум у Меркушки изрядный. Любо дьяка послушать. Досказывай, одноглазый!
Заслушались казаки дьяка Меркушку и не заметили, как в Московские ворота проехал высокий возок.
– Гей, казаки! Возок царский! – крикнул Татаринов. – Таких в Черкасске доныне не бывало!
Беглый Меркушка, даром что выпил много, вмиг выскользнул из толпы и побежал к реке. Гришка Нечаев тоже струсил и кинулся за часовенку.
По главной улице Черкасска медленно двигался высокий раззолоченный возок. Бабы, оставив на берегу недостиранную одежду, побежали к своим землянкам.
Выйдя смело вперед, атаман Иван Каторжный внезапно остановился. Татаринов подошел к нему и почесал затылок:
– Не разберу, – сказал он, – возок-то царский, а казаки всё наши. Кони в запряжке, как лебеди; не иначе, царь! Что за диковина!
– Почто тут быть царю? – возразил Каторжный.
– А ежели то все же царь? – озабоченно настаивал Татаринов.
– Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке.
Побежал казачонок. Колокола зазвонили.
Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили четыре сотни казаков.
Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании.
Царский возок двигался тяжело и медленно. Красные спицы его колес едва вертелись. На дверцах возка, бронзой украшенных, сияли медные огромные кольца. Сияли еще вензеля на запятках и под выгнутым сиденьем возницы. Возница сидел заправский, царский: свисали белые пушистые усы; шапка, почти боярская, ведром торчала на затылке. Кафтан на вознице был армячный, белый; кушак – широкий, зеленого сукна.
– Цари не ездят так! – блеснув глазами, уверенно сказал Каторжный. – Должно, какой-нибудь боярский сын! Встретим, Татаринов?
– Ну, встретим! – И они пошли навстречу карете.
Вслед за возком двигались колымаги, туго набитые добром. На колымагах сидели казаки, а по бокам цепочкой ехали конные. Расправив спину, возница важно натянул вожжи, и белые кони, утомленные дальней дорогой, остановились.
Два казака соскочили с запяток возка и схватились за кольца в дверях. Возница разгладил усы и бороду. И – все обомлели.
Из царского возка вышел высокий и бледный атаман легкой станицы Наум Васильев. Три года он не был на Дону. В родной Черкасск вернулся, а с места сдвинуться не может. Глаза слезятся, волосы словно снегом посыпаны. Заплакал Наум Васильев, держа шапку в руках.
Тут подбежали Каторжный, Татаринов, дед Черкашенин, Демка, Афонька, Левка, Осип Петров, – слетелись казацкие орлы, целуют, обнимают товарища.
– Донские казаки! – взволнованно сказал Каторжный. – Недаром нашу землю греет солнце. Науму Васильеву слава!
– Слава Васильеву Науму! Слава!..
– Черкасск узнал? – спросил не скоро Татаринов. – Здоров ли? Гляди, какая честь. Возок-то царский! Добра-то, видно, привезли немало!.. Ой, казаки! Катите бочки с пивом! Душа горит. Слава Науму!
– Стойте, – сказал Наум в тревоге. – Добра-то привезли мы немало. А нелюбви да горя еще больше. Войдите-ка в возок. Кого привез – спросите.
Все кинулись к возку. Пестрит в нем все кругом: ковры и коврики. Ларец блестит. А в углу – согнувшийся человек в царской одежде.
– Кого привез? – со страхом спросил Иван Каторжный.
– Привез Алешу Старого; не узнал? – с горечью сказал Наум Васильев.
– Что-то не пойму! Бились, что ли, с татарами в дороге?
– Запытан Старой в Москве!..
– О господи! Кем же? Царем?
– Боярами. Да царь тут, видно, руку приложил.
– Ой, сатаны! – вскричал Татаринов. – Бояре? Которые из них?
Наум молчал.
Алешу Старого казаки вынесли из возка и положили на зеленую траву.
– О чем бояре думают вверху? Скажи, Алеша! – расспрашивали Каторжный и Татаринов.
Старой молчал. Один из казаков, подойдя ближе, промолвил:
– Пытал Старого холуй царя, пристав Савва Языков.
– Ну, доведись нам встретиться!
– Не без царя ж то делалось? Аль своеволие пошло в Москве такое, что и царей не стали спрашивать? – с сердцем сказал Каторжный.
– Вот выбьем дурь! – злобно кричал Татаринов. – Эко пошло куда! И при царе Иване Грозном не было такого. Нет, казаки, так дале не бывать! К сухому пороху искра сестрой не лепится. На волоске терпенье на Дону.
Старой встал на ноги, покачиваясь. Рот раскрыл, что-то хотел сказать, но не мог – лишь замычал: в дороге язык еще больше распух.
– Донские казаки! Что ж делать будем? – закипая гневом, крикнул Каторжный. – Клещами, что ли, жгли да рвали атамана?
– Ой, дяденька! – вскрикнул мальчонка-казачонок, приглядевшись к Старому. – Ой, губы спаленные начисто! – И побежал в страхе по улице.
Все казаки тогда, перебивая друг друга, гневно заговорили:
– Пожили в муках, хватит! Брать Языкова! На Дон смануть да в воду кинуть! Будет!
Татаринов, потрясая кулаками, допытывался у приехавших казаков:
– Где ж вы были, казаки? Сидели в кабаках?.. Черти! Как было дело?
– Алешенька! Соколик мой! – вскричала позади Татаринова баба в полушалке. – Что сделали с тобой, Алешенька?!
– Чья баба? – спрашивали шепотом. – Откуда взялась?
– То баба беглая, – ответил кто-то в толпе. – Ульяной Гнатьевной зовут.
– Вот что, Наум, – строго сказал Татаринов. – Посол куда девался? Любое нынче сотворю! Душа кипит. Показывай.
– В Азов посла свезли стрельцы, минуя Дон.
– Эх, знал бы раньше!
Татаринов открыл ларец. Там были похвальные грамоты казакам за службу верную, за бой с татарами на реке Быстрой. Старой достал серебряную чашу для пива и вина. Чашу пустили по рукам. Бранятся и смеются: «Бесплатно! Царская!»
– Не станем грамоты читать! – кричали казаки. – Возок кинем в Дон!.. Сколь лет жалованья не было! Ежели привез – не надо! Сукна привез – пускай назад берут!
Гудела донская вольница, будто ураган сорвался с Маныча. Возок покатили было к Дону, чтоб столкнуть в воду.
– Стойте! – остановил всех Каторжный. – Безумные! Наум, читай грамоты.
– Не любо нам! Не любо! – не унимались казаки. – Без царских грамот жили и дальше проживем! Читай их атаманам, а нам не надобно!
– «Царь милостью своей пожало-ло-о-вал…» – начал было читать похвальную грамоту Наум Васильев.
– Хе-хе! Пожаловал! Вырвал язык Старому. Не любо!
Не стали казаки слушать грамоту царя и отвели Старого в его землянку. Окруженный атаманами, он лег на высокой мягкой постели и долго кашлял. Потом атаманы ушли. У изголовья Алеши осталась только Ульяна Гнатьевна.
– Алешенька! Соколик мой, – шептала Ульяна над головой уснувшего, измучившегося в дороге атамана. – Вернулся! И чуяло мое бабье сердце, что ты вернешься на Дон. Да тут не только я, грешная баба, не только казаки твои и атаманы ждали тебя – и травы шумели над Доном, и птицы щебетали, будто знали, что ты, мой ясный соколик, вернешься. Измытарилась, измучилась я в Москве, исстрадалась… И пошла бы я за тобой не только в острог на Белоозеро, по той липкой грязи, – бежала б и на край света белого, лишь бы быть с тобой, Алешенька! – тихо-тихо, словно молитву, произносила Ульяна слова нежной, выстраданной любви. – Не приведи господь быть нам снова в разлуке. Я пытки за тебя любые приму. И в славе твоей подмогой верной буду. Обмою раны тяжкие…
Но атаман Старой забылся тяжелым сном и не слышал этих простых и трогающих душу слов.
За стенами землянки, обозленные, шумели казаки. Детвора, сбежавшаяся на площади Черкасска, катала с шумом взад и вперед царский возок.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Прошло с тех пор три года. Сколько утекло воды в моря Азовское и Черное! И сколько русской крови, как издревле, пролито на Дону-реке!..
Три года – срок немалый!
Оберегая государство, сходились в битвах казаки с татарами и с турками, – свистели стрелы, палили ружья, сверкали сабли.
Алей-ага бывал в Москве уже не раз.
Черкасск за эти годы стал городом большим и крепким. Возведены были две новые наугольные башни, еще одна часовенка. Обряды церковные справляли, как и в других русских городах. Стену сложили за городом высокую – сиди казак за стеной, как в крепости. Копили свинец и порох.
Но и в Азове турки не дремали: на каменных стенах поставили немало новых пушек. Нагнали войска морем – и конных и пеших. На крепостных стенах так и мелькали белые и красные фески, знамена турецкие и татарские.
Помощи от турок под Смоленском, какую обещали в Москве послы турецкие и сам султан, бояре и государь не дождались. На Дон не возвращались казаки, которые пошли на помощь воеводам Шеину и Измайлову. Одни померли с голоду в осаде, другие, как только Шеин и Измайлов сдались полякам, сожгли себя в соборе и в сараях, только бы «не быть в позоре» – не сдаться на милость врагу.
Князь Пожарский и князь Черкасский, которые были посланы на смену Михаилу Шеину и Артемию Измайлову, не подоспели. Шеин, не дождавшись их, заключил мир с польским королем и ушел от Смоленска, оставив врагу артиллерию.
Войско московское было разбито Владиславом. Военачальники Шеин и Измайлов, объявленные изменниками государству, позже казнены. Не казнены были лишь те салтыковские изменники, которые вышли навстречу Владиславу с хоругвями и знаменами. Не казнены и те, которые не вверили войска русского – «по захудалости родства» – доблестному полководцу князю Пожарскому.
И не казнен был главный, как говорили на Дону, изменник и виновник всех бед – святейший патриарх. Это он повел войну без нужной подготовки, это он вверил войска воеводам неспособным, к измене склонным.
Многие в Москве и на Дону понимали, что царю Михаилу пришлось начинать свое правление в очень сложной и трудной внутренней и внешней обстановке. Тяжкие последствия оставила в стране иностранная интервенция, двукратный захват Москвы в 1605 и 1612 годах. Надо было освободить от панов Смоленск, Чернигов, воссоединить с Москвой украинские и белорусские земли, продвинуться не только к югу, но и в Прибалтику – к выходу в море. Польская шляхта, как и крымский хан и турецкий султан, после Деулинского договора 1618 года беспрерывно провоцировала пограничные столкновения. Татары в своих набегах проникали иногда до Серпухова.
Восстановление хозяйства после Смутного времени проходило очень замедленными темпами. Подготовка к войне с Польшей шла медленно и неорганизованно. Вести эту войну следовало бы на широкой основе дружбы русского, украинского, белорусского и других народов. Важной задачей являлось укрепление южных границ государства. Только решительная политика царя Михаила и бояр могла обеспечить овладение Азовом и возвращение Смоленска.
Двойственная и непоследовательная политика правительства Михаила и его отца Филарета привела к серьезному поражению под Смоленском.
…Толмач Елчин отправился в Царьград и, не застав султана Амурата, вручил царские грамоты Байрам-паше. В грамотах были сказаны горькие царские укоризны: своим нападением татары учинили Московскому государству многую помешку, а польскому королю они принесли большую помощь. От султана Амурата IV и шведского короля помощь позамешкалась.
Многие русские города и села от крымских набегов позапустели.
Возвращаясь из Царьграда от Байрам-паши, толмач Елчин видел, как всё еще тысячами гнали в Крым русский полон и на двадцати телегах везли из Польши обещанную казну Джан-бек Гирею и Мубарек Гирею. На пятнадцати телегах – сукна, на четырех телегах – четыре сундука, на одной телеге – бочка ефимков[50]. Говорили, в ней было шестнадцать тысяч ефимков.
Царская казна совсем опустела. Не присылали казакам ни жалованья, ни хлеба, ни даже похвал и царской ласки, – лишь одни угрозы смертной казнью и отлучением от церкви.
Возле часовенки в Черкасске стоял царский возок – свидетель многих бед казачьих.
В Черкасске справляли свадьбу в воскресный день. Венчался атаман Старой с Ульяной. Порошил снег. Мороз крепчал. Заковала стужа Дон-реку. Крупчатая пороша, подхваченная резким ветром с Маныча, волной катилась по Черкасску и мчалась в степи, за Дон… На свадьбу Старого прибыли казаки со всех верхних и нижних юртов. Ехала невеста в повозке вслед за женихом, сидевшим верхом на вороном коне. Были сваты и свахи, «большие» и «малые». Пили на свадьбе три дня и три ночи. Палили из ружей. За каретой Ульяны и за конем Старого шло войско конное, а позади – пешее. Посаженым отцом был старейший атаман дед Черкашенин, а посаженой матерью – жена Фролова. На лице Ульяны сияла радость. Вместо шубки синей на ней была белая шелковая расшитая черкесская фата. Дружками были: со стороны жениха – войска Донского атаманы Иван Каторжный и Михаиле Татаринов, а со стороны невесты – станичный атаман Наум Васильев, казаки Осип Петров и Левка Карпов. Главной свахой была Варвара Чершенская…
Через год у атамана Алексея Старого и Ульяны родился казачонок Якунька. Черноволосый мальчонка рос бойким, смышленым – в отца: то на коня горячего полезет, то в струг садится, то за весло скользкое хватается.
Азовцы все больше и больше наглели. Турецкий султан помирился с поляками. Казыевские татары, придя с кочевий на Еереке, пограбили и побили много людей. Султанский племянник Мурат и брат его Кельманет-мурза от клятвы царю отказались и низовые казачьи городки разоряли и грабили. Захватив в плен казаков, в насмешку обривали им усы и бороды.
Казаки отбивались от этих непрестанных нападений. А царские грамоты приходили на Дон одна другой грознее.
«Не задиратца вам с азовцами, – писал царь. – В который раз мы запрещаем вам ходить на Черное море, под Азов и на крымские улусы. Не мешайте Ибрагиму-паше делати свое дело. (А прислан он был султаном Амуратом для нового укрепления Азова.) Про вас писал нам Ибрагим-паша, что вы на Черное море без позволенья ходили и суда их снова погромили и султанских людей снова побили. За каким же делом вы с Азовом размирились?.. Да не складывайтесь вы вместе с запорожскими черкасами. Польский король учинился ныне с султаном Амуратом в мире и к черкасам прислал свое повеление, чтоб они на Черное море вперед не ходили и дурна никакова не чинили; суда у запорожцев король велел в корень пожечь. И они, поляки, ныне с азовцами в мире. И вам повелеваем мы с азовцами жить в мире».
…Сидел атаман Старой на завалинке в простом домашнем бешмете и пытливо глядел на широкие донские протоки, на реку, только что освободившуюся от льда. Птицы реяли над половодьем и щебетали весело. Старики погнали в степи исхудавших за зиму коней, отары овец. Бабы с утра бегали с ведрами на Дон, а казаки поплыли с Черкасска ближе к Азову-крепости наловить рыбки.
Якунька скакал верхом на хворостине у землянки, а Ульяна хлопотала возле печки.
Атаман Старой сидел и думал о том, что было, и о том, что будет дальше. «Противиться ли государю безвольному, пляшущему под боярскую дудку? Выйти ли казакам из воли его и власти или сносить обиды покорно и подставлять свои головы под саблю татарина и турка? А уйти казакам с Дона никак нельзя – то будет врагам земли русской на радость великую. Что ж делать?»
Вдруг вдали, за городом, послышались гуденье и конский топот. Привстал, прислушался… Звенела старая песня запорожцев, приближаясь к Дону:
По не-эрр-ээ-ддду До-рр-о-шшенко,
А по заа-дду Сагай-дач-ный!
Ведут свое вийско, вийско запорижьске –
хо-рро-шенько!..
Топот коней усиливался, близился к Черкасску. Песня запорожцев слышна была отчетливее и громче. От конского топота и песен тех вздрогнуло сердце старого атамана. Давно уже не слышал таких песен Старой. Душа его, казалось ему, очерствела и сердце устало… Но вот он услышал старую боевую песню. И глаза его зажглись. Он выпрямился и поднял отяжелевшую голову… Силища прет по дороге. Откуда это? Кони идут по четыре в ряд. Шел конный отряд в четыре тысячи, не меньше. Откуда? С ними было и несколько донских казаков из сторожевой заставы за Доном.
Впереди войска ехал походный атаман запорожских казаков на вороном коне, в белой свитке, небрежно накинутой на левое плечо. Шапка на атамане серая, лохматая, с длинным стоячим пером, по-польски. Два есаула – по бокам. Кони у них рыжие, со звездами на лбах. Есаулы – в малиновых свитках.
…Гей… долиною, гей, ширро-кою
Казаки идуть! Казаки идуть!..
Запорожская песня ворвалась в улицы города Черкасска, в тесные донские землянки; бабы и дети, старики высыпали на улицы городка. То были братья-запорожцы!
Якунька подбежал к Старому и в страхе стал дергать его ручонками за широкие штаны. Старой стоял, оглядывая войско, и радовался. Чему? Он и сам еще не знал.
Подъехал запорожский атаман к Старому, остановил коня. Все войско стало. Атаман Запорожского войска гордо ждал приветствия.
Старой молчал, разглядывая сбрую, коня, седло с голубой попонкой, стремена.
Молодцеватый походный атаман с длинным носом и с красными девичьими губами сидел, как влитый в седло, молчал, водя вокруг глазами… Потом он презрительно ухмыльнулся.
– У кого, – сказал он чванливо, – жинка не вмерла, у того и горя не бывало!.. Здоровеньки булы!.. Злякались?[51]
– Здоров, будь, – ответил Старой. – Якуньку моего злякал войском своим, а мы не дюже пужливые.
– Бачу. Куда голка нижеть, туды и нитка тянется. Куда чоловик иде, туды и жинка бежить… От тоби бис, який шустрый!
Якунькины черные глазенки блестели ярко. Когда запорожец приподнял плетку, Якунька крикнул:
– Тятька! Ударь его!
Ульяна, еще раньше вышедшая на шум из землянки, молча оглядела запорожского атамана, резко повернулась и пошла в землянку. Когда она скрылась, запорожец, проводив ее глазами, почесал рукояткой плетки в затылке.
– Да-а! – проговорил он протяжно. – У людей е жинки тай диты, живуть як у батька за пазухой, а ты вот скачи, куды очи глядять, рубай головы, кто даст рубать, а то гляди – тоби самому зрубають!
– Далеко ли путь-дорогу держите? – спросил Старой.
– А ты спытай у сороки, куда вона летае? Купив я соби дуду на свою биду, став дуть – аж слезы йдуть. Набрав соби вийско – переверны-море, а дила ему не мае… А есть всим хочется. Четыре тысячи глоток!.. Идем мы, добрый казаче, к персидскому шаху за табаком! Весь свий табак скурыли. Хиба вам не звистно на Дону, що на шахову землю султан турский напав? А мы ж дило соби шукаем.
– Читали о том в царских грамотах, – сдержанно сказал Старой. – Султан Амурат пошел к Багдаду.
– Ну, вот и дило нам е!..
– С Чигирина?.. – спросил Старой.
– Буряк не дурак, на дорозе не росте: бить турков добре будем! – сыпал прибаутками запорожец.
– А где же ваш батько Богдан Хмельниченко?
– А ты хиба знаешь Богдана?
– Как же не знать! На море ходили вместе.
– Да ну! На море ходили? А хто ж ты, казачина?
– Атаман Старой, слыхал?
– Ай, ну? Перехрестысь! Не вирю!
Старой перекрестился.
– Теперь вирю! Да ты ж, кажись, до нас в Чигирин приходыв?
– А ты не Петро ли Матьяш? – спросил Старой.
– Он самый.
– Купцом будешь: едва узнал.
Петро Матьяш соскочил с коня и лихо гаркнул:
– А ну, хлопци, добры запорожци, слизайте с коней!
– Слизай с кон-н-ней! – скомандовали есаулы.
Запорожцы спешились. Коней в поводках держат. Шапки сняли. Приглаживали вспотевшие оселедцы[52]. А Матьяш жарко хлопнул ладонью, здороваясь со Старым:
– Ты будто у меня про Богдана пытав? – спросил он. – Богдан с поляками воюе. А управится ли, того не знаемо. Жизнь в Запороге невмоготу. Шляхта забила нас. Паны всякие на шею сели – Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Смотрицкие!.. Смоленск забрал собака-пан. И Вкраине ридной нема спасения. Вот то ж Богдан и хоче королю-пану зробить тее, щоб пан-король Владислав стояв до горы очима, а до земли плечима, або аж раком до Кракова. А нам що треба? Не зивай, казак, – на то великий ярмарок!.. Гайда в подмогу персидскому шаху – туркив бить.
– А ты, Петро, добрый запорожский атаман, останься в Черкасске, – сказал Старой. – Пускай отдохнут твое войско и кони. Мы с тобой потолкуем за чаркой вина да обсудим, как дальше быть, какому царю служить. Войско у тебя большое, справное… А идти вам куда? Искать счастья, не зная, где лежит оно? В чужих краях гулять – опасный промысел! Пойдем-ка в мою землянку. За войско свое не бойся. Вот вскоре вернутся наши казаки с ловли – накормим вас свежей рыбкой.
– Ладно! – сказал Петро Матьяш. – Гей! Казаки, славные запорожци! Расседлывай коней! Сворачивай с дороги! Рыбкой покормят нас на Дону – свежатиной!
Четыре тысячи казаков Запорожского войска свернули с дороги в поле, расседлали коней, расположились на земле. Матьяш, размахивая руками, пошел со Старым в его землянку.
– Ульяна! – сказал Алексей, весело открывая двери. – Возьми-ка у соседей бочонок вина. Скажи там, чтоб сбегали за атаманами: пускай зовут Каторжного, Татаринова, Наума Васильева. Пожаловал к нам гость дорогой – Петро Матьяш.
Ульяна, накинув полушалок, быстро вышла, а за ней, уцепившись за юбку, побежал и Якунька.
Атаманы явились скоро. Когда они вошли и поздоровались, Петро Матьяш недоверчиво посмотрел на них и, сняв свою свитку, повесил ее на колок возле двери.
– А ты бы, голубонька моя, – сказал ласково Старой вошедшей Ульяне, – на солнышке погрелась.
Ульяна вышла, обласкав глазами мужа. Атаманы молча уселись за стол. Познакомились с гостем.
– Ну, говори дело, куда идешь, Матьяш? – спросил Татаринов.
Петро сказал, что идет он с войском в Персию «добывать для казаков счастья».
Атаманы рассмеялись. Матьяш обиделся.
Старой сказал:
– В такую даль вести войско! А еще найдете ли счастье у персиян?
– Найдем, – уверенно сказал Матьяш
Наум Васильев промолвил:
– Слава и добыча рядом… Пей!
– А где ж? – недоверчиво спросил Матьяш.
– В Азове, – сказал прямо Татаринов, – в Крыму… Ну, пей!..
– Придумалы, браты… Эге! Я не дурний. Я голову свою кидать зазря не буду. Гей! Султану дай – зрубае, царю отдай – смахне голову секирой острой… Азов запорожцам – нескладная игрушка. Переколотят всех гарматами… В Кизилбаши нам ехать, то дило!
– Ну, пей еще! Хлебни из царской чаши, – смеясь, сказал Татаринов. – Ты больно несговорчивый. Запасов, брат, мы имеем множество: и пороху, и свинца, и хлеба, и рыбы всякой. Самый счастливый случай… Пей! Саблю держи вострей!
Матьяш пил жадно, но твердил свое:
– Дило, хлопци, погане! Оставайся, казачина, ночуваты, а завтра повечеряешь… В уме ли вы, браты: Азов брать?!
Атаманы стали горячо доказывать ему выгоду взятия Азова.
– Твоих – четыре тысячи, – говорил Иван Каторжный, – да наших наберется пять. Не опрокинем турка? Ну! Попомни смертный час, дай руку! Турки искони надругаются над нашей православной верой. В полон брали они отцов, сестер и матерей наших, за море продавали, везли в Чуфут-кале. Освободим, Петро Матьяш, единокровных братьев, а басурманов склоним под саблю острую! Не думай долго. Эх, сидел бы тут за столом ваш батько Хмельниченко – другое б дело было!
Матьяш, подумав, спросил:
– А гарматы, хлопци, у вас е? У азовцев, слышал я, проломных гармат три сотни и малых гармат сотня.
Татаринов засмеялся пренебрежительно:
– У нас четыре фальконета! Поди, не мало?
– Го-го! – сказал Матьяш. – То ж дерзновенно, хлопци! Нам же не сдужать турка. То ж невозможно!
– Нам то возможно, Матьяш. Ты вот что скажи: пойдешь с нами? А ежели не пойдешь, то ты о том нигде не объявляй. Убьем! Пойдешь – вся слава пополам.
– А царь? Что скажет царь? Казнит!
– Так ты нам сказывай: пойдешь? – настойчиво добивался Татаринов.
– Петро Матьяш пойдет! – уверенно сказал Старой. – Не подведет. И надо нам не мешкая к царю за порохом, за ядрами и за свинцом поехать. Поедет Каторжный. Ему это с руки… Ну, пойдешь в Азов, Петро?
Потупив взор, Матьяш сказал:
– Пойду. Пропала голова!.. Налей-ка, атаман, мне в чарку царскую…
Каторжный налил. Матьяш выпил залпом вино, накинул свитку и вышел из землянки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Петро Матьяш приказал своему отряду стать в Монастырском урочище, в семи верстах от Черкасска.
Донские казаки вернулись с рыбной ловли с веселыми песнями и выкинули на берег столько свежей рыбы, что ею можно было прокормить все войско. Выброшенная на берег рыба трепыхалась и блестела, как расплавленное серебро. Навалили всякой рыбы шестнадцать курганов. Тут бились осетры, севрюги, белуги; сгибаются, скручиваются, открывают широко рты, зарываются головами в кучу и подкидывают мелкую рыбешку. Стерлядки, шипы, тарань широкобрюхая, лещи плоские и широкие, с прозрачными плавниками, рыбцы, круторылые сомы – все было тут. Чехонь и селява, упругие и злые рыбы, так и подпрыгивали, переворачивались с боку на бок.
Петро Матьяш стоял на берегу и любовался красноперым, золотистым, пятнистым донским сазаном.
– Вот рыба – бис! – говорил он смеясь. – Осатанела рыба! Подставь бревно – перешибет!
Рыбу кидали на берег широкими деревянными лопатами.
– Рыбеха у нас дуреха! – шутили донцы. – Отведайте рыбешки, братки-запорожцы! А маловато будет – за Азовом еще достанем. Ешьте, братцы-запорожцы, ставьте костры по берегу.
– Где ж вы такую рыбу вылавливаете? – спрашивали запорожцы. – Нам бы такую на Днепре…
– Ге! Славные казаки! – важно сказал атаман Татаринов. – Дон-то у нас широк. Донец – поуже. А речек мало ль? Калитва, Хопер, Медведица да Быстрая. Есть Иловля, есть Сал! А наибольше рыбы гуляет не здесь: плавает она за Азовом-крепостью! Глаз часто видит, да зуб не сразу берет. Там, запорожцы, рыбки – завались! Пруды пруди. Москву кажинный день корми… А вот же, не взять нам рыбы. Той рыбой турки кормятся. Вам ведомо?
– Звистно!..
Наварили казаки ухи, и запорожцы наелись донской рыбы вдоволь. Весь берег в Монастырском городке покрылся рыбьим золотом – чешуей, костями. И детвора с Монастырского потешается: один, схватив сазана за красные жабры, скачет по дороге; другой гонится за ним. А донские казаки, разворошив рыбу лопатами, кидают ее в возы-розвальни и везут к верхним юртам. Бабы с подоткнутыми подолами разделывают рыбу для сушки на солнце. На всех плетнях уже развешана рыба, разбросана по земле, разложена на крышах землянок. Высохнет рыба – и бабы сложат ее в пузатые бочки, в кожаные мешки, глиняные макитры. Приберегут сушеную рыбу для дальних походов.
Петро Матьяш прогуливался по берегу, все раздумывая – идти ли ему в Персию или оставаться здесь, на Дону? Край степей, курганов и рек, раздольный край конских табунов понравился ему. Ходил он по берегу и все думал: «Широкий Днипр Петро Матьяш сменяв на Дон-реку. Но и Дон-река просторная, и море близко. А в Персии – какие еще будут реки?»
Снова подплыли струги к берегу. Но в них донцы не рыбу привезли, а с разных земель коней чистой крови. Вели они коней бродом на протоках, гнали в степях, сажали в струги. И довезли! Казаку-наезднику нужны лихие кони. Там, за Хопром, кони растут свои, легкие и сильные, но ростом малые. На таких низкорослых коней седла надеть стыдно. За Донцом кони пасутся тяжелые, с крутыми шеями, для казачьих ватаг негодные. А вот по правую сторону Дона, до Кальмиуса и Азовского моря, где земля возвышенная и протекают чистые воды, – кони добрые. Вот и привезли казаки азиатских, арабских, буланых, светломастных коней! Один конь красивее другого. Черкесские кони – их привезли тож немало, они едят, что степь дает, переносят легко непогоду, скачут быстро и далеко. Персидские кони, анатолийские и хивинские почитаются казаками лучшими по породе. И их донские казаки добыли. А лучшие из всех – арабские кони…
– Гляди, Петро, – весело сказал Татаринов, – конь до тебя идет. Почуял хозяина! Храповичок! Уши – стрелы. Ноги тонкие, как струна. Нравится?
– Любо-дорого! Добрый конь! – ответил Матьяш.
– Бери себе!
– Грошей у меня черт ма!
– Бери коня без грошей. Будет тебе задатком донской дарунок!
Конь танцевал. Раздувал ноздрями воздух. Вскидывал красивую голову и глядел куда-то далеко в степь.
– Бери коня, Матьяш! – сказал и атаман Каторжный.
– Возьму, – сказал Матьяш, – отдзякую[53].
Запорожцы, видя такую ласку донского казачества к своему походному атаману, любовались конем.
Накинули на Дарунка (так назвали коня) седло самое дорогое и стали водить по всему стану Монастырскому, от костра к костру. Костры пылали всюду. Конь храпел и косился на нового хозяина.
Пришлось по нраву Матьяшу и всему Запорожскому войску гостеприимство Донского войска. Уезжая в тот день срочной станицей в Москву «по самому важному делу», о котором войско еще не знало, хотя догадывалось» Иван Каторжный подарил Матьяшу свой пистоль турецкой работы. Набивал его Матьяш порохом, свинцом – и бил беспрестанно в свою серую шапку, повешенную на острый колок плетня. Перед стрельбой становился серьезным, запорожцы толпой собирались за ним. Прицелится из тяжелого пистоля, ударит – клочья летят. А казаки хохочут. Распотрошил Матьяш свою шапку. Другую донцы пошили – другую расстрелял. Пошили третью – и третью растрепал.
– Вот добрый пистоль! – приговаривал Матьяш стреляя.
Запорожское войско твердо решило остаться на Дону, но Матьяш почему-то, несмотря на данное слово, опять заколебался. Татаринов заметил это и спросил: