Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:
– Идут!
Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.
На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.
Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стычках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.
Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.
К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.
Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».
Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.
Каторжный взял атаманскую булаву в левую руку. Кланяясь на все четыре стороны, он спрашивал:
– А любо ли вам, казаки и атаманы, чинить ныне суд и расправу над изменниками донской земли?
– Любо! Любо! – отвечали все в один голос.
– А есть ли тут на кругу атаманы и казаки с берегов Донца, Хопра, Медведицы?
– Есть на кругу такие! И с других речек казаки и атаманы есть: с Быстрой реки, и с Терека, и с дальних рек – от Волги и Яика!
– Любо! – сказал атаман. – Приведите на круг московского дворянина Степана Чирикова и посадите его за этот стол.
Привели московского дворянина Степана Чирикова и посадили на скамью за столом.
Возле Чирикова стал с саблей наголо Иван, сын Разина. За малым столом сидел дьяк Нечаев Григорий с чернильницей наготове.
Каторжный обратился к кругу:
– Доблестные воины! Мы, атаманы и казаки великого Дона, с великой скорбью и печалью сведали несчастье, постигшее Донское войско. Пролита невинная братская кровь под Кагальником… Турские люди искони надругаются над нашей верой, над нашим народом. Три тысячи полоненных казнят в Азове, а нет – продадут за море. Там наши с вами братья, сестры, отцы, матери. Продадут их на каторгу в турскую и другие земли… Иван Косой поведает нам о том… Говори!
Иван Косой поклонился всем и начал:
– Дело мое, казаки и атаманы, короткое. Удалые головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева – перед вашими очами. Полсотни убиенных казаков лежат в Монастырском. И нам бы надобно всем постоять накрепко, насмерть против поганых бусурманов!..
– Что скажет войско? – спросил атаман.
– Постоять все готовы! И помереть за Русь, за Дон готовы до единого!
Иван Косой добавил:
– А сотник Бобырев другое мыслит. Он сказывал: «На камень не пойдем! Смерть принимать не будем! Атаманы ваши дурное заумыслили!..»
Раздался чей-то гневный голос:
– Рубите саблей голову! Иным неповадно будет святое дело рушить!
– А запиши-ка, дьяк, такое, – сказал Каторжный. – «Сеньке Бобыреву срубить голову за измену всему войску Донскому и кинуть его голову в Дон!..»
Сотника Бобырева тут же подняли с земли, поставили на ноги, сняли аркан.
Но тут казачья голытьба подступила к атаману.
– Не след казнить Сеньку Бобырева! – закричали многие. – Его брат отдал свою голову за наше верное дело. Семен еще не раз себя в бою покажет!
Иван Каторжный грозно приказал:
– Рубите голову изменнику!
Но казаки столпились вкруг него и еще грознее крикнули:
– Того не будет! Весь круг кричит – не будет! Не станем казнить Сеньку Бобырева. В походе испытаем!
– А я велю казнить. И ежели на то согласия не дадите, передам насеку другому, – гневно заявил Каторжный и положил насеку на стол. – Изменника не станем терпеть на Дону!
Казаки зашумели еще громче. Атаман стоял на своем.
Тогда заговорил Тимофей Разя:
– Аль позабыл ты, атаман, что круг – хозяин на Дону? Вспомни, к примеру, дело Якушки Лащенкова. Во время атаманства Смаги Чершенского казак Якушка забрал животы брата своего и хотел сбежать в Азов. Казаки приговорили Якушку повесить. А Смага кричал – не вешать Якушку до приезда брата его. Но казаки отказали в том атаману и велели ему Якушку повесить тотчас. И Смага не стал противиться…
Круг опять зашумел.
И старики со всех сторон кричали:
– Бери-ка, Иван, насеку атаманскую! Атаманствуй по согласию. А Сеньке Бобыреву мы жизнь даруем!
Взял атаман Каторжный со стола насеку и не стал больше противиться воле казачьей.
– Быть по сему! – поклонившись, сказал он.
Приступили к суду над Чириковым.
Татаринов спросил:
– А не хотел ли ты, московский дворянин Степан Чириков, тайно бежать с Дона?
На это Чириков ответил:
– Я есть царский холоп и останусь при сем кровавом деле до конца. За измену и на Москве казнят, а за неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.
Татаринов тогда обратился к Фоме:
– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?
Фома, не торопясь, сказал:
– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.
Татаринов тогда еще спросил:
– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?
Фома, улыбнувшись, сказал, поглядывая на толмача Асана:
– Грамоты такой и в мыслях не было. Турчина и грека из своей свиты никуда я не посылал.
– И в Тамань не посылал? – сердито спросил Наум Васильев.
– Не посылал, – нагло отрицал Фома.
– А в Керчь? – спросил Татаринов.
– И в Керчь не посылал.
Но казаки все уже зашумели и закричали в ярости:
– А брешет турский посол! Иуда! Грамоты он посылал! Лазутчиков его словили ночью наши казаки.
Старой спросил тогда Тимофея Разю:
– А правда ли, что ты, Тимошка, словил яицкого есаула и тот тебе во всем винился?
– Правда! – сказал Тимофей. – Ванька Поленов сознался, что он потайно сносился с турским послом. Он сказывал послу о наших замыслах про взятье крепости. Турчина и грека Поленов сам вывел на Дон, посадил ночью в лодку и оттолкнул лазутчиков от берега… А грамоты писал те не сам Фома, а чауш!
– Слыхали, казаки? – спросил всех Каторжный. – Слыхали, атаманы?
– Слыхали!.. Измена!..
Тогда Татаринов спросил:
– А не пожелает ли теперь московский дворянин, посла заступник, сказать свое дворянское, кривое слово?
Степан Чириков медленно заговорил:
– Поленову нет веры у царя. Он может оболгать любого. Спасая шкуру, такого наговорит, что сам диавол ужаснется!
– А не пожелает ли теперь турский посол молвить свое слово? – спросил Старой.
Фома Кантакузин, глядя куда-то в сторону, молвил:
– Ивана Поленова я не знал и никогда подле себя не видал.
– Врешь! – крикнул тогда Поленов, силясь поднять голову. – Врешь! Мне ныне один конец, не прошу пощады: весь грешен перед вами! А правду ведать вы должны. Коли солгу – жгите на костре! А коли не солгу вам, казаки, срубите голову: от сабли вашей мне помирать уж пора. Послушайте же, добрые молодцы, донские атаманы, казаки! Каюсь и принимаю смерть от вас как должную казнь за сотворенное…
– Послухайте, казаки! Послухайте, атаманы! – закричали на майдане и двинулись ближе к столу.
– Послухаем, – сказал, нахмуря брови, атаман. – Поставьте на ноги Поленова да развяжите.
Поленов рассказал, что он, затаив злобу против казаков, открыл Асану тайны: о войске, о замыслах против Азова, о складах пороха.
– А пригодилось ли – не знаю! Погреб поджег, а грамоты, которые писал Асан в Азов, в Тамань и в Керчь, составили при мне. Турчина да грека сопроводил в третью ночь к лодке, стоявшей у пристани. Сам оттолкнул ту лодку. Весь грех лежит на мне! А на «могиле» Татаринова тайно ж выкопал яму и вложил в нее деньги, которые дал мне Фома Кантакузин.
Федор Порошин метнулся от стола, а за ним Стенька с казачатами. Вернулись они с мешочком, наполненным турецкими и царскими монетами.
– Ну что, солгал? – с горькой улыбкой спросил Поленов.
– Не солгал! – закричали казаки.
Фома побледнел, растерянно забегал глазами.
– Он лжет! – сказал посол. – И ложь его намеренна!
Вмешался Степан Чириков. Со страха поддержал посла:
– Солгал Поленов! То деньги, видно, давние. Мешок погнил!
Спросили тогда пойманных турка и грека. Они сказали:
– Поленов не солгал!
– Не рубите голову Поленову, – сказал атаман Татаринов. – Он искупил вину перед войском и богом.
Но войско возмущенно требовало:
– Рубите! Изменнику смерть!
И не дожидаясь приказа войскового атамана, вышли три казака и срубили голову бывшему есаулу Поленову. Так окончил наконец свою бесславную жизнь этот изменник и предатель.
Московский дворянин стал просить, чтобы его немедля, как царского посла, отпустили в Москву. Но Каторжный заявил:
– Теперь тебя не отпустим. Поздно просить ты стал. Досиживай до главного… А зачитай-ка, Григорий, грамоту Фомы.
Нечаев, заикаясь, читал:
– «…Посылаю грека с грамотами. Выведав умышленья казаков и расспрося о том яицкого есаула, помня, что донские воры вскоре полезут брать Азов. Заумыслили подкопы, готовят войско, сооружают стенобитные орудия. Казаки подбивают на то и мурз. Пороховую и свинцовую казну пожаловал московский царь в довольном количестве. Запасами хлеба казаки прокормятся все лето. Царскую казну доставил на Дон в бударах войсковой атаман Иван Каторжный… Немедля посылайте людей в Крым, в Тамань – ведите всех людей на выручку к Азову…»
– Писал ли такую грамоту, толмач Асан? – спросил Каторжный.
– Нет! Не писал.
– А ведомо ли тебе, Асан, – вскипев, спросил Татаринов, – что наших людей немало уже побили под Азовом? И не посылал ли Фома с такой же грамотой еще кого?
– Не посылал!.. Теперь вы из-под Азова возите убитых казаков каюками, а станете возить их бударами!..
Степан Чириков добивался узнать:
– Подлинные ли те грамоты? Как они попали в руки казаков?
Чирикову показали грамоты – он их признал подлинными. Ему показали такую же грамоту, взятую у татарина, которого изловил с товарищами казачонок Стенька. И в той грамоте было ясно сказано, что Азову казаки готовят. Атаманы насмешливо поглядели на турецкого посла… Пойманный с поличным, тот сознался, что грека и турка он действительно посылал в Азов.
– Снять головы! – потребовали казаки. – Фоме рубите первому!
Атаман Каторжный поднял булаву и сказал:
– Срубим! Да только пускай нам поведает казак, бежавший с Крыма, что там делается.
– Любо! Пускай поведает! Послушаем!..
Казак, в распахнутом синем кафтане, босой и без шапки, бойко выступил:
– Почто мне долго говорить? Бежал! Едва не уморил кобылу… Крымский хан показнил государева посланника, а он ни в чем плохом замечен ими не был…
Наум Васильев вынул саблю, подскочил к Фоме.
– Лазутчику султана смерть! – воскликнул Васильев. – Это тебе, иуда, за мое сидение в Москве. Бери, Фома, мою награду!..
Посол широко раскрыл глаза, но не успел он закрыть их, взметнулась острая сабля Васильева. Голова Фомы скатилась. Васильев оттолкнул ее ногой.
– Мне ныне уж терять нечего, донские атаманы, – сказал он и срубил голову толмачу Асану.
– Голову Фомы вздеть на копье да отослать султану! – потребовало войско.
– Шуму будет и без того много, – сказал, успокоившись, Наум Васильев, – кинем в Дон!
Войско одобрительно кричало:
– Любо! Любо!
И стали избивать на майдане всех изменников. Потом сложили убитых в кули, связали накрепко, поволокли к Дону. Чтоб всем быть в ответе за содеянное перед царем, решено было: Ивану Каторжному нести первому куль с Фомой к Дону; куль с Асаном нести Старому.
Двенадцать кулей понесли к Дону и бросили в воду с высокой кручи. Грамоты турецкого султана к царю забрали у Фомы и тайно сунули под камышовую стреху землянки Старого. Багдадский пояс Калаш-паши атаманы взяли для продажи в Астрахани. И, чтоб не сотворилось какого-нибудь волшебства, чтоб замолить свои грехи, казаки пошли к часовенке и отслужили молебен за упокой души убиенных…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На другой день донские казаки похоронили с почестями в Монастырском урочище головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева, а также все тела казаков, убитых турками. Военный лагерь окропили святой водой, под голубцами[56]оплакали храбрые головушки; поминки устроили, вина попили. Михаил Татаринов поднялся над могилой брата.
– Помните вы мое слово, казаки! – сказал он. – Медлить теперь весьма опасно. Бояться нам, окромя бога и его угодников, некого! Все равно государь наложит на нас опалу великую за казнь турского посла. Пощады ждать от царя не будем и просить ее не станем. Султан гневен на нас и хочет сбить казаков с Дона, прогнать в чужие земли. В грамотах Фомы так и сказано: «Терпеть не можно казаков-разбойников! Сгони их, государь, за Яик-реку». А сам султан, как нам доподлинно известно, завяз в войне с персидским шахом. Не скоро выберется!.. Крымский хан в большой обиде: султан не шлет ему помощи. А где ж ему прислать? Войну ведет. Хан буйствует и ходит без султанского указа под Валуйки и на Воронеж. Три тысячи татар пошло на наши украины для промысла и грабежа. Азовские турки поход готовят тоже. Так нам ли дожидаться их прихода? А ежли пойдут им на выручку с Тамани, с Терека, с Керчи и с Крыма – нам быть побитыми… В Стамбуле моровая язва. В Галате бунты. Голод у них великий. И нам бы, казаки, одним крепким ударом взять крепость. Тогда предотвратим нашествие татар и турок на наши украины и государство Русское… Перво-наперво надобно поджечь под крепостью все травы и камыши по рекам, чтобы подмога конная к бусурманам не подошла. Медлить нельзя! Помните, казаки: с жалобой в Москву на атамана Каторжного от султана уже поспешил грек Мануйло Петров. Он требует казни Ивану.
– А как же начинать? Подкопы-то не готовы.
– А не будем дожидаться бусурманского прихода. Веди нас, Мишка, под Азов – всех без разбору!
– Веди, Татаринов! Веди, не мешкая! Иначе нам терять головушки свои без счету… Царь нам не указ!..
И затрубили казаки в татарский рог. Загремели барабаны. Заржали кони в таборах, зацокали по дорогам… Над войском поплыли знамена, конские хвосты на пиках, татарские санджаки. А небольшие конные ватаги, как приказал Татаринов, метнулись на дороги, которые вели к Кагальнику. Скакали конные к Бейсуге, за Донец и к кургану «Мертвая голова». Густая пыль поднялась над дорогами.
Татаринов взошел на курган, левее Монастырского, осмотреть войско.
К нему подошел немолодой уже казак Иван Арадов, который три недели вел земляной подкоп под верхний городок Азова – Ташкан.
– Взорвется ли стена? – спросил Татаринов.
Иван Арадов, сведущий в проломном деле, отвечал:
– Стена взорвется. Пороху положено вдосталь. Земли мы вынесли из-под нее за Бабий Яр столько, что Донец засыпать можно.
– А когда взорвется стена Ташкана, пролезем ли в Азов?
– Пролезем, атаман! Я стены рвал в чужих землях, и не такие.
– Ну, гляди! Ташкан взорвешь – награда от меня. А не взорвешь – на бочку с порохом посадим да подожжем.
– Ин ладно. Не подведу! – сказал Иван Арадов. – Твое бы войско не подвело. Доглядывай за Матьяшем. Он с неохотой в дело идет.
– Гей! Казаки! – обернулся Татаринов. – Позовите-ка Петра Матьяша!
Матьяш прискакал к кургану на коне – пистоль за поясом.
– Яки будут указы запорожцам?
– Проломится стена под городом, – сказал Татаринов, – полезете в пролом на приступ!
– Ге, хлопец, то ты мини дав такэ дило, що мое вийско Запорижске и не здуже!..
– Ну, гуляй! – крикнул Татаринов. – Вали до войска. А ежели не пойдешь в пролом – Панько Стороженко доставит мне твою голову на пике.
Матьяш сердито посмотрел на Татаринова, крутнулся и помчался к своему войсковому табору.
Иван Арадов глядел вслед и качал головой:
– Подведет Петро Матьяш… Смотри, атаман!
– Не подведет! – сказал уверенно Татаринов.
К кургану на резвых конях прискакали Иван Каторжный, Алексей Старой, Наум Васильев, предводитель туркменского верблюжьего полка Гайша, туркмен-богатырь Сергень-Мергень, Федор Порошин и Тимофей Разя. За ними примчались на взмыленных конях Тимофей да Корнилий Яковлевы, Осип Петров, Иван Разин и атаман Иван Косой.
– Ну, дело! – приветствовал их Татаринов. – Все к месту сбились. Да вот не видно Черкашенина. Его бы сметка пригодилась.
– Дед прихворнул, – сказал Старой, – а дед нам нужен.
В это время и дед, не усидев в своей землянке, прискакал на коне к кургану.
– Эге, детки мои! – сказал старик. – Не ровен час, войну начали? Ветер подул с Маныча.
– То переменится, – сказали атаманы. – Откуда б нам начать войну?
– С Ташкана начинать!
– Так порешил и я, – сказал Татаринов. – С Ташкана будем начинать.
– Верблюжий полк попридержи за балкой, которая ведет к проходу в крепость.
– Так порешил и я, – сказал Татаринов.
– А в струги посадил казаков? – спросил старик.
– Не сажал еще.
– Посади немедля!
– Драбины брать? – спросил Татаринов.
– Бери. Драбины надобны, – ответил старик. – А главного еще не сделал, Мишка, – проговорил он загадочно.
– А что ж будет главное?
– Траву пожечь вокруг Азова надобно. Нам без этого победы не добыть.
– Послал я жечь траву по всем речкам и сакмам, на три стороны. Ватаги малые кинулись уже на крымские дороги, на Кагальницкий тракт, к Кубани.
– А мне тут, стало быть, и делать нечего, – шутя сказал старик. – Все ты придумал, Миша, дельно… А вот еще скажи: запасы пороха у нас в достатке?
– В достатке, дед! – ответил Каторжный. – Казну пороховую не всю подорвал Поленов. Мы утаили порох от лазутчиков под Монастырским и в Раздорах.
– Свинец в достатке?
– В достатке и свинец.
– Ну, дело!.. И начинайте с молитвой смело!..
Татарская зурна и рог заныли в поле жалобно. Загрохотали барабаны. Все пешее войско садилось уже в струги, которые покачивались на зыбкой волне. Весла поднялись кверху. Конное войско собралось на берегу Дона. Издали казалось: острые пики вонзаются в небо.
Татаринов, сойдя с кургана, сел на вороного коня. Два есаула поднесли ему медный шлем, который он надел на бритую голову. Два турецких пистоля с выгнутыми черными рукоятками сунул в пояс.
– Загорятся степи – тогда стругам трогаться! – приказал Татаринов. – Взорвется стена под Ташканом – всем лезть на приступ!.. И помоги нам бог в сем деле праведном!.. Тебе, Иван, – обернулся он к Каторжному, – быть на Кагальнике с войском поутру и не давать татарам и черкесам с Терека, туркам с Тамани пройти в Азов на помощь.
– Будь так, как сказано! – ответил Каторжный. – Каким ты войском жалуешь?
– Даю тебе тысячу казаков. Пять сотен белых шапок, шесть сотен черных шапок. Всех, значит, более тысячи.
– Гайше какое войско дашь в подмогу? – спросил Старой.
– Гайше, кроме туркменов, прибавим казаков – две сотни серых шапок.
Гайша сказал, оскалив зубы:
– Карашо! О, много! Карашо!
– Жди на Бейсуге час свой. Дам знать. Иди, Гайша!
– Какое войско дашь мне? – спросил Тимофей Разя.
– Две сотни казаков. Зайдешь, Тимоша, с правой руки от берега. Да догляди татар как следует.
– Сын Иван куда пойдет?
– Ивана бери с собой: сподручней будет.
– Какое войско дашь Косому Ивану да атаману Осипу Петрову?
– Косому дам, – сказал Татаринов, – я с тысячу казаков. Не мало ли?
Косой ответил:
– Мне хватит тысячи. Я справлюсь.
– Петрову Осипу, – атаман задержал на нем пристальный взгляд, – я дам две тысячи. С Ташкана будешь начинать. А с Махина пойдет Тимоха Яковлев да младший брат его Корнилий.
– А мне куда велишь? – спросил старик Черкашенин. – Аль позабыл?
– Я не забыл. Пойдешь с Алешей Старым к пристани. Вам я даю легких стругов тысячу… Хватит?
– Хватит, атаман! – засмеялся старик.
– Теперь идите к войску!
Туркменские кибитки шумно двинулись в указанное место за верблюжьим полком Гайши.
Науму Васильеву Татаринов напомнил:
– По-прежнему хватай татарских языков. Добытые вести доноси немедля. Ты – глаза ясные войска!.. Ну, гей-гуляй! А мне, – объявил Татаринов, – быть с есаулом Порошиным где понадобится!
Татаринов хотел было отъехать от кургана, но вдали показался быстро скачущий всадник.
– А не беда ли где? – приложил он ладонь ко лбу.
Каурый конь, прижимая уши, перескакивал рвы и канавы. А за конем неслась татарская арба, запряженная двумя лошадьми. Баба нахлестывала коней длинной хворостиной.
– Да то Ульяна Гнатьевна, – сказал Порошин, присмотревшись. – Чего бы ей здесь?
– А на вороном коне, верхом? – спросил Татаринов.
– На вороном не опознал. Кафтан на всаднике бешметом кроенный, малиновый, папаха серая.
Пока гадали, вороной конь едва не проскочил за курган. Остановился. Всадник ветром спрыгнул с седла – и прямо к атаману.
– Вот привиденье! Господи! – воскликнул Татаринов и отступил. – Голубка сизокрылая! Варвара!
– Гей, казаки! Не утерпела баба перед боем! – смеялись атаманы.
Каурый конь обнюхал вороного.
– Эх, Миша, Миша! – в слезах и с жалобой проговорила Варвара Чершенская. – Уехал, даже не попрощался. Я ждала, ждала…
– Да ты и впрямь казак, Варвара!.. Скажи, почто прискакала? – спросил Татаринов и слез с коня.
– Дай отойдем-ка в сторону. На людях стыд берет.
– Ты, Миша, – заговорил дед, – дай-ка Варваре с тысячу казаков. Она не подведет… Эх, раскрасавица! Сердце у бабы, что сабля, – вострее перед походами. Бывало, и моя жена-покойница следом бежит да плачет…
Михаил с Варварой отошли в сторону,
– Дело стоит, – сказал Татаринов. – Ты что задумала?
– Приехала попрощаться, Миша.
– Ты не слезой меня благословляй. Прощай!
– Постой!.. Целуй при всех!
Конь вороной и конь каурый нетерпеливо били копытами.
– Ну что ж, – сказал Татаринов, снимая шлем, – прощай, моя голубка. Добуду Азов – Дон и тебя прославлю. Прощайте, курганы седые! Прощайте, птицы легкие! Прощайте, степи буйные! Прощайте, травы! Прощай, моя Варварушка! – Татаринов обнял Варвару и жарко при всех расцеловал.
Варвара дала ему кисет, расшитый мелким бисером, заплакала. Стоит в папахе серой и глаз не сводит с Мишки. Потом взяла уздечку и поцеловала. Стремя взяла – поцеловала.
– Не сгинь, мой сокол быстрый! – произнесла Варвара тихо. – Не пропади, моя головушка. Ах, Миша! Бывало, проедешь ты на коне, в голубом кафтане, сафьянцы красные, – хорош казак, скажу. Проедешь на другом коне – буланом, сафьянцы белые, кафтан с отливкой синей, – и опять скажу: хорош казак! Проедешь на гнедом коне, шапка серая, кафтан, как свет луны, горит, а ты в плечах широкий, сильный, – опять скажу: отважный ты казак! И нет тебе подобных…
Все не шутя сказали:
– Ну, поцелуй же бабу пожарче, да ехать надобно. Зурна уже затихла, и барабаны за курганом смолкли.
Татаринов поцеловал еще раз Варвару и сказал:
– Езжай в Черкасск. Когда понадобишься мне – позову…
Подъехала арба. В ней сидели Ульяна Гнатьевна, Якунька. Старой прощался тихо, поодаль от всех.
– Прощайте все! – сказали атаманы.
Арба поехала в Черкасск. Варварин конь поплелся за арбой тихим шагом.
Многие бабы прощались тогда с казаками и шли по всем дорогам к городу Черкасску. Они шли молча и вытирали слезы. По тем же дорогам в татарских арбах везли войску сушеное мясо, рыбу соленую в бочках и сухари в мешках. Сушеную рыбу и мясо казаки грузили на струги. У каждого казака пороху было засыпано в пороховницу под горлышко, свинцу в дробницах накатано доверху.
Четыре фальконета казаки повезли к главному подкопу ночью.
Курган под Монастырским опустел.
Татаринов поехал с Порошиным к пристани, чтоб оттуда плыть по Дону. Коня атаманского погрузили в струг.
Татаринов сказал:
– А главное в нашем деле, казаки и атаманы, – нечаянное нападенье! Обложим устье Дона, дороги все перекроем к крепости, степи пожжем. Но ведомо должно быть: янычары – храбрейшая турецкая пехота. Их топчии[57]и крепостные орудия причинят нам урон немалый…
– А надежное ли дело будет у нас с подкопом Арадова? – спросил сидевший рядом дед Черкашенин.
– Надежное, – задумчиво ответил Татаринов. – Войско уже ушло. Мы ж, братцы, поплывем. Весла – на воду!
И струги тронулись вниз по течению реки. Старик Черкашенин тихо пел:
Ты прости, ты прощай,
Наш тихий Дон Иванович!..
Вода тихо всплескивалась в Дону, голубела и легко несла вдаль переполненные походными людьми струги. Просторы необозримо раздвигались по обе стороны реки, и небесная синь поднималась над ними. Широк и прекрасен мир в этих диких степных краях!.. Птица ли закружится в вышине, похлопывая крыльями, зверь ли пробежит по узкой змеистой тропинке, казак ли поскачет на коне, поднимая дорожную пыль, или дорожный цветок приподнимет нежную головку – все это так близко сердцу, так дорого.
Но что произойдет там, под высокими стенами азовской крепости? Что ожидает там лихих, отважных казаков? Одно понятно: многим из тех, что плывут сейчас по Дону, суждено пасть смертью храбрых в жестоких боях.
Михаил Татаринов сидит на переднем струге и думает крепкую думу. Она тянется и тянется, как длинная ниточка, сплетается в узоры, но не рвется. А кому же и думать, как не ему, походному атаману Татаринову? За плечами Русь великая, перед ним – тихий Дон, с ним – войско славное, а в городках остались сиротки малые, бабы, поискалеченные в битвах казаки да старики.
Татаринов знал, что попасть в немилость царя, князей да бояр – беда для войска. А быть во вражде с турецким султаном за его же постоянные неправды перед землей русской – другая беда! И выходит так: над головой молот тяжелый висит, под головой лежит наковальня!..
На другом струге, склонив низко над водой голову, пел песню белобородый старик:
Ой, братики, загоралася во поле ковылушка,
Да неведомо будто отчего, —
Ой, да не от тучи же, братцы, не от гро-о-ма,
Не от сильного, братцы, дождя, —
А загоралася во поле ковылушка
От казачьего, братцы, ружья!
Он пел эту песню как бы для самого себя и прислушивался к тому, как за бортами струга плескалась и переливалась мелкими волнами синеватая вода. Так с каждым почти бывает: в походах за землю и волю душа сама поет. Поет душа старого и молодого. И слова в такие минуты сами приходят. Сами вяжутся и просятся, чтоб их непременно пели.
Атаман Татаринов доволен тем, что в стругах пели песни. И сам, улыбнувшись, запел:
Ой, да вот и не шуми ты, шумна
Зеленая дубравушка!
Вот и не бушуйся,
Ай, да вот и не мешай мне
Думу дума-а-ти…
А на третьем струге, новеньком, смолой пахнущем, бравый и бывалый широкоплечий казачина с пушистой бородой наставлял тех, кто шел в поход по первому разу. Посмотрит он вокруг огнистыми глазами, поднимет руку, подкинет словцо-другое, прислушается – зажигают ли сердце его слова аль нет?! Дальше словцо подкинет:
– А бывало у нас, братцы, так! Зашумели-зашумели кусты-кусточки, кусты частые. Загудели-загудели леса высокие, лесочки! А мы вот сидим в лесу, вот так, как сейчас сидим. И нагрянь сила вражья. И обложи она лесок со всех сторон. И обловили нас да почти всех перерезали. А я почти что один уцелел, но нога у меня была прострелена. И крикнул я своим: «Вы не киньте меня! Не оставьте меня в такой беде на чужой стороне!..» И не покинули меня в беде товарищи, с собой унесли… И вам ту же заповедь даю: ни единого не оставьте врагу, братцы! Не выдавайте другов своих во чужой земле! Не кидайте в землю сырую, вражью, своего товарища! А везите каждого убитого аль тяжко раненного на тихий Дон! Да положите каждого убитого между трех дорог на курганчике, а в изголовьице поставьте камушек с малой грамоткой: лежит, дескать, тут донской казак, он не вор, не разбойничек, но земли русской защитничек.
Крепкий на горячее слово казак зажигал души молодых донцов перед великим боем. Его слушали, затаив дыхание. Весла с этого струга опускались на воду тихо-тихо и так же тихо поднимались. Струги один за другим плыли от Монастырского урочища все дальше и дальше.
Но вот дозорный казак заметил что-то далеко позади струга. Приподнялся, вгляделся, торопливо сказал:
– Братцы! Да никак погоня за нами учинилася?! Глядите!
По Дону плыли четыре легких черных струга. Весла на них быстро взлетали и опускались.
Атаман Татаринов прервал свои думы, привстал настороженно и, глядя на просторы Дона, подумал: «Откуда же те струги взялись?» А вслух сказал:
– Жарко гребут – торопятся!
Но чтобы предупредить всякую неожиданность и избежать беды перед началом большого дела, велел передать по стругам:
– Всем плыть вниз по Дону, да не задерживаться! А шестерым стругам, – он указал рукой которым, – повернуть да плыть вон тем навстречу… Справа по берегу – два. Слева по берегу – два. Двумя стругами – плыть влобовую.
И поплыли. На всякий случай приготовили ружья. Поближе подтянули сабли: «Могли ж и татары воровской хитростью пересесть на струги да ударить с тыла».