Другие истории свидетельствуют о глубоком пессимистическом цинизме. Они опять‑таки являются в техническом отношении пограничными случаями остроумия, как, например, нижеследующая.
«Глухой обращается за советом к врачу, который ставит правильный диагноз: пациент, вероятно, пьет слишком много водки и поэтому глух. Врач советует больному не делать этого впредь, глухой обещает принять во внимание этот совет. Спустя некоторое время врач встречает его на улице и громко спрашивает, как идут его дела. «Благодарю вас, – звучит ответ, – вам не нужно так кричать, г. доктор. Я отказался от пьянства и опять слышу хорошо». Спустя некоторое время они опять встречаются. Доктор спрашивает обычным голосом о состоянии его здоровья, но он замечает, что его не понимают. «Как? Что?» – «Мне кажется, что вы опять пьете водку, – кричит ему доктор в ухо, – и потому опять не слышите». «Вы правы, – отвечает глухой. – Я опять начал пить водку, но я хочу объяснить вам почему. Покуда я не пил, я слышал; но все, что я слышал, было не так хорошо, как водка».
В техническом отношении эта острота не что иное, как наглядное пояснение. Жаргон, искусство рассказывать должны служить для того, чтобы вызывать смех. Но за этим нас подкарауливает печальный вопрос: не прав ли этот человек, сделав такой выбор?
То, на что намекают все эти пессимистические истории, – это разнообразное безнадежное состояние еврея. В силу этого я должен причислить их к тенденциозной остроте.
Другие в подобном же смысле циничные остроты, и не только еврейские истории, нападают на религиозные догмы и даже на веру в бога. История о «взгляде раввина», техника которой состояла в ошибочности сопоставления фантазии и действительности (трактовка этой техники как передвигания тоже была бы правильна), является такой циничной или критической остротой, направленной против чудотворцев и, конечно, против веры в чудесное. Гейне, лежа на смертном одре, создал одау прямо‑таки святотатственную остроту.
«Когда дружески настроенный пастор сослался на божью милость и указал ему, что он может надеяться на то, что найдет у бога прощение всех своих грехов, то Гейне ответил: «Конечно, он меня простит. Ведь это его ремесло». Это унизительное сравнение, имеющее в техническом отношении только ценность намека, так как ремесло (дело или призвание) имеет только ремесленник или врач, и имеет только одно‑единственное ремесло.
Сила этой остроты заключается в ее тенденции. Она как бы говорит: конечно, бог мне простит, для этого он и существует, я его создал себе именно для этой цели (как имеют своего врача, своего адвоката). И в Гейне, бессильно лежавшем на смертном одре, живо было еще сознание того, что создал себе бога и наделил его могуществом, чтобы при случае воспользоваться его услугами. Нечто вроде творчества дало знать о себе еще незадолго до его гибели как творца.
К обсуждавшимся до сих пор трем видам тенденциозного остроумия – обнажающему или скабрезному, агрессивному (враждебному), циничному (критическому, святотатственному) – я хотел бы присоединить еще четвертый, самый редкий вид, характер которого стоит наглядно показать на хорошем примере.
«Два еврея встречаются на галицийской станции в вагоне железной дороги. «Куда ты едешь?» – спрашивает один. «В Краков», – отвечает другой. – «Какой же ты лгун! – вспылил первый. – Когда ты говоришь, что едешь в Краков, то ведь хочешь, чтобы я подумал, что ты едешь в Лемберг. А теперь я знаю, что ты действительно едешь в Краков. Почему же ты лжешь?»
Эта ценная история, которая производит впечатление чрезвычайной софистики, оказывает свое действие, очевидно, при помощи техники бессмыслицы. Второго еврея упрекают в лживости, так как он сообщил, что едет в Краков и это действительно так! Этот сильный технический прием (бессмыслица) сопряжен здесь с другим техническим приемом – изображением при помощи противоположности. Действительно, согласно беспрекословному утверждению первого другой лжет, когда говорит правду, и говорит правду при помощи лжи. Но более серьезным содержанием этой остроты является вопрос об условиях правды: острота намекает на проблему и пользуется для этого ненадежностью одного из самых употребительных у нас понятий. Будет ли правдой, если человек описывает вещи такими, какие они есть, и не заботится о том, как слушатели воспримут сказанное? Или это только иезуитская правда? И не состоит ли истинная правдивость скорее в том, чтобы принять во внимание особенности слушателя и помочь ему получить верное восприятие рассказываемого? Я считаю остроты этого рода достаточно отличными от других, чтобы отвести им особое место. То, на что они нападают, является не личностью или институтом, а надежностью нашего познания – одного из наших спекулятивных достояний. Термин «скептические» остроты будет, таким образом, для них подходящим.
В ходе наших рассуждений о тенденциях остроумия мы, быть может, получили некоторые разъяснения и, конечно, нашли множество побуждений к дальнейшим исследованиям. Но результаты этой главы соединяются с результатами предыдущей в одну трудную проблему. Если верно, что удовольствие, доставляемое остроумием, происходит, с одной стороны, за счет техники, и с другой – за счет тенденции, то с какой же общей точки зрения можно объединить два этих столь различных источника удовольствия от остроумия?
Синтетическая часть
III. Механизм удовольствия и психогенез остроумия
Из каких источников вытекает своеобразное удовольствие, доставляемое нам остроумием, – это мы предполагаем уже достоверно нам известным. Мы знаем, что можем быть обмануты и можем заменить удовольствие, доставленное нам содержанием мыслей, собственно удовольствием от остроумия. Но это последнее имеет, по существу, два источника: технику и тенденции остроумия. Теперь мы хотели бы узнать, каким образом из этих источников вытекает удовольствие, то есть найти механизм действия удовольствия.
Нам кажется, что искомое объяснение гораздо легче получить при тенденциозной остроте, чем при безобидной. Итак, мы начнем с первой.
Удовольствие от тенденциозной остроты получается в результате того, что удовлетворяется тенденция, которая в противном случае не была бы удовлетворена. Что такое удовлетворение является источником удовольствия, это не нуждается ни в каком дальнейшем доказательстве. Но тот способ, с помощью которого остроумие реализует это удовлетворение, связан с особыми условиями, из которых возможно извлечь дальнейшее разъяснение. Здесь следует различать два случая. Более простой случай – это тот, когда на пути к удовлетворению тенденции стоит внешнее препятствие, которое человек обходит при помощи остроты. Мы нашли это, например, в ответе, полученном светлейшим князем на вопрос, жила ли когда‑либо мать спрашиваемого в его резиденции. Или в выражении критика, которому два богатых мошенника показали свои портреты: And where is the Saviour? В первом случае тенденция клонилась к тому, чтобы возразить на ругательство ругательством; в другом случае – к тому, чтобы нанести оскорбление, вместо того чтобы дать требуемый отзыв. Здесь противодействие оказывают чисто внешние моменты: те лица, к которым относятся ругательства, обладают властью. Все‑таки нам может броситься в глаза, что эти и аналогичные им остроты тенденциозной природы хотя и удовлетворяют нас, однако не в состоянии вызвать сильный смехотворный эффект.
Иначе обстоит дело, когда на пути к прямому осуществлению тенденции стоят не внешние моменты, а внутренние препятствия; когда внутреннее побуждение противоречит тенденции. Это условие как бы осуществляется, согласно нашему предположению, в агрессивных остротах господина N., у которого сильная склонность к брани подавлялась высокоразвитой эстетической культурой. С помощью остроумия внутреннее сопротивление для этого частного случая было преодолено, задержки были упразднены. Поэтому, как и в случае внешнего препятствия, стало возможным удовлетворение тенденции, было избегнуто подавление и связанная с ней «психическая запруда». Механизм развития удовольствия в обоих случаях один и тот же.
Мы, конечно, чувствуем на этом месте желание подробнее вникнуть в различие психологической ситуации для случая внешнего и внутреннего препятствия, так как нам представляется возможным, что в результате упразднения внутреннего препятствия можно получить гораздо более интенсивное удовольствие. Но я предлагаю довольствоваться малым и удовлетвориться пока выяснением одного момента, который остается для нас существенным. Случаи внешнего и внутреннего препятствия отличаются только тем, что в первом упраздняется существующая уже наготове задержка, а во втором избегается создание новой задержки. Мы думаем, что не заслужим упрека в спекулятивном мышлении, утверждая, что как для создания, так и для сохранения психической задержки требуется «психическая затрата». Если оказывается, что в обоих случаях применения тенденциозной остроты целью является получение удовольствия, то уместно предположить, что оно соответствует экономной психической затрате.
Таким образом, мы опять наткнулись на принцип экономии, который встретили в технике словесной остроты. Но там мы, прежде всего, думали найти экономию в потреблении по возможности или меньшего числа слов, или одних и тех же слов. Здесь же нам чуется гораздо более объемлющий смысл экономии психической затраты, и мы должны считать, что можно подойти ближе к сущности остроумия через более точное определение пока очень неясного понятия «психической затраты».
Некоторая неясность, которую мы не могли преодолеть при обсуждении механизма удовольствия, получаемого от тенденциозной остроты, является для нас небольшим наказанием за то, что мы пытались выяснить более сложное раньше, чем более простое, – тенденциозную остроту раньше, чем безобидную. Мы замечаем, что экономия затраты энергии, расходуемой на задержки или подавление, оказывается тайным источником действия удовольствия, получаемого нами от тенденциозной остроты, и обращаемся к механизму удовольствия при безобидной остроте.
Из соответствующих примеров безобидных острот, относительно которых нам нет нужды бояться нарушения нашего мнения о них из‑за содержания или тенденции, мы должны сделать заключение, что технические приемы остроумия сами являются источником удовольствия, и хотим теперь проверить, можно ли свести это удовольствие к экономии психической затраты. В одной группе этих острот (игре слов) техника состояла в том, что наша психическая установка направлялась на созвучие слов вместо смысла слов, что мы ставили акустическое изображение слова на место его значения, данного отношением к предметным представлениям. Мы действительно можем предположить, что этим дано большое облегчение психической работе и что при серьезном употреблении слов нужно сильно напрягать свое внимание, чтобы удержаться от этого удобного приема. Мы можем‑ наблюдать, что болезненные состояния мыслительной деятельности, при которых, вероятно, ограничена возможность концентрировать на одном месте психические затраты, действительно выдвигают на первый план представление о созвучии слов такого рода (в сравнении со значением слов) и что такие больные в своих речах следуют, как говорит формула, «внешним» (вместо «внутренних») ассоциациям в представлениях о словах. Также и у ребенка, который привык еще трактовать слова как вещи, мы замечаем склонность искать за тождественным или сходным текстом тождественный смысл – склонность, которая становится источником многих ошибок, вызывающих смех взрослых. Если нам в остроумии доставляет несомненное удовольствие переход из одного круга представлений в другой (как при Home‑Roulard из области кухни в область политики) употреблением одного и того же или сходного слова, то это удовольствие нужно, конечно, по праву свести к экономии психической затраты. Удовольствие от остроумия, вытекающее из такого «короткого замыкания», оказывается также тем больше, чем более чуждыми являются друг другу оба круга представлений, приведенные в связь тождественным словом; чем дальше они лежат друг от друга; чем больше, следовательно, удается сэкономить мысленный путь благодаря техническому приему остроумия. Заметим, кроме того, что острота пользуется здесь приемом установления связи, которая отбрасывается и тщательно избегается серьезным мышлением[56].
Вторая группа технических приемов остроумия – унификация, созвучие, многократное употребление, модификация известных оборотов речи, намек на цитату – позволяет отметить как общую характерную черту тот факт, что каждый раз находят вновь нечто известное там, где вместо него можно было бы ожидать что‑то новое. Эта возможность вновь обрести нечто известное исполнена удовольствия. Нам опять‑таки нетрудно видеть в нем удовольствие от экономии и отнести его к экономии психической затраты.
Общепризнанным является, по‑видимому, тот факт, что новое нахождение известного, «опознание» его, исполнено удовольствия. Гроос[57]говорит: «Опознание повсюду, где оно не слишком механизировано (как, например, при одевании, где…), связано с чувством удовольствия. Один только признак известного легко сопровождается уже тем тихим удовольствием, которое испытывает Фауст, когда вновь вступает после жуткой встречи в свой кабинет»… «Если самый акт опознания возбуждает такое удовольствие, то мы можем ожидать, что человек постарается упражнять эту способность ради нее самой, следовательно – экспериментировать, играя ею. И действительно, Аристотель усматривает в радости от опознания основу художественного наслаждения, и следует признать, что этот принцип нельзя игнорировать, хотя он и не имеет такого большого значения, как полагает Аристотель».
Гроос обсуждает затем игры, характерная черта которых состоит в повышении удовольствия от опознания, потому что на пути к нему воздвигают препятствия, следовательно – создают «психическую запруду», которая устраняется актом познания. Но его попытка объяснения не принимает во внимание тот факт, что познание само по себе исполнено удовольствия, в то время как он, ссылаясь на эти игры, учитывает удовольствие от познания радости силы (die Freude an der Macht), как преодоление трудности. Я считаю этот последний момент вторичным и не вижу никаких причин уходить от более простого понимания, согласно которому познание само по себе, то есть из‑за уменьшения психической затраты, исполнено удовольствия, а основанные на этом удовольствии игры пользуются лишь механизмом запруды, чтобы повысить свою ценность.
Общеизвестно, что рифма, аллитерация, припев и другие формы повторения подобных созвучных слов в поэзии пользуются тем же самым источником удовольствия – новым открытием известного. «Чувство силы» не играет значительной роли при этих технических приемах, являющих собою такую полную аналогию с «многократным употреблением».
При том близком отношении, какое существует между опознанием и воспоминанием, мы можем без риска утверждать, что существует также удовольствие от воспоминания. То есть акт воспоминания сопровождается сам по себе чувством удовольствия подобного же происхождения. Гроос, по‑видимому, не склоняется к такому предположению, но он считает удовольствие от воспоминания производным опять‑таки чувства силы, в котором он ищет – на мой взгляд неправильно –' главную основу наслаждения при всех почти играх.
На «новом открытии известного» основано также применение другого технического вспомогательного приема остроумия, о котором до сих пор не было речи. Я имею в виду момент актуальности, являющийся при очень многих остротах обильным источником удовольствия и объясняющий некоторые особенности генезиса и существования острот. Есть остроты, которые совершенно свободны от этого условия, и в работе об остроумии мы вынуждены пользоваться почти без исключения такими примерами. Но мы не можем забыть о том, что мы, быть может, еще сильнее смеялись по поводу некоторых других острот, чем по поводу подобных долговечных острот. При этом употребление острот первого рода (недолговечных) было для нас труднее, так как они требовали долгих комментариев, и даже с помощью этих комментариев они не могли достигнуть определенного эффекта. Эти остроты содержат намеки на людей и на события, которые были актуальны в то время, вызывали всеобщий интерес и держали всех в напряжении. После того как этот интерес угасает и соответствующее происшествие исчерпано, эти остроты лишаются части своего воздействия в смысле удовольствия (Lustwirkung), и нередко очень значительной части. Например, острота, созданная моим дружественным, гостеприимным хозяином, когда он назвал розданное мучное блюдо «Home‑Roulard», кажется мне теперь не столь удачной, как тогда, когда Home‑Rule был постоянной рубрикой в политическом отделе наших газет. Если я попытаюсь теперь оценить достоинство этой остроты указанием на то, что одно это слово перевело нас с большой экономией окольного мысленного пути из круга представлений кухни в столь отдаленный от него круг политических представлений, то я должен был бы изменить это указание в том смысле, «что это слово переводит нас из круга представлений кухни в столь отдаленный от него круг политических представлений, который вызывал наш оживленный интерес, так как он все время занимал нас». Другая острота – «Эта девушка напоминает мне Дрейфуса; армия не верит в ее невинность» – в настоящее время как будто утратила свою яркость, хотя ее технические приемы остались неизменными. Смущение, вызываемое этим сравнением, и двоякое толкование слова «невинность» не могут искупить того, что этот намек на событие, к которому относились с живейшим возбуждением, напоминает теперь о происшествии, интерес к которому иссяк. Следующая острота тоже может служить примером актуальной остроты.
«Кронпринцесса Луиза обратилась с запросом в крематорий в Готе, сколько стоит сожжение покойника. Управление ответило: «Сожжение стоит 5000 марок, но ей насчитают только 3000 марок, так как она один раз уже перегорела».
Эта острота кажется для настоящего времени неудачной. Одно время ее оценивали очень высоко. Но некоторое время спустя, когда ее нельзя рассказать без комментария о том, кто такая была принцесса Луиза и как следует понимать ее «горение», острота, несмотря на отличную' игру слов, потеряет свой эффект.
Большое число находящихся в обращении острот имеет определенную длительность существования, собственно – определенный срок жизни, слагающийся из периода расцвета и периода упадка и оканчивающийся полным забвением. Потребность людей извлекать удовольствие из мыслительных процессов создает затем все новые остроты, опираясь на новые злободневные интересы.
Жизненная сила актуальных острот отнюдь не принадлежит им самим. Она заимствуется с помощью намека у других интересов, степень актуальности которых определяет и судьбу самой остроты. Момент актуальности, присоединявшийся как особенно обильный, хотя и непостоянный источник удовольствия к собственным источникам остроумия, не может быть просто сопоставлен с новым применением уже известного. Речь может идти скорее об особой квалификации известного, которому должно принадлежать свойство свежего, недавнего, нетронутого забвением. При образовании сновидения тоже приходится встречаться с особым предпочтением, которое оказывается свежему материалу. И нельзя не предположить, что ассоциация со свежим материалом вознаграждается своеобразным удовольствием и, таким образом, облегчается создание новой остроты.
Унификация, которая является, собственно, только повторением в области связи, существующей между определенными мыслями, вместо повторения материала, нашла себе уГ.Т. Фехнера особую оценку в качестве источника удовольствия, доставляемого остроумием. Фехнер говорит (Vorschule der Asthetik I, XVII): «На мой взгляд, в поле зрения, которое мы имеем перед собой, главную роль играет принцип объединенной связи разнообразного материала. Но он нуждается в подкрепляющих побочных условиях, чтобы увеличить, благодаря своему своеобразному характеру, размеры того удовольствия, которое могут доставить относящиеся сюда случаи»[58].
Во всех этих случаях наблюдается повторение одной и той же связи или одного и того же словесного материала, нового открытия известного и свежего. И нам отнюдь не возбраняется испытывать при этом удовольствие от экономии психической затраты, если эта точка зрения оказывается весьма пригодной для объяснения отдельных деталей и для новых обобщений. Мы знаем, что нам еще предстоит точное выяснение того способа, с помощью которого осуществляется эта экономия, и смысла выражения «психическая затрата».
Третья группа психических приемов остроумия – это в большинстве случаев остроты по смыслу. Она включает ошибки мышления, передвигание, бессмыслицу, изображение при помощи противоположного и др. На первый взгляд она как будто носит особый отпечаток и не обнаруживает ничего общего с техническими приемами нового открытия известного или замены предметных ассоциаций словесными ассоциациями. Тем не менее именно в данном случае очень легко показать точку зрения об экономии или уменьшении психической затраты.
Вообще, не подлежит сомнению, что легче и удобнее уклоняться от избранного мысленно пути, чем придерживаться его; легче сваливать в одну кучу противоположные понятия, чем противопоставлять их; что особенно удобно принимать отбрасываемые логикой умозаключения и не принимать во внимание при сочетании слов или мыслей условие, которое должно также придать смысл сказанному. А именно это делают те технические приемы остроумия, о которых идет речь. Но эта постановка вопроса вызовет удивление тем, что такой образ действия работы остроумия является источником удовольствия, так как, при всех подобных недочетах мыслительной деятельности, вне остроумия мы испытываем только неприятное чувство отталкивания от них.
«Удовольствие от бессмыслицы», как мы могли бы коротко сказать, в действительной жизни скрыто вплоть до полного его исчезновения. Чтобы доказать его, мы должны подробно рассмотреть два случая, в которых оно очевидно в настоящее время и всегда будет очевидно: поведение ребенка и поведение взрослого в настроении, измененном под влиянием интоксикации. В то время, когда ребенок учится владеть запасом слов родного языка, ему доставляет очевидное удовольствие «играя экспериментировать» (Гроос) этим материалом. Он соединяет слова, не связывая этого соединения со смыслом слов, чтобы достигнуть эффекта удовольствия, получаемого от их ритма или рифмы. Это удовольствие ему постепенно воспрещается и, наконец, ему остается дозволенной лишь имеющая смысл связь слов. В более позднем возрасте эти стремления невольно ищут выхода из заученных ограничений в употреблении слов путем их искажения определенными надстройками и изменения их формы некоторыми приемами (редупликация, дрожащая речь), или даже создается свой собственный язык для использования среди товарищей по игре. Стремления эти впоследствии вновь всплывают на поверхность у душевнобольных некоторых категорий.
Я полагаю, что это является постоянным мотивом, которому следует ребенок, начиная такого рода игры. В дальнейшем развитии он предается им уже с сознанием того, что они бессмысленны, и находит удовольствие в этой прелести запрещенного разумом. Он пользуется игрой для того, чтобы избежать гнета критического разума. Но гораздо сильнее те ограничения, которые при воспитании касаются правильного мышления и обособления действительно существующего от ложного. Потому протест против принуждения к мышлению и к реальности глубок и длится долго; даже феномены фантастической деятельности подпадают под эту точку зрения. Сила критики в позднейшем периоде детства и в период обучения, простирающемся за пределы зрелости, в большинстве случаев оказывается настолько возросшей, что удовольствие от «бессмыслицы, освобожденной от гнета и критики», только в редких случаях рискует проявиться в прямом виде. Человек не решается высказать бессмыслицу, но характерная для ребенка склонность к бессмысленному, нецелесообразному поведению оказывается прямой производной удовольствия от бессмыслицы. В патологических случаях можно легко заметить, что эта склонность настолько усилилась, что опять управляет разговором и ответами гимназистов, подобно тому как это было в детстве. Осмотр некоторых заболевших неврозом гимназистов позволил мне убедиться, что бессознательно действующее удовольствие, испытываемое от продуцированной ими бессмыслицы, принимало не меньшее участие в их ошибочных действиях, чем истинное незнание.
И студент впоследствии не отказывается продемонстрировать протест против принуждения к мышлению и к реальности. Власть этого принуждения, как он чувствует, становится все более нетерпимой и все более неограниченной. Этим объясняется добрая часть студенческих кутежей. Человек является «неутомимым искателем удовольствия» (я уже не помню, у какого автора нашел это счастливое выражение) и ему очень тяжело отказаться от вкушенного однажды удовольствия.
Веселой бессмыслицей пьяной болтовни студент пытается спасти для себя удовольствие, которое он получает от свободы мышления и которое становится для него все более недоступным из‑за влияния университетских лекций. Даже еще позднее, когда он, будучи зрелым человеком, встречается с другими зрелыми людьми на научном конгрессе и опять чувствует себя учеником, то «банкетная газета» после окончания заседания, которая карикатурно превращает новые открытия в бессмыслицы, должна вознаградить его за новые прибавившиеся задержки мышления.
Словосочетания «пьяная болтовня» и «банкетная газета» дают доказательства того, что критика, вытеснившая удовольствие от. бессмыслицы, стала уже достаточно сильной и не может быть даже временно устранена без токсического вспомогательного действия. Изменение настроения является самым ценным, что доставляет человеку алкоголь и в силу чего этот «яд» не для каждого является одинаково ненужным. Веселое настроение, эндогенно возникшее или токсически вызванное, уменьшает задерживающие силы и скрытую за ними критику и делает, таким образом, вновь доступными источники удовольствия, над которыми тяготел запрет. Чрезвычайно поучительно видеть, как с подъемом настроения уменьшаются претензии на остроумие. Расположение духа заменяет остроумие, равно как остроумие должно стремиться заменить собой расположение духа, в котором проявляются прежде запрещенные возможности наслаждения и скрытое за ними удовольствие от бессмыслицы.
«Mit wenig Witz und viel Behagen» («Мало остроумия и много веселья»).
Под влиянием алкоголя взрослый человек опять превращается в ребенка, которому доставляет удовольствие свободное распоряжение течением своих мыслей без необходимости соблюдать логическую связь.
Надеюсь, мы также доказали, что эти технические приемы острот‑бессмыслиц соответствуют источнику удовольствия. Нам остается только повторить, что это удовольствие проистекает от экономии психической затраты, от уменьшения гнета критики.
Бросив еще раз взгляд назад на обособленные в три группы технические приемы остроумия, мы замечаем, что первая и третья из этих групп (замена предметных ассоциаций словесными ассоциациями и употребление бессмыслицы для воссоздания старых свобод и избавления от гнета интеллектуального воспитания) могут быть объединены. Это психические облегчения (Erleichterungen), которые можно до некоторой степени противопоставить экономии, составляющей технику второй группы. К облегчению уже существующей и экономии предстоящей психической затраты – к этим двум принципам сводится, таким образом, вся техника остроумия и вместе с тем все удовольствие, проистекающее от этих технических приемов. Впрочем, оба этих вида техники и получение удовольствия совпадают – по крайней мере, в главных чертах – с разделением остроумия на словесные остроты и остроты по смыслу.
Предшествующие рассуждения привели нас внезапно к истории развития или психогенезу остроумия. Теперь мы хотим подойти к нему ближе. Мы изучили предварительные ступени остроумия, развитие которых вплоть до тенденциозного может открыть, вероятно, новые взаимоотношения между различными характерными чертами остроумия. Перед каждой остротой существует нечто, что мы могли бы обозначить как игру или шутку. Игра – мы будем придерживаться этого наименования – происходит у ребенка в то время, когда он учится употреблять слова и присоединять мысли одна к другой. Эта игра следует, вероятно, одному из влечений, которые вынуждают ребенка к упражнению своих способностей (Гроос). Он наталкивается при этом на действие удовольствия, которое проистекает от повторения сходного, от нового открытия известного, от созвучности и т. д. и которое объясняется как неожиданная экономия психической затраты. Нечего удивляться тому, что эффекты удовольствия поощряют ребенка к игре и побуждают его продолжить эти эффекты, не обращая внимания на значение слов и на связь предложений. Игра словами и мыслями, мотивируемая определенными эффектами удовольствия от экономии, является, таким образом, первой предварительной ступенью остроумия.
Усиление момента, который заслуживает названия критического отношения или разумности, кладет конец этой игре. Она забрасывается как нечто бессмысленное или прямо противоречащее здравому смыслу. Игра становится невозможной из‑за критического отношения к ней. При этом исключается всякая возможность (кроме случайной) извлекать удовольствие из источников нового открытия известного ит.д., разве только взрослый приходит в радостное настроение, которое упраздняет критическую задержку подобно веселью ребенка. Хотя в этом случае становится опять возможной старая игра, сопровождающаяся получением удовольствия, но человек не хочет ожидать этого случая и не хочет отказываться от удовольствия, которое он может испытать. Он, следовательно, ищет средства, которые сделали бы его независимым от радостного настроения. Дальнейшее развитие этого процесса в остроту управляется двумя стремлениями: избежать критики и заменить ею расположение духа.