Солдатские прачки
Н. Доризо
Вы с нами делили
Нелёгкие
Будни похода,
Солдатские прачки
Весны сорок пятого года.
Вчерашние школьницы,
Мамины дочки,
Давно ль
Полоскали вы
Куклам платочки?
А здесь, у корыт,
Во дворе госпитальном
Своими ручонками
В мыле стиральном
До ссадин больных
На изъеденной коже
Смываете
С жёсткой солдатской
Одёжи
Кровавую потную
Глину
Большого похода,
Солдатские прачки
Весны сорок пятого года.
Вот вы предо мною
Устало стоите.
Вздымается
Дымная пена
В корыте...
А первое
Мирное
Синее небо —
Такое забудешь едва ли,
Не ваши ли руки
Его постирали?
Василий Васильевич
Б. Ласкин, 1944
В великой русской кузнице за каменной горой
Стоит, гудит, работает заводик номерной.
Туда Василь Васильевич приходит чуть заря
И весело командует: "За дело, токаря!
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
С глазами светло-синими, с кудрявой головой
Работает, старается гвардеец тыловой.
Фотографы газетные бегут его снимать.
Никто Василь Васильича не может обогнать.
В минуту получается готовая деталь,
На грудь ему повешена отличия медаль.
Девчата им любуются, подходят и молчат,
А он и не оглянется, не смотрит на девчат.
За горы за Уральские молва о нем идет,
А он себе работает и бровью не ведет.
Василию Васильичу всего тринадцать лет.
Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
Моя сестра
З. Александрова
Была обыкновенная
Она ещё вчера.
Теперь сестра военная,
Военная сестра.
Сестре на складе выдали
Большие сапоги.
В один сапог — мы видели —
Влезают две ноги.
Нога мала, — смущённые
На складе говорят.
И выдали суконную
Шинель до самых пят.
Ей все шинели мерили,
Но меньше так и нет.
И там сестре не верили,
Что ей семнадцать лет.
У ней косичка белая
Вчера ещё была.
Моя сестрёнка — смелая,
Хоть ростом так мала.
Когда летал над крышами,
Над нашим домом враг —
Она всегда с мальчишками
Влезала на чердак.
Шумел пожар над городом,
Дрожал огромный дом.
Она стояла гордая
С пожарным рукавом.
В дымящие развалины
Влетала, как стрела,
Откапывала раненых,
В укрытие несла.
Теперь сестра учёная,
Военная сестра,
На ней шинель с погонами,
Сестре на фронт пора.
Она в подарок платьице
Своё мне отдала.
У мамы слёзы катятся:
— Уж больно ты мала!
А сердце-то, как правило,
По маленьким болит. —
Сестра ремни поправила
И тихо говорит:
— Что голову повесила?
Я, мама, на посту —
И добавляет весело: —
На фронте подрасту!
Цветок жизни
А. Молчанов
По Дороге Жизни – сглаженной, спрямлённой,
Залитой асфальтом - мчит машин поток.
Слева, на кургане, к солнцу устремлённый
Их встречает белый каменный Цветок.
Памятью нетленной о блокадных детях
На земле священной он навек взращен,
И к сердцам горячим всех детей на свете
Он призывом к Дружбе, к Миру обращён.
Тормозни, водитель! Задержитесь, люди!
Подойдите ближе, головы склоня.
Вспомните о тех, кто взрослыми не будет,
Тех, кто детским сердцем город заслонял.
У Дороги Жизни шепчутся берёзы,
Седины лохматит дерзкий ветерок.
Не стыдитесь, люди, и не прячьте слезы,
Плачет вместе с вами каменный Цветок.
Сколько их погибло – юных ленинградцев?
Сколько не услышит грома мирных гроз?
Мы сжимаем зубы, чтоб не разрыдаться.
Чтобы всех оплакать, нам не хватит слёз.
Их похоронили в братские могилы.
Был обряд блокадный, как война, жесток.
И цветов тогда мы им не приносили.
Пусть теперь в их память здесь цветёт Цветок.
Он пророс сквозь камни, что сильней столетий,
Поднял выше леса белый лепесток.
Всей земле Российской, всей земной планете
Виден этот белый каменный Цветок.
Майор привез мальчишку на лафете...
К. Симонов
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой...
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Письмо
Борисова Ольга Михайловна
https://www.stihi.ru/2010/06/09/3507
«Помните!
Через века,
Через года – помните!
О тех,
Кто уже не придет – никогда,
Помните!…»
Р. Рождествинский.
"Реквием"
ПИСЬМО
Март, 12, Лиозно*, 1943 год.
Папулечка! С немецкой я неволи
пишу письмо. Вложу его в конверт.
Запрячу в печке весточку о доле,
тебе прощальный, папенька, привет.
Пятнадцать мне исполнилось сегодня.
А сколько натерпелась бед в плену!
Но даже в этой мрачной преисподней
былое вспоминаю до минут...
Как весело встречали дни рожденья,
и пели как с тобою в унисон.
Читала с чувством как стихотворения,
а гости танцевали вальс-бостон...
Ну, а сейчас я на скелет похожа.
На шее номер, платье в лоскутах.
Спина в рубцах, обветренная кожа,
и кровь спеклась на тоненьких устах.
Рабынею у Шерлона-барона.
Работаю их сил последних я.
А ем с корыта с Розою и Ноной.
"Русс был и будет грязная свинья!"
И убегала много раз из плена,
но дворник возвращал меня опять.
За наказаньем - голод шел на смену.
Теперь мне больше нечего терять.
А маму не ищи - убили звери,
когда узнать пытались о тебе.
Хлестали по лицу, словам не веря,
И застрелили в нашей же избе.
Сегодня сообщили весть плохую,
Отправят что в Германию меня.
Не вынести мне долюшку лихую,
не встретить мне и завтрашнего дня.
Не стану прозябать я на чужбине!
Уж лучше смерть в родимой стороне…
Прощай, мой добрый папенька, - отныне
Громи фашистов, помня обо мне!
Я верю, что отыщется конверт,
Когда-нибудь прочтешь ты мой привет....
"Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери...."
Письмо, написанное Катей Сусаниной отцу, было найдено в 1944 году, при разборе разрушенной печки, в одном из домов города Лиозно. Отданная в рабство немецкому помещику, доведённая до отчаяния, в день своего пятнадцатилетия, девочка решила покончить с жизнью.
На конверте детским почерком было крупно написано: " «Дорогие дяденьки или тетеньки, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке». Номер полевой почты на конверте устарел, и письмо опубликовали в газете «Комсомольская правда» 27 мая 1944 года.
*Лиозно - это городок в Витебской области, в Белоруссии.
Материал взят из документальной книги "Говорят погибшие герои".
Владислав Терентьев Самара
https://www.stihi.ru/avtor/goldboy1
Баллада об арбузном переулке
Владислав Терентьев Самара
https://www.stihi.ru/2014/02/06/10356
По мотивам рассказа В. Драгунского
“Арбузный переулок”
Зима. Мороз. Уже не до прогулок,
Пересидеть в тепле я был бы рад,
Но душу тянет снова в переулок,
В то прошлое, в голодный Ленинград.
Детишками, закутанными в шали,
Худые, под глазами синяки,
Мы каждый день от голода бежали,
Но он повсюду камнем бил в виски.
Дружок мой Валька – парень был, что надо!
Сутуловат и ростом невелик,
Он сколотил дворовые отряды
И деловито мыслил, как мужик.
Мы провиант повсюду добывали,
Порою даже хлеб полусырой,
Хотелось спать, но даже не зевали,
Занятие казалось нам игрой.
И разделившись накрепко по парам,
Голодную развеивая грусть,
Бродили мы по гулким тротуарам,
Все закоулки зная наизусть.
Однажды день прошлялись без приварка,
С желанием хоть что-то раздобыть,
Картохи две – ни холодно, ни жарко,
Валёк вздохнул, мол, так тому и быть.
По “норам” разбредалась вся ватага,
Темнело… Мы решили напрямик,
Но Валька в переулке у продмага
Случайно заприметил грузовик.
- Бежим! – и мы рванули, что есть духу,
Через пустырь, где в землю врос трамвай,
Смеялся Валька: “Глядь, какая пруха!
Ну, где ты там, Санёк? Не отставай!”
Не зря мы, как скаженные бежали,
В ушах протяжно колокол звенел,
Там мужики арбузы разгружали,
От изумленья я остолбенел!..
У них всё это получалось ловко,
Как будто в цирке! Классно, хоть кричи!
Друг другу дядьки быстро, со сноровкой
Кидали полосатые “мячи”.
И надо же такому вдруг случиться,
Мне словно в сердце сунули кинжал,
Один арбуз сумел-таки разбиться,
Нечаянно мужик не удержал.
Две половинки мякотью наружу
Краснели на булыжной мостовой,
Заплакал я, и чтоб не стало хуже,
Кусая губы, побежал домой.
За мною Валька ринулся вприпрыжку,
Отвесив матом что-то про родню,
Но громкий голос крикнул: “Ребятишки!
Постойте! Я же вас не догоню!”
Оторопели мы, как от конфуза,
И я ладонь у Вальки крепко сжал,
Две половинки битого арбуза
В руках озябших дядька тот держал.
- Берите! – протянул он их с улыбкой, -
Да не робейте, кушайте, мальцы!
Голодные, а бегаете шибко!
Мы тоже в детстве были сорванцы!
Домой брели уже неторопливо,
И каждый нёс арбуз в своих руках,
Я был, как Валька, грязный и счастливый,
Просохли слёзы даже на щеках.
Потом неделю, проявив отвагу,
Через пустырь, вот так же напрямик,
На пару с Валькой бегали к продмагу
В надежде, вдруг приедет грузовик!
Мы пережили это злое время,
Познав всю тяжесть тех голодных лет,
Вот только память бьёт порою в темя,
И к переулку тянется мой след.
Там нет уже давным-давно продмага,
И Валька сбросил с плеч сей жизни груз,
Ушла под крест дворовая ватага,
Но помнится расколотый арбуз.
Ленинграду
Да, он мне снится — этот город.
И видимо, не раз, не два
Доказывать я буду в спорах,
что он — красивей, чем Москва.
И в стороне сибирской дальней
Мне помнится родимый дом,
И то, что факелы ростральных…
А, впрочем, нужно — о другом…
Я вижу городок на Волге.
В полукольце плешивых гор
В тот очень тяжкий, очень долгий
Сорок второй военный год.
Линялые, шатрами, крыши,
Стада, бредущие в пыли…
Туда блокадных ребятишек
Из Ленинграда привезли.
С утра в детдом несли подарки,
Каких-то ждали новостей…
Заплаканные санитарки
Рассказывали про детей.
Они еды, как солнца, ждали,
Им дали мяса, масла дали,
Они ж, качаясь, как в бреду,
За завтраком — недоедали,
В обед — опять недоедали,
За ужином — недоедали, —
На завтра прятали еду.
Они не оставляли крошек,
Тихи, глазасты и худы,
Они рассматривали кошек
Лишь как запас живой еды.
И падали при каждом шаге.
И молча плакали в тиши.
Но кто-то детям дал бумаги
И очинил карандаши.
И вот на четвертушках мятых
Стал робко возникать на свет
Неточный, памятный, крылатый
Неповторимый силуэт.
Бессмертный шпиль Адмиралтейства!
Его нагую простоту
Чертило раненое детство,
Мусоля грифели во рту.
Он был залогом их спасенья,
Он был оплотом их мечты:
Сверкающий, как луч весенний,
Прямой и острый, точно штык.
Мне часто снится этот город
И, видимо, не раз, не два
Доказывать я буду в спорах,
Что он красивей, чем Москва.
Но вновь и вновь при трудном шаге
Я вспомню это: тишь палат,
Детей, и на листках бумаги
Рисунок, точно текст присяги
Тебе на верность, Ленинград.
М. Борисова
Ленинградский метроном
мимо арки, мимо старых зданий
я спешу… спешу к себе домой.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
под ногами тяжесть мостовой.
эх, дойти б до Площади Восстанья.
только б не упасть на полпути.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
я дойду! я обещал дойти!
там в квартире пятилетний Ваня
спрашивает маму про еду.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
потерпи, братишка. я иду.
мама не ответит и не встанет.
я несу тебе ее «обед».
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
а сегодня маме сорок лет.
главное, не потерять сознанье.
почему в глазах темным-темно?
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
будем жить, Ванюшка, все равно!
ты пойдешь на первое свиданье
сразу, как немного подрастешь.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
отчего в ногах такая дрожь?
боль в груди, и всё плывет в тумане…
грейся, Ванька, там, в печи трюмо.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
лишь бы ты…
дождался.
лишь бы…
смо…
А. Котельников
Блокадный Филиппок
Ранним утром, видит Бог,
Из своей парадной
Вышел в школу Филиппок,
Филиппок блокадный.
Сколько было? Ровно шесть,
Первоклашкам — восемь,
Филиппку хотелось есть
(Это между прочим).
Шёл он в класс осенним днем
С сумкой. С продуктовой.
(Это мелочь. В основном,
Как у Льва Толстого).
Дом вослед глядел без стен,
Грудою развалин (У Толстого,
между тем, нет такой детали).
Это частность, чтоб урок
Был для вас наглядный.
Шёл учиться Филиппок,
Филиппок блокадный.
По асфальту в три ручья
Дождь плясал напевный.
Филиппок, представьте, я.
Осень. Сорок первый:
Школа вроде бы близка,
Но гляжу устало.
(До войны про Филипка
Мама мне читала).
Но блокадный Филиппок
Повзрослел немного.
— Стой! Куда ты, колобок? —
Слышу у порога.
— В школу! Ясно же куда!
Буркнул. Взгляд унылый:
— Ой, ты, горюшко-беда!
Господи, помилуй!
Проходи! Я прямо в класс:
— Можно? Разрешите?
На меня десятки глаз
Смотрят. Встал учитель.
Видно, внял моей беде.
Разве голод скроешь?
Лишь спросил: — А мама где?
— Там... окопы роет.
— Ну, садись! И я присел
Но сидел немного.
Начался опять обстрел:
— Господи! Тревога!
В. Шумилин
«Ма-ша е-ла ка-шу »
Школа в сорок первом.
Нам, ученикам,
Больно бьёт по нервам
Чтенье по слогам:
«Ма-ша е-ла ка-шу...»
Непонятно мне,
Где достала Маша
Кашу на войне?
Может быть, солдаты
Дали котелок?
Съёжились ребята.
Бросил в дрожь урок.
Мой сосед из сумки
Вынул свой сухарь.
И, глотая слюнки,
Я гляжу в букварь:
«Ма-ша е-ла ка-шу...»
Полон каши рот.
Вспоминает каждый
Предвоенный год.
Запах жжёной пшёнки,
Словно током, бьёт.
Голос хрупкий, ломкий,
Как весенний лёд:
«Ма-ша е-ла ка-шу...»
И со всех сторон
Слышен сильный кашель,
Слышен слабый стон.
Как признаться классу,
Что я глупый был?
Почему-то кашу
Сроду не любил.
В рёв при виде манной
(Да на молоке!).
Причитала мама
С ложкою в руке: —
Вот умница, вот лапушка!
За дедушку! За бабушку!
Теперь за папу ложку!
За нашу Мурку-кошку!
Может, это мнится,
Может, занемог?
На огне дымится
Полный чугунок....
Школа в сорок первом.
Как хотелось есть!
Всхлипывают перья
«Восемьдесят шесть».
Боже, дай нам силы,
Стали льдом чернила.
Мы почти не дышим,
Мы в тетрадках пишем:
«Ма-ша е-ла ка-шу».
В. Шумилин