Портовое управление «Византия»




Отделение общественного транспорта магнитной левитации

Наземный вокзал

 

Позже кто-то сказал мне, что тут работают сотни тысяч человек, и я ему поверил.

Мы припарковали грузовик у главной лестницы. Я открыл дверь и помог Виктории выбраться наружу. Живот у нее уже был заметный, а чувство равновесия напрочь пропало. Мы пошли наверх. Лакей в форме залез в пикап и отогнал его подальше.

Внутри оказалось настолько просторно, что купол здания просто рухнул бы, если бы вокзал не находился на пересечении усика и лба, где расположенные рядом массы практически нейтрализовали притяжение друг друга. Повсюду виднелись бесчисленные окошки касс из резного красного дерева. Я усадил Викторию на скамейку – ноги у нее стали очень нежными – и занял место в очереди. Когда подошло мое время, билетер взглянул на экран компьютера и спросил:

– Чем я могу вам помочь?

– Два билета в первый класс. Наверх.

Он постучал по клавиатуре, крохотное устройство выплюнуло два хрустящих картонных билетика. Кассир передвинул их по отполированной медной поверхности, я потянулся за бумажником.

– Сколько?

Он снова взглянул на экран компьютера и покачал головой:

– Вам бесплатно, мистер Дэниэл. Мы уважаем вашу профессию.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Вас ждали.

Я не успел даже удивиться, как билетер пояснил:

– Больше я ничего не могу сказать вам, сэр. Я не говорю на вашем языке и не понимаю его. Беседа с вами невозможна.

– Тогда чем, черт возьми, мы сейчас занимаемся? – раздраженно бросил я.

Он развернул экран ко мне. На нем была дословная стенограмма нашего разговора. Последняя фраза гласила: «Я ПРОСТО ЧИТАЮ ТО, ЧТО НА ЭКРАНЕ, СЭР».

Кассир поставил дисплей на место и сказал:

– Я просто читаю то…

– Да, да, знаю, – ответил я и вернулся к Виктории.

 

Даже на магнитно-левитационных скоростях путешествие вдоль усика заняло два дня. Для развлечения я периодически вынимал гравитометр и снимал показания. Вы, наверное, думаете, что числа уменьшались по мере того, как мы выбирались из гравитационного колодца. Но антенна загибалась назад, шла вдоль тела Кузнечика, а не вперед и прочь от насекомого, и потому гравитационный градиент нашего путешествия оказался довольно сложным. Поначалу он быстро снижался, потом стремительно увеличился, затем снова упал, образовав прихотливую, но аккуратную синусоиду, известную как кривая Шеффилда. Ей соответствовал размер магнитных колец, те проносились мимо по три в минуту, толстели, худели, но уверенно уменьшались в толщине по мере набора высоты.

На второй день Виктория родила прекрасного ребенка, мальчика. Я хотел назвать его Гектором, по имени отца, но она решила, что его будут звать Джонатаном, и я, как обычно, сдался.

А потом внимательно присмотрелся к ней. В уголках глаз Виктории уже появились «гусиные лапки», хотя их скорее следовало назвать морщинками от смеха, уж слишком часто она улыбалась. Линии по обе стороны рта углубились. Виктория казалась какой-то измученной и осунувшейся. При взгляде на нее я почувствовал столь огромную и всепроникающую грусть, что она могла бы заполнить всю вселенную.

Виктория старела по своей собственной экспоненциальной кривой. Процесс ускорялся, я даже не был уверен, что она доберется до Небесного Вокзала. В любом случае ей осталось недолго.

Виктория тоже это понимала, но была счастлива, обнимая сына.

– Я прожила хорошую жизнь. Мне бы так хотелось, чтобы ты вырос со мной… Не дуйся, ты такой печальный, Дэниэл!.. Но в остальном мне жаловаться не на что.

Я целую минуту смотрел в окно. Я знал Викторию – сколько? – неделю, наверное. Но за это краткое время она взяла меня, встряхнула и вывернула всю мою жизнь наизнанку. Изменила все. Я повернулся к ней и заплакал.

– Смерть – это цена, которую мы платим за детей, ведь так? – сказала она. – Там, внизу, они поставили смерть вне закона, но всего лишь дурачат себя. Думают, им можно жить вечно. Думают, для роста нет пределов. Но умирает все – люди, звезды, Вселенная. И когда мироздание подойдет к концу, срок всех жизней будет един.

– Думаю, у меня не настолько философский склад ума, как у тебя. Чертовски трудно вот так терять свою жену.

– По крайней мере, хоть это ты сообразил.

– Что?

– Что я – твоя жена. – Виктория замолчала, но через минуту продолжила: – Мне приснился еще один сон. Про твоего волшебника. Он мне все объяснил про то лекарство, которое назвал смертностью.

– Угу. – Меня это уже не заботило.

– Я приняла препарат, из-за которого вся жизнь после пробуждения сгорает за несколько дней. С новой версией после сна тебе отведен нормальный человеческий срок, тот, который был у людей до лекарств, дававших бессмертие. Сто пятьдесят, двести лет – это не так уж мало. Самоубийц держат в живых, так как их смерть приходит слишком быстро; для остальных видеть такое невыносимо. А с новой версией эффект приходит медленно и его не остановить.

Я погладил ее длинные белые волосы. Такие тонкие. Такие невероятно, невероятно хрупкие.

– Давай больше не будем говорить об этом.

Ее глаза сверкнули:

– Нет, давай будем! Не притворяйся дураком, Дэниэл. Людей все больше. А еды, воды, пространства не прибавляется. Если никто не умрет, придет время, когда погибнут все. – А потом Виктория снова улыбнулась мне, нежно, так, как улыбаются капризному, но талантливому ребенку. – Ты знаешь, что от тебя требуется, Дэниэл. И я горжусь тем, что ты этого достоин.

 

Небесный Вокзал оказался исполинским, головокружительным, не поддающимся никакому описанию. Точно как во сне Вики. Я помог ей подняться на платформу. Она едва стояла на ногах, но любопытство не исчезло из ее ярких глаз. Джонатан спал у меня на груди в слинге.

Что бы ни удерживало атмосферу на платформе, взлету и приземлению сверкающих, изящно сочлененных кораблей оно не препятствовало. Странные грузчики вытаскивали из трюмов еще более странный груз.

– А я даже не удивлена. Эх, была бы я моложе, – пробормотала Виктория. – Зато меня как-то все стало больше радовать. В этом есть смысл, как думаешь?

Я начал что-то говорить, но совершенно неожиданно свет в ее глазах померк. Окаменев, она уставилась куда-то прямо перед собой, хотя я там ничего особенного не увидел. Лицо Виктории осталось безмятежным до самого конца.

– Вики?

Она медленно повалилась на пол.

И пока я стоял, ошеломленный, не смея поверить в ее смерть, ко мне подошел волшебник.

В воображении я представлял эту сцену тысячу раз: как оставляю сумку, соскакиваю с поезда прямо ему навстречу. Он не двигается, не пытается бежать. Я одним движением скидываю с плеча пиджак, здоровой рукой достаю револьвер и стреляю.

Теперь же…

Он грустно посмотрел на тело Виктории и положил руку мне на плечи.

– Господи, тебе ведь только что разбили сердце.

 

Я прожил на Небесном Вокзале целый месяц, наблюдая за тем, как растет мой сын. Джонатан умер, не оставив потомков, его похоронили на орбите. Гроб обогнул Кузнечика семь раз, а потом его траектория сократилась, и он ярким метеором растворился в ночи – горел не дольше серной спички.

Джонатан был хорошим человеком с язвительным чувством юмора. Явно не от меня.

Теперь я странствую по миру. Вокруг вздымаются и падают цивилизации. И только я не меняюсь. Где все не так плохо, рассеиваю смертность. В ином случае выпускаю на свет болезни.

Я иду, куда иду, и делаю свою работу. Поколения вздымаются передо мной колосьями пшеницы, и я, как жнец, скашиваю их. Иногда – нечасто – я сам ухожу, хочется подумать, вспомнить. Потом гляжу в ночь, на колонизированную вселенную, пока глаза не зальют слезы, в которых тонут рои звезд.

Я – Смерть, и это моя история.

 

Светящиеся двери

 

Двери начали открываться в начале марта, во вторник. Сначала всего несколько – неуверенно мерцающих, созданных на краю предельно допустимого временного диапазона, – и в те немногие двери первых дней исхода вошли не изможденные и умирающие с голоду, а вполне здоровые беженцы, привилегированные ученые и технари, которые создали или сумели украсть приборы, сделавшие побег возможным. Мы принимали их примерно по сотне в неделю, в обстановке относительной секретности и в удачно изолированных местах. Все фиксировали видеокамеры, и наши собственные лучшие специалисты лихорадочно писали, проводили семинары и телеконференции, на которых обсуждались сенсационные сообщения.

Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что то было благословенное время.

В апреле ворота шлюзов распахнулись во всю ширь. Светящиеся двери открывались повсеместно, выплескивая потоки оборванных, перепуганных беженцев. Их были миллионы, и все они, вплоть до самых маленьких детей, перенесли ужасные, чудовищные жестокости. От историй, которые они рассказывали, любому сделалось бы дурно. Я знаю.

Мы делали все возможное. Устраивали лагеря. Копали ямы под уборные. Раздавали мыло. Все это легло тяжким финансовым бременем на правительство, но куда было деваться? Эти беженцы были нашими потомками. Они в самом прямом смысле были нашими детьми.

Всю весну и все лето поток беженцев только увеличивался. Когда их число по всему миру составило десятки миллионов, власти запаниковали – неужели это будет длиться до бесконечности и нашествие этой людской саранчи увеличит население вдвое, втрое, вчетверо, затопит все земли и уничтожит всю пищу? На какие меры нам придется пойти, чтобы остановить это? Ресурсы планеты уже на пределе. Она не сможет принять еще. А потом, в августе, двери просто захлопнулись. Кто-то там, в будущем, закрыл их раз и навсегда.

Мысль о том, что случилось с теми, кто не успел проскочить, была невыносима.

 

– Новые отчеты из ожогового отделения, – сказал Шрайвер, откидывая полог палатки.

Шрайвер называл рассказы беженцев страшилками. Он бросил папки мне на стол и наклонился, чтобы заглянуть в вырез моей блузки. Я хмуро поглядела на него, и он отодвинулся на шаг.

– Есть в них что-нибудь полезное?

– Ничего. Но ведь не я же придумал правила. Тебе придется прочитать все отчеты до последнего слова, чтобы ты могла клятвенно подтвердить перед комиссией: там нет ничего такого, о чем они хотят знать.

– Верно.

Я провела сканером по страницам всех папок, а потом сбросила всю стопку в корзину для бумаг. Коснулась большим пальцем клавиши на одной из новых панелей – лучшие приборы системы безопасности были самой первой выгодой, извлеченной из наплыва технарей из будущего, – и сказала:

– Готово.

Затем я сцепила пальцы на затылке и откинулась в кресле. В воздухе пахло брезентом. Временами казалось, что вся вселенная пропахла брезентом.

– Так как у тебя дела?

– Примерно так, как ты ожидала. Все утро беседовал с жертвами.

– Лучше ты, чем я. Я подаю заявление о переводе в управление по печати. Подальше от этих палаток, подальше от лагеря, в какую-нибудь миленькую редакцию, буду писать пресс-релизы и статьи для воскресных журналов. Непыльная работенка, собственный кабинет и полное удовлетворение от осознания, что я, для разнообразия, занимаюсь чем-то хорошим.

– Не выйдет, – сказал Шрайвер. – От всех этих историй чувства просто притупляются. Есть даже специальный термин. Это называется «выгорание». Наступает момент, когда ты начинаешь обвинять жертву в том, что она вынуждает тебя выслушивать все это.

Я поерзала в кресле, словно устраиваясь поудобнее, и грудь обнажилась чуть больше. Шрайвер с присвистом вдохнул. Впрочем, совсем тихо – сам он точно был уверен, что я ничего не заметила. Я сказала:

– Наверное, тебе лучше вернуться к работе.

Шрайвер выдохнул:

– Да-да, я слышу тебя.

Он с несчастным видом поднырнул под полог палатки. Через секунду его улыбающаяся физиономия просунулась обратно.

– Ой, Гинни, чуть не забыл. Хуонг на больничном. Геворкян велела тебе передать, что ты сегодня после обеда будешь вместо нее интервьюировать жертв.

– Ах ты, негодяй!

Он захихикал и исчез.

 

Я сидела, расспрашивая женщину, лицо которой походило на маску застывшего ужаса. Она отвечала с торопливой готовностью. Все они так отвечали. Это даже пугало. Они были благодарны за все, за любую мелочь. Иногда мне хотелось ударить очередного несчастного по лицу, чтобы просто добиться нормальной человеческой реакции. Только они, наверное, стали бы целовать мне руки за то, что я не сделала ничего хуже.

– Что вам известно об инженерии срединной точки? О насекомых-шпионах? О сублокальных методах?

Я дошла до конца списка, составленного на эту неделю, и на каждом пункте она качала головой.

– Машины Пригожина? Транс-статус СВАТ? Микромонологи? – (Ничего, ничего, ничего.) – Фленария? Инцидент в Толедо? Теория «третьего мученика»? Научно-исследовательская группа «G»?

– Они забрали мою дочь, – сказала она в ответ на последнее. – Они сделали с ней такое…

– Об этом я вас не спрашивала. Если вам что-то известно об их военной организации, их машинах, препаратах, исследовательских технологиях – прекрасно. Но о людях я ничего слышать не хочу.

– Они такое делали… – Ее мертвые глаза впивались в меня. – Они…

– Не рассказывайте мне.

– …вернули ее домой на середине эксперимента. Сказали, у них не хватает работников. Они простерилизовали нашу кухню и выдали список того, что с ней еще нужно сделать. Кошмарные вещи. И еще опросный лист вроде вашего, чтобы записывать ее реакции.

– Прошу вас.

– Мы не хотели, но они оставили такой особый прибор, чтобы мы подчинились. Ее отец убил себя. Он и дочь хотел убить, но ему не позволил прибор. После его смерти они изменили настройки, чтобы я тоже не могла себя убить. Я пыталась.

– Проклятье! – Это было что-то новенькое. Я дважды стукнула по ручке, включая пьезохрон, чтобы ручка писала с опережением на пятнадцать секунд. – Вы что-нибудь помните об этом приборе? Большой он был? Какие на нем были кнопки?

Почти невероятно, чтобы она сообщила нам что-нибудь полезное. Среднестатистический беженец знал о технологиях будущего не больше, чем среднестатистический современный гражданин знает о телевидении и компьютерах. Включаешь – прибор работает. Когда ломается, покупаешь новый. Однако моя работа состояла в том, чтобы находить следы. Любая мелкая деталь помогала проявить большую картину. В конце концов все недостающие элементы отыщутся. Во всяком случае, такова была теория.

– У него был внешний или внутренний источник питания? Вы когда-нибудь видели, чтобы его кто-то обслуживал?

– Я взяла его с собой, – сказала женщина. Она порылась под грязной одеждой и вынула нечто, похожее на каплю ртути размером с кулак и с разноцветными огоньками. – Вот.

Она уронила прибор мне на колени.

 

Порождение автоматизации, точнее, гиперавтоматизации. Старая страшилка пятидесятилетней давности в конце концов воплотилась в жизнь. Больше не нужны были люди, чтобы строить шахты, заниматься сельским хозяйством или промышленностью. Из машин получились лучшие управленцы и более внимательные служащие. Требовалась лишь маленькая горстка элиты – жертвы называли их просто Хозяевами, – чтобы отдавать распоряжения. Поэтому возникло множество бесполезных людей, которые попросту занимали место.

Нужно же было что-то с ними делать.

И способ был найден.

Во всяком случае, это мое предположение. Точнее, одно из многих. У меня их миллион: гиперавтоматизация, нарастающее ожесточение коллективного сознания, всеобщая обусловленность и взаимосвязанность явлений. Скрытая агрессия, заложенная в природе иерархической структуры. Притупление чувства сострадания. Тривиальность зла.

Может, просто люди по природе своей вовсе не добрые? Это непременно предположил бы Шрайвер.

На следующий день я была как зомби. Работала механически, сопоставляя факты. Ла Шана из отдела реквизиций сразу же заметила мое состояние.

– Тебе пора взять выходной, – сказала она, когда я зашла узнать насчет замены своего пин-кодера. – Ступай отсюда, прогуляйся по лесу, в гольф поиграй.

– В гольф, – повторила я. Лупить палкой по мячу показалось самым нелепым занятием во вселенной. Я не видела в нем никакого смысла.

– Только не говори, что не любишь гольф. Ты ведь любишь. Ты мне сто раз об этом рассказывала.

– Мне казалось, что люблю. – Я положила сумочку на стол, сунула в нее руку и осторожно потрогала прибор. Он был прохладный на ощупь и едва ощутимо вибрировал под пальцами. Я отдернула руку. – Но только не сегодня.

Ла Шана заметила.

– Что у тебя там?

– Ничего. – Я отодвинула от нее сумку. – Вообще ничего. – И добавила – слишком громко, слишком нервно: – Так что насчет пин-кодера?

– Забирай. – Она достала прибор, активировала его и подождала, пока я его возьму. Теперь пользоваться им смогу только я. Поразительно, как быстро мы переняли эту технологию. – Кстати, куда подевался твой?

– Я на него наступила. Нечаянно. – Я видела, что Ла Шана на это не купилась. – Проклятье! Это вышло случайно. Могло произойти с кем угодно.

Я сбежала от Ла Шаны, чтобы не видеть ее встревоженного, озабоченного лица.

 

Не прошло и двадцати минут, как ко мне в кабинет просочилась Геворкян. Она улыбнулась и в ответ на мое приветствие лениво привалилась к шкафу с папками. Скрестила руки на груди. Глаза печальные и циничные. Широкое некрасивое лицо, на котором читается терпение и вся мудрость мира. Юбка всего самую малость теснее и чуточку короче, чем было бы прилично для офиса.

– Виргиния, – сказала она.

– Линда.

Мы обе выжидали. И поскольку я проработала здесь целую вечность и мне все уже было по барабану, Геворкян заговорила первой:

– Я слышала, тобой немного недовольны.

– Что?

– Не возражаешь, если я загляну в твою сумочку?

Ни на мгновение не отводя от меня взгляда, она ощупала сумочку, сунула руку внутрь, нашарила содержимое. Она проделала это так медленно и нарочито, что, могу поклясться, я ожидала, что она обнюхает пальцы. Затем, не найдя предполагаемого оружия, она сказала:

– Надеюсь, ты не злишься на нас?

Я хмыкнула.

– Так в чем же дело?

– В чем дело? – повторила я с недоверием.

Я подошла к окну. Вжик-вжик-вжик – опустился прямоугольный кусок брезента. Сквозь москитную сетку был виден лагерь: брезентовые палатки до самого горизонта. Самым примечательным в этом пейзаже был лабиринт из тентов правительственного офиса, расположенный на вершине холма, – мы шутливо именовали его Тентагоном, – с брезентовыми трубами кондиционеров, мобильными лабораториями и кафешками. Все это взялось в основном из армейских запасов, а то, что было не из армейских запасов, когда-то принадлежало скаутам.

– Только посмотри! Только кинь, мать его, взгляд! Вот оно, будущее, и это будущее несется на тебя со скоростью шестьдесят секунд в минуту. Ты видишь то же, что я, и еще задаешь мне этот вопрос?

Она подошла и встала рядом со мной. Где-то вдалеке заплакал ребенок. Плач становился все надрывнее.

– Виргиния, – проговорила она негромко, – Гинни, я понимаю, что ты чувствуешь. Поверь мне, хорошо понимаю. Возможно, во вселенной все-таки все заранее предопределено. Может быть, мы никак не можем изменить то, что происходит. Однако это еще не доказано. А пока это не доказано, мы обязаны оставаться в строю.

– Чего ради?

– Ради них. – Она подбородком указала на медленно бредущих выходцев из другого мира. – Они живое доказательство всему, что мы ненавидим и боимся. Они свидетели и подтверждение того факта, что абсолютное зло существует. И до тех пор пока остается хотя бы малейший шанс, мы должны стараться дать ему отпор.

Я смотрела на нее в течение долгого, заполненного только молчанием мгновения. А затем самым холодным и спокойным тоном, на какой была способна, произнесла:

– Убери свою клешню с моей задницы.

Она убрала.

Я смотрела ей вслед, пока она уходила, не проронив больше ни слова.

Это было уже за гранью саморазрушения. Единственное, что приходило мне в голову: Геворкян хочет уволиться, но не может заставить себя все бросить. Может, она нарывается на увольнение за сексуальное домогательство. Но с другой стороны, в гибели надежды несомненно присутствует что-то эротическое. Ощущение вседозволенности. Чудесное пикантное чувство, что раз все равно ничто уже не имеет значения, то можно поддаться мимолетным порывам. Ведь, вероятно, это единственное, что нам еще осталось.

И все время, пока я размышляла об этом, в ящике письменного стола у меня лежал тот прибор. Тихонько жужжал сам с собой.

 

Люди по-прежнему заводят детей. И это просто ужасно. Я вообще этого не понимаю, и не рассказывайте мне об инстинктах. Первое, что я сделала, осознав чудовищность того, что ждет впереди, перевязала трубы. Никогда не мечтала о материнстве, однако хочется сохранить саму возможность на тот случай, если передумаю. Теперь я уже знала, что не передумаю.

День выдался кошмарный, поэтому я решила, что имею полное право закончить пораньше. Я шла через лагерь к парковке для гражданских сотрудников и отставных военных, когда наткнулась на Шрайвера. Он шел со стороны уборных для жертв. Самое неромантичное место на земле. Брезентовые палатки тянулись бесконечным рядом, и удрученные люди то и дело входили и выходили. А запах! Представьте себе, как воняет дерьмо всех больных в мире, и вы поймете, какой там стоял запах.

У Шрайвера под мышкой была зажата бутылка испанского шампанского. С красной этикеткой.

– По какому поводу? – спросила я.

Он ухмыльнулся, словно богиня Кали, и подхватил меня под руку.

– Мой бракоразводный процесс наконец-то завершился. Не поможешь мне отпраздновать?

Учитывая обстоятельства, это была единственная большая глупость, какую я могла совершить.

– Конечно, – сказала я. – Почему бы нет?

Позже, в его палатке, когда он меня раздевал, я спросила:

– Между прочим, Шрайвер, почему жена с тобой развелась?

– Из-за ментальной жестокости.

Потом он положил меня поперек кровати, и я позволила ему меня побить. Я нуждалась в этом. Хотела быть наказанной за то, что была счастливой, сытой, свободной, пока вокруг меня…

– Сильнее, черт бы тебя побрал! – говорила я, меся его кулаками, кусая и царапая до крови. – Заставь меня заплатить.

 

Причина и следствие. Предопределено ли все во вселенной или нет? Если все неизбежно вытекает из того, что было раньше, тикает – тик-так, – словно гигантский, включающий в себя все часовой механизм, тогда надежды нет. Беженцы явились из будущего, которое невозможно отменить. С другой стороны, если время подвластно квантике и неопределенно, нестабильно в каждой точке, постоянно готово отклониться в любую сторону, подчиняясь случайным воздействиям, в таком случае все эти страдальцы, прибывавшие к нам на протяжении шести долгих, дождливых месяцев, могут оказаться всего-навсего фантомом. Просто артефактом из бракованного будущего.

И наше будущее может оказаться просто замечательным.

Миллион наших ученых, представители всех возможных наук, работали над тем, чтобы стало именно так. Биологи, хаотики, физики всех мастей. Баснословно преданные делу люди. Целеустремленные. Мотивированные. Все они старались протянуть руку раньше, чем неизбежное произойдет, и сказать: «Стоп!»

С каким удовольствием они бы вцепились своими ручонками в то, что я спрятала в ящике письменного стола!

Только я еще не решила, отдам ли им это. Я сильно сомневалась, что это будет правильно. Или, если на то пошло, хотя бы разумно.

 

Геворкян задавала мне вопросы во вторник. В четверг я вошла в свой кабинет и обнаружила там трех солдат в ооновской форме, которые проводили обыск с помощью ручных детекторов.

Я поправила сумочку на плече, чтобы выглядеть внушительнее, и спросила:

– Какого черта здесь происходит?

– Выборочная проверка, мэм. – Темноглазый солдат-индус, молодой, годящийся мне если не в сыновья, то в младшие братья, вежливо коснулся лба, вроде как отдавая честь. – Из-за опасности проникновения контрабанды. – Вышитые буквы на одном его кармане сообщали, что его фамилия Патак. – Чистая формальность, уверяю вас.

Я сосчитала нашивки на его рукаве, сравнила со своей должностью в иерархии гражданских госслужащих и поняла, что, согласно сложным ооновским протоколам, которыми мы руководствовались, я выше его по рангу.

– Сержант-майор Патак. Мы с вами оба знаем, что все иностранные государства действуют на территории Америки с ее согласия, и прекрасно понимаем, что у вас нет никакой власти над ее гражданами.

– Ну, этот вопрос мы уладили с вашим мистером…

– Да мне плевать, хоть с чертовым далай-ламой! Это мой кабинет, и ваша власть заканчивается на его пороге. У вас не больше прав находиться здесь, чем у меня обыскивать ваш анус. Улавливаете ход моей мысли?

Он залился сердитым румянцем, однако ничего не ответил.

Тем временем его подчиненные водили детекторами по картотечному ящику с папками, по встроенным шкафам, по моему столу. Огоньки на приборах загорались красным, красным, красным. Нет, нет, нет. Солдаты старались не смотреть на меня. Делали вид, будто не услышали ни слова.

Я не зря устроила выволочку сержант-майору. Позже, когда кабинет был тщательно просканирован и два младших чина смущенно застыли, не зная, сколько их еще здесь продержат, я отпустила всех троих. И все они были так благодарны, что поспешили убраться и никто не попросил показать сумку. В которой, само собой, и лежал прибор.

Когда они ушли, я подумала о юном сержант-майоре Патаке. Интересно, что бы он сделал, если бы я положила руку ему на мошонку, сделав недвусмысленное предложение. Нет, отдав ему приказ. Он казался таким чистосердечным. Ох и смутился бы он! Фантазия была пугающе приятной.

Я в подробностях рассмотрела ее со всех сторон, все это время держа непонятное устройство на коленях и поглаживая, словно кошку.

 

На следующее утро произошел инцидент в пищеблоке. Одна женщина ударилась в истерику, когда ей попытались вживить под кожу лба микроскопический идентификационный чип. Это была новая система, которая, предположительно, должна была сэкономить на отслеживании затрат тринадцать центов в неделю с каждого беженца. Входишь в «умную» дверь, она регистрирует твое присутствие, забираешь еду, и вторая дверь отмечает твой уход. В этом не было ничего, чтобы так расстраиваться.

Но женщина принялась кричать и плакать, а потом – все произошло рядом с кухнями – схватила нож и начала наносить себе удары. Она успела оставить на своем теле девять зияющих ран, прежде чем удалось отнять у нее нож. Санитары понесли ее в реанимацию, где врачи сказали, что она в любом случае уже не жилец.

После того как распространилась эта новость, больше никто из беженцев не давал вживлять себе чипы. Что здорово вывело из себя ооновских миротворцев, приписанных к лагерю, поскольку до того паре сотен жертв уже поставили чипы и не было никаких проблем. Индусы решили, что беженцы просто специально стараются усложнить им работу. Послышались обвинения в расизме, поползли слухи о готовящейся мести.

 

Все утро я в меру своих сил старалась всех успокоить – безнадежное занятие, – а после обеда писала рапорты, которые высшие чины желали получить «срочно» и которые, скорее всего, легли на полку непрочитанными. В общем, у меня совсем не было времени даже подумать о том приборе.

Но я все равно думала. Постоянно.

Понемногу он превращался в тяжкое бремя.

Как-то в старших классах мы выполняли задание: мне выдали десятифунтовый мешок муки, которому я должна была дать имя и целый месяц повсюду таскать с собой, словно это ребенок. Оставлять Биппи без присмотра было нельзя, я должна была либо брать его с собой, либо находить кого-нибудь, кто согласится с ним посидеть. Предполагалось, что подобное упражнение разовьет в нас чувство ответственности и отпугнет от ранней половой жизни. Когда месяц подошел к концу, я первым делом стянула у отца пистолет сорок пятого калибра и всадила в Биппи всю обойму, патрон за патроном. Пока от мелкого паршивца не осталось лишь облако белого праха.

И машинка из будущего была такой же. Еще один Биппи. Мне ее дали, и я не смела от нее избавиться. Она явно представляла большую ценность. И не меньшую опасность. Вопрос: действительно ли мне хочется, чтобы в руки правительства попал предмет, который заставляет людей действовать наперекор собственным желаниям? Верю ли я, что власти не приведут нас в тот же миг ровно к тому, что мы, предположительно, изо всех сил стараемся предотвратить?

Я задавалась этими вопросами – сколько уже? – четыре дня. Мне казалось, что к этому моменту у меня созрели ответы.

Я вытащила Биппи из сумки. На ощупь он был прохладный и гладкий, словно тающая ледышка. Нет, теплый. Он казался сразу и теплым и холодным. Я все гладила и гладила его, успокаиваясь от прикосновения.

Через минуту я встала, закрыла молнию на пологе своего кабинета и на всякий случай завязала тесемки. Затем вернулась за стол, села и расстегнула блузку. Я провела Биппи по всему телу: по шее, по груди, водила по животу снова и снова. Сбросила туфли и неловко стянула колготки. Прибор прошелся по моим лодыжкам, поднялся выше, до бедер. Между ногами. Из-за него я ощущала себя грязной. Из-за него мне едва ли не хотелось себя прикончить.

 

Не знаю, как получилось, что я заблудилась. А заблудилась я, когда отправилась в лагерь после наступления темноты.

После наступления темноты никто не ходит в лагерь без служебной необходимости. Даже солдаты-индусы. Это время, когда жертвы отдыхают и развлекаются. Они, понимаете ли, не испытывают сочувствия друг к другу – вот она, наша маленькая гадкая тайна. Я как-то видела, как ребенок, едва научившийся ходить, упал в костер. Вокруг было полно беженцев, но если бы не я – ребенок бы погиб. Я выхватила его из пламени раньше, чем он успел обгореть, но больше никто даже не шевельнулся, чтобы ему помочь. Они просто стояли и смотрели. И смеялись.

– В Дахау, когда открывали газовые камеры, перед дверями всегда обнаруживали пирамиду из тел, – сказал мне однажды Шрайвер. – Когда газ начинал поступать, люди ударялись в панику и карабкались друг на друга в тщетной попытке спастись. Так и было задумано. Было возведено в систему. Нацисты хотели, чтобы евреи не просто умирали, они хотели ощущать моральное превосходство над своими жертвами.

В общем, меня не должно было быть в лагере. Просто, когда я отпирала дверцу своего трейлера, я внезапно поняла, что сумка стала какой-то не такой. Легкой. И до меня дошло, что Биппи остался в верхнем ящике письменного стола. А я даже не заперла ящик.

При мысли о том, что кто-нибудь может его найти, все внутри похолодело. Я в панике поспешила обратно. От стоянки трейлеров до лагеря было двадцать минут езды, и к тому времени, когда я добралась до места, соображала я уже плохо. Чтобы попасть от Тентагона на стоянку для гражданских лиц, нужно было обогнуть чуть ли не четверть лагеря. Я решила: будет проще срезать через него. В общем, помахав перед часовым своим удостоверением сотрудника отдела истории будущего, я въехала в ворота.

Вот так я и заблудилась.

 

Народ в лагере селился кварталами. Люди по своей природе тянутся к таким же страдальцам, как они сами. Те, у кого были нервные тики, жертвы иллогического перепрограммирования, жили в одной части лагеря; модифицированные, то есть с функционально-нормативными изменениями, – в другой. Я оказалась среди толпы людей, которых «излечили» от конечностей, ушей и даже внутренних органов, – кажется, никакой системы, поддающейся осмыслению, тут не было. Иногда нашим врачам удавалось произвести частичное восстановление. Но, конечно, наша примитивная хирургия не шла ни в какое сравнение с хирургией их эпохи, полной чудес.

Я свернула не туда, стараясь разминуться с безглазой, безносой женщиной, которая хватала меня за блузку и требовала денег, и как раз шла в обход, когда мимо, не заметив меня, стремительно прошагала Геворкян.

И это было настолько неожиданно, что, оправившись от мгновенного потрясения, я развернулась и пошла за ней. Мне и в голову не пришло, что делать этого не стоит. Она была какой-то другой, было что-то непривычное в выражении ее лица, в осанке. Что-то незнакомое.

У нее даже походка была какая-то не такая.

Жертвы разобрали несколько палаток, чтобы оградить полотнищами брезента большое открытое пространство. Его освещали пропановые лампы, которые висели на высоких шестах, воткнутых по кругу. Я увидела, как Геворкян проскользнула между двумя брезентовыми полотнищами, и, секунду поколебавшись, последовала за ней.

Там проводились крысиные бои.

Как проходят крысиные бои, я узнала в тот вечер. Первым делом необходимо наловить побольше серых крыс. Больших, злых самок. Затем привести их в самое скверное расположение духа – проще всего не кормить, но существует и немало других способов. В общем, когда крысы на взводе, вы вываливаете дюжину в большую яму, выкопанную заранее. Затем спускаете в яму их противника. Здоровенного парня с обритой головой и связанными за спиной руками. Гениталии у него прикрыты небольшим куском ткани, но в общем-то он голый.

А потом крысам предоставляется возможность выбраться. Крысы подпрыгивают, кусаются, здоровенный парень старается затоптать их, раздавить ногами, грудью, головой – чем только сможет достать.

Вся сцена была освещена ярко, словно днем, а все пространство вокруг ямы запружено жертвами. Некоторые орали, подбадривая ту или иную сторону. Некоторые просто напряженно смотрели. Крысы визжали. Полуголый детина сражался молча, оскалив зубы в жуткой ухмылке.

Давно уже я не видела ничего более кошмарного.

Геворкян наблюдала за происходящим хладнокровно, не выказывая ни особенного интереса, ни отвращения. Спустя какое-то время мне стало очевидно, что она ждет кого-то.

Наконец этот кто-то появился. Худощавый мужчина, высокий, с острыми, словно вырубленными топором, чертами лица. Никто из жертв его не заметил. Их взгляды были устремлены вниз, в яму. Мужчина разок кивнул Геворкян, затем снова скрылся между полотнищами брезента.

Она последовала за ним.

Я последовала за ней.

Они дошли до слабо освещенного места на границе лагеря. Здесь не было ничего, кроме мусора, задних стенок палаток, забора из колюче-режущей проволоки и ворот, запертых на ночь.

Было нетрудно проследить за этими двумя издалека. Чужак держался гордо, подбородок вздернут, глаза блестят. Шел он весьма уверенной походкой. И был совершенно не похож на жертву.

Мне стало ясно, что он из числа Хозяев.

Как и Геворкян. Теперь, рядом с ним, на ее лице тоже полыхало нечеловеческое высокомерие. Как будто она сняла маску. Огонь, горевший на его лице, отражался в ней.

Я съежилась в тени палатки, слушая, как незнакомец произносит:

– Почему она его не включила?

– Она неуравновешенная, – сказала Геворкян. – Они все такие.

– Мы не можем давить на нее. Она должна включить его сама.

– Она включит. Дайте ей время.

– Время, – повторил чужак. Они оба засмеялись, и звук их смеха меня вовсе не обрадовал. Потом он прибавил: – Пора бы. Слишком многие задействованы в операции. Слишком многое поставлено на карту.

– Она включит.

Я стояла, глядя, как они пожимают друг другу руки и расходятся. Геворкян скрылась в палаточном городке. Чужак распахнул светящуюся дверь и исчез.

 

Причина и следствие. Они сделали… Что бы они там ни сделали с дочерью той женщины, это было сделано только для того, чтобы всучить мне Биппи. Они хотели, чтобы я включила прибор. Они хотели, чтобы в руки нашего правительства попал инструмент, гарантирующий повиновение. Они хотели, чтобы мы хорошенько прочувствовали, каково быть ими.

Неожиданно у меня пропали всякие сомнения, что мне следует делать. Я перешла на решительный шаг и скоро уже бежала. Люди спешили убраться с моего пути. Если они мешкали, я просто отталкивала их в сторону.

Я д<



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: