– Что из него будет, кем вырастет? – спрашиваем мы себя с беспокойством.
Хотим, чтобы дети были лучше нас. Грезится нам совершенный человек будущего.
Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм. Будто самоотречение, а по существу – грубое мошенничество.
Мы объяснились с собой и примирились, простили себя и освободили от обязанности исправляться. Плохо нас воспитали. Но поздно! Пороки и недостатки уже укоренились. Не позволяем критиковать нас детям и не проверяем себя сами.
Отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.
Воспитатель поспешно осваивает особые права взрослых: смотреть не за собой, а за детьми, регистрировать не свою, а детскую вину.
А вина ребенка – это все, что метит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьет по привычкам, поглощает время и мысли. Мы не признаем упущений без злой воли.
Ребенок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может – все это его вина. Невезение или плохое самочувствие, каждая трудность – это вина и злая воля.
Недостаточно быстро или слишком быстро и потому недостаточно исправно выполненная работа – вина: небрежность, лень, рассеянность, нежелание работать.
Невыполнение оскорбительного и невыполнимого требования – вина. И наше поспешное злое подозрение – тоже его вина. Вина ребенка – наши страхи и подозрения и даже его старание исправиться.
«Вот видишь, когда ты хочешь, ты можешь».
Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.
Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, задиристы и капризны?
Ребенок привлекает наше внимание, когда мешает и вносит смуту; мы замечаем и помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем порой минуты беседы с собой, миром. Ребенок вынужден скрывать свою тоску и внутренние порывы от насмешек и резких замечаний; утаивает желание объясниться, не выскажет и решения исправиться.
Не бросит проницательного взгляда, затаит в себе удивление, тревогу, скорбь, гнев, бунт. Мы хотим, чтобы он подпрыгивал и хлопал в ладоши, – вот он и показывает ухмыляющееся лицо шута.
Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.
Мы тренируем свое внимание и изобретательность в высматривании зла, в расследовании, в вынюхивании, в выслеживании, в преследовании, в ловле с поличным, в дурных предвидениях и в оскорбительных подозрениях.
(Разве мы приглядываем за стариками, чтобы не играли в футбол? Какая мерзость – упорное выслеживание у детей онанизма.)
Один из мальчиков хлопнул дверью, одна постель плохо застелена, одно пальто пропало, одна клякса в тетрадке. Если мы и не отчитываем, то уж во всяком случае ворчим, вместо того чтобы радоваться, что лишь один, одна, одно.
Мы слышим жалобы и споры, но насколько больше прощений, уступок, помощи, заботы, услуг, уроков, глубоких и красивых влияний! Даже задиры и злюки не только заставляют лить слезы, но и расцветать улыбки.
Ленивые, мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы из десяти тысяч секунд школьного дня (сосчитайте) не было ни одной трудной.
Почему ребенок для одного воспитателя плох, а для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и поведения и, сверх того, по вашему усмотрению и образцу.
Найдешь ли в истории пример подобной тирании? Поколение Неронов расплодилось…
Кроме здоровья бывают и недомогания, кроме достоинств и положительных качеств – недостатки и пороки.
Кроме небольшого числа детей, растущих в обстановке веселья и празднеств, для кого жизнь – сказка и величавая легенда, доверчивых и добродушных, существует основная масса детей, кому с юных лет мир жестко и без прикрас гласит суровые истины.
Испорченные презрительным помыканием некультурности и бедности или чувственно‑ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска…
…Испачканные, недоверчивые, настроенные против людей – не плохие.
Для ребенка пример не только дом, но и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих – высказывает их взгляды, повторяет их жесты, подражает их поступкам. Мы не знаем чистого ребенка – каждый в большей или меньшей степени загрязнен.
О, как он быстро высвобождается и очищается! От этого не лечат, это смывают; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по бане и улыбается тебе и себе.
Такие наивные триумфы из повести о сиротках одерживает каждый воспитатель; случаи эти сбивают с толку некритически мыслящих моралистов, что, мол, легко. Халтурщик рад‑радешенек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а наглеца сердит, что так выходит не всегда; одни хотят всюду добиться подобных результатов, увеличивая дозу убеждения, другие – нажима.
Кроме детей лишь загрязненных, встречаются и с ушибами и ранами; колотые раны не оставляют шрамов и сами затягиваются под чистой повязкой; чтобы зажили рваные раны, приходится дольше ждать, остаются болезненные рубцы; их нельзя задевать. Коросты и язвы требуют большего старания и терпения.
Говорят: тело заживает; хотелось бы добавить: и душа.
Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и неотвязных нашептываний; а как мимолетно и невинно их действие! Не будем опасаться грозных эпидемий там, где атмосфера интерната здоровая, где много кислорода и света.
Как мудр, постепенен и чудесен процесс выздоровления! Сколько в крови, соках, тканях важных тайн! Как каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своим заданием!
Сколько чудес в росте растения человека – в сердце, в мозгу, в дыхании! Самое маленькое волнение или напряжение – и уже сильнее трепыхается сердце, уже чаще пульс…
Так же силен и стоек дух ребенка. Существуют моральная устойчивость и чуткая совесть. Неправда, что дети легко заражаются.
Халтурный диагноз валит в одну кучу детей подвижных, самолюбивых, с критическим направлением ума – всех «неудобных», но здоровых и чистых – вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми – загрязненными, искушенными, легкомысленными, послушно следующими дурным примерам. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд смешивает, путает их с редко встречающимися преступными, отягощенными дурными задатками детьми.
(Мы, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и умело пользуемся трудом отверженных.)
Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети вдвойне страдают: их обижают и втягивают в преступления.
Ну а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех ребят огулом, не навязываем ли солидарную ответственность?
«Вот они какие, вот на что они способны».
Наитягчайшая, пожалуй, несправедливость.
Потомство пьянства, насилия и исступления. Проступки – эхо не внешнего, а внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он иной, что ничего не поделаешь, он – калека и его предадут анафеме и затравят. Первое решение – бороться с силой, которая диктует ему дурные поступки. Что другим далось даром, так легко, что в других пустяк и повседневность – погожие дни душевного равновесия, – он получает в награду за кровавый поединок с самим собой. Он ищет помощи и, если доверится, – льнет к тебе, просит, требует: «Спасите!» Проведал о тайне и жаждет исправиться раз и навсегда, сразу, одним усилием.
Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомысленный порыв, отдалять решение исправиться, мы неуклюже поощряем и ускоряем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся поймать в сети; он хочет вырваться, а мы готовим коварные силки. Дети жаждут явно и прямо, а мы учим только скрывать. Дети дарят нам день, целый, долгий и без изъяна, а мы отвергаем его за одно дурное мгновенье. Стоит ли это делать?
Ребенок мочился под себя ежедневно, теперь реже, было лучше, опять ухудшение – не беда! Дольше перерывы между приступами у эпилептика. Реже кашляет, спала температура у больного туберкулезом. Даже не лучше, но нет ухудшения. И это врач ставит в плюс лечению. Здесь ничего не выманишь и не заставишь.
Отчаявшиеся, полные бунта и презрения к покорному, льстивому братству добродетели, стоят ребята перед воспитателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню – нелюбовь к лицемерию. И эту святыню мы хотим повалить и исполосовать! Мы совершаем кровавое преступление, обрушивая на ребят голод и пытки, и зверски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и к ханжеству.
Дети не отказываются от плана мести, а откладывают, поджидая удобного случая. И если они верят в добро – затаят в глубине души эту тоску по добру.
– Зачем вы родили меня? Кто просил у вас эту собачью жизнь?
Перехожу к раскрытию сокровеннейших тайн, к труднейшему разъяснению. Для нарушений и упущений достаточно терпеливой и дружеской снисходительности; преступным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив. Надо понять сердцем их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одиноким заклейменным проступком. Когда же, как не сейчас, одарить его цветком улыбки?
В исправительных домах – еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, солидарная ожесточенность и мстительность узаконенных гонений. Разве вы не видите, что самым хорошим ребятам жаль этих самых плохих: чем они виноваты?
Недавно смиренный врач послушно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры; связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом в мрачных преддвериях кладбища. Безучастный к бедноте, угождал имущим. Но вот он стал требовать – и получил. Врач[4]завоевал детям пространство и солнце, как, к нашему стыду, генерал[5]дал ребенку движение, веселое приключение, радость товарищеской услуги, наказ честно жить в беседах у лагерного костра под усеянным звездами небом.
А какова роль воспитателей? Каков их участок работы?
Страж стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; пастух, который следит, чтобы скот не лез в потраву, не мешал работе и веселому отдыху взрослых; хранитель рваных штанов и башмаков и скупой раздатчик каши. Страж льгот взрослых и ленивый исполнитель их дилетантских капризов.
Ларек со страхами и предостережениями, лоток с моральным барахлом, продажа на вынос денатурированного знания, которое лишает смелости, запутывает и усыпляет вместо того, чтобы пробуждать, оживлять и радовать. Агенты дешевой добродетели, мы должны навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым расчувствоваться и приятно поволноваться. За жалкие гроши созидать солидное будущее, обманывать и утаивать, что дети – это масса, воля, сила и право.
Врач вырвал ребенка из пасти у смерти, задача воспитателей дать ему жить, завоевать для него право быть ребенком.
Исследователи решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок – импульсивен; взрослый – логичен, ребенок во власти прихоти воображения; у взрослого есть характер и определенный моральный облик, ребенок запутался в хаосе инстинктов и желаний. Ребенка изучают не как отличающуюся, а как низшую, более слабую и бедную психическую организацию. Будто все взрослые – ученые‑профессора.
А взрослый – это сплошной винегрет, захолустье взглядов и убеждений, психология стада, суеверие и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей, взрослая жизнь сплошь, от начала и до конца, безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, недомыслие, нелепости, безумство и пьяные выходки взрослых…
…И детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, солидные обязательства, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, полная такта умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.
Каждый ли из нас обыграет ребенка в шахматы?
Давайте требовать уважения к ясным глазам, гладкой коже, юному усилию и доверчивости. Чем же почтеннее угасший взор, покрытый морщинами лоб, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?
Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитвы. И вдох, и выдох, и сокращение, и расслабление сердца.
Солдат всегда солдат – и когда идет в бой, и когда возвращается, покрытый пылью.
Растет новое поколение, вздымается новая волна. Идут и с недостатками, и с достоинствами; дайте условия, чтобы дети вырастали более хорошими! Нам не выиграть тяжбы с гробом нездоровой наследственности, ведь не скажем мы василькам, чтобы стали хлебами.
Мы не волшебники – и не хотим быть шарлатанами. Отрекаемся от лицемерной тоски по совершенным детям.
Требуем: устраните голод, холод, сырость, духоту, тесноту, перенаселение!
Это вы плодите больных и калек, вы создаете условия для бунта и инфекции: ваше легкомыслие и отсутствие согласия.
Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник; это он диктует методы действий. Ложь – его уступки слабым, фальшь – почет старцу, равноправие женщины и любовь к ребенку. Скитается по белу свету бездомная Золушка – чувство. А ведь именно дети – князья чувств, поэты и мыслители.
Уважайте, если не почитаете, чистое, ясное, непорочное, святое детство!
Правила жизни. Педагогика для детей и для взрослых [6]
Вступление
Я боялся, что на меня станут сердиться.
Скажут: «Голову ребятишкам морочит».
Или: «Подрастут, будет еще у них время обо всем этом подумать».
Или: «И так не очень‑то слушаются, ну а теперь пойдут критиковать взрослых…»
«…Покажется им, что все знают, и заважничают».
Давно, очень давно я хотел написать такую книжку, да все откладывал.
Ведь это – первый опыт.
Опыт может и не удаться.
А если даже и удастся, промахи неизбежны. У того, кто делает что‑либо новое, должны быть ошибки.
Я буду начеку. Постараюсь, чтобы книжка вышла занимательная, хотя это и не описание путешествия, и не историческая повесть, и не рассказ о природе.
Я долго думал и все не знал, как назвать книжку.
Пока один мальчик не сказал:
– Много у нас, у ребят, огорчений оттого, что мы не знаем, как правильно жить. Иногда взрослые объясняют спокойно, а больше сердятся. А ведь неприятно, когда сердятся. Понять трудно, а спросить нельзя. И в голову лезут разные поперечные мысли.
Так и сказал: «поперечные мысли».
Я взял лист бумаги и написал:
«Правила жизни».
Вижу: правду мальчик сказал – хорошо получилось.
И я составил план.
Я напишу о доме, о родителях, о братьях и сестрах, о домашних развлечениях и огорчениях.
Потом – об улице.
Потом – о школе.
Потом я напишу о ребятах, которые думают про то, что они видят дома, на улице и в школе.
Каждый из вас ведь не только играет, но и смотрит, и слушает, что говорят другие, и сам размышляет.
Это не повесть и не школьный учебник, а научная книга.
Одни предпочитают авантюрные романы, сказки, необыкновенные приключения, печальные или смешные. А другие говорят, что самые занятные книжки – это как раз научные.
По школьному учебнику учатся, повесть – та читается легко, а научная книга заставляет человека самого много думать. Немножко прочтет, а потом вспоминает разные вещи, а иной раз и удивляется, и размышляет, так ли это на самом деле.
Ведь бывает, что один говорит одно, а другой другое.
У ребят свои дела, свои огорчения, свои слезы и улыбки, свои взгляды – молодые, молодая поэзия.
Часто ребята прячутся от взрослых, стыдятся, не доверяют, боятся, что станут высмеивать.
Ребята любят слушать разговоры взрослых – и очень хотят знать.
Хотят знать правила жизни.
Самые близкие нам люди
Первое слово младенца – «мама».
Не помню, сказал ли мне кто, в книге ли я прочел, что самое древнее слово, которое придумали первобытные люди, было именно «мама», а потому слово «мама» похоже во многих языках.
По‑гречески – η μαμά μου, по‑латыни – mater, по‑французски – mère, по‑немецки – Mutter.
Моя мама – ma mère – meine Mutter – mea mater – миа метер.
Уже младенец знает свою мать. Еще ни говорить, ни ходить не умеет, а уже тянет ручонки к матери. Узнает ее и на улице, когда она подходит, еще издали улыбается. Даже ночью узнает по голосу, по дыханию. Даже слепые от рождения и ослепшие дети, касаясь рукой лица матери, узнают ее и говорят:
«Мама – мамуся – мамочка».
Один мальчик сказал так:
– Я и раньше думал, только теперь мысли у меня трудные. А когда я был маленький, мысли были легкие.
Какие же это «легкие мысли» о матери?
Мама добрая, веселая или сердитая, или печальная, здоровая или больная.
Мама позволяет, дает, запрещает, хочет или не хочет.
Позже видишь и других матерей, не только свою.
И узнаешь, что есть матери молодые, веселые, улыбающиеся, есть озабоченные, усталые, заработавшиеся, есть очень образованные и не очень, богатые и бедные, в шляпе или в платке.
Неприятно, если мама вышла и долго не возвращается. Бывает, мама каждый день ходит на работу или надолго уедет. Тяжко думать, что есть на свете сироты.
А еще позже услышишь или прочтешь в газете, что какая‑то мать подбросила ребенка. Он даже не помнит мать, и нет у него фотографии и ничего на память. И так поступила как раз мама, та, которая должна быть самой близкой, еще ближе, чем отец!..
– Папочка – папа.
И опять:
«Легкие» мысли про то, что отец работает, получает деньги и дает маме. Но не всегда так; случается, отец болен или не может найти работу. Иногда отец работает дома, иногда где‑нибудь в городе, или часто ездит в другой город, или уехал далеко‑далеко и только шлет письма.
«Легкие» мысли бывают тогда, когда родители здоровы, дома все есть, все живут дружно и нет огорчений.
Я, пишущий эту книгу, знаком с очень многими семьями, и в каждом доме хоть немножко, да по‑другому. И мои взрослые мысли очень трудные и длинные. Ты, любезный читатель, можешь сосчитать, сколько у тебя знакомых домов и товарищей. Я уже не могу: много, очень много.
Я знаю мальчика, живущего у бабушки, и девочку, которую взяла к себе тетка. А очень многие дети живут у совсем чужих людей: в лечебницах, интернатах, приютах, пансионах.
Родители живут в деревне, где нет школы, поэтому отправляют ребенка в город. Или родители в городе, а доктор велел устроить ребенка на курорт.
В школе знакомишься с ребятами, говоришь с ними и узнаешь каждый раз что‑то новое. Читаешь книги и начинаешь понимать, что людям живется по‑разному: одним хорошо, другим плохо.
Каждый хочет, чтобы дома у него все были спокойные, веселые и не было огорчений. Но надо примириться с тем, что не всегда и не все хорошо. Один день радостный, другой печальный, одно удастся, другое нет. То солнце светит, то дождик идет.
– Ничего не поделаешь, такая уж жизнь, – сказал один мальчик.
Что лучше – быть у родителей одному или иметь брата? Или сестру? Лучше быть младшим или старшим?
Ребенок был в семье один, а потом родился братишка. Радоваться этому?
Может быть маленький брат, большой брат и почти взрослый. Может быть один старший, другой младший. Маленький брат, большая сестра. Большой брат, маленькая сестра.
Что лучше?
Я не могу ответить, не знаю, и никто этого не знает.
– А ты как хотела бы?
– Я хотела бы, чтобы было так, как есть, – сказала одна девочка.
Бывают люди всегда веселые, всегда довольные. Им все нравится. У них и в мыслях нет, чтобы что‑то было по‑другому. А другие часто и легко сердятся.
Если можно что‑нибудь изменить, стоит об этом поразмыслить; если же все должно остаться так, как есть, не надо дуться как мышь на крупу. И уж всегда можно жить дружно и с маленькими, и с большими, и с братом, и с сестрой – и это действительно зависит от нас самих.
Я знаю одного мальчика, у него был больной брат. Удивительная была болезнь. Даже родителям казалось, что он просто непослушный, невоспитанный, своевольный. Ходил, ел, спал, как все, только ни минуты не мог усидеть на месте и все трогал, хватал, портил. Если он что‑нибудь хотел, а ему не давали, он бросался на пол, колотил по полу ногами, плевался, кусался и кричал так громко, что раз даже полицейский пришел: думал, мальчишку избивают, а над детьми издеваться воспрещается.
Лишь тогда родители вызвали докторов.
– Балованный, капризный – это верно. Но он болен: нервный, не понимает.
– Что делать?
– Надо отдать в специальное заведение, для дома он слишком труден. Вы с ним не сладите. Надо знать, как с таким обращаться. Станете уступать, будет хуже. Этого недостаточно – только не раздражать.
Родителям жалко было отдавать больного мальчика.
Я сказал:
– Вы должны думать о здоровом. Общество больного брата для него вредно.
И тогда этот маленький мальчик закричал:
– Я не хочу, чтобы его из‑за меня увозили. Пусть остается, я отдам ему все игрушки. Там, я знаю, там его будут бить.
Я написал об этом совсем не потому, что все обязаны так поступать. Можно требовать доброты, но не самопожертвования.
Братья и сестры могут жить дружно, но не надо удивляться, что время от времени возникают ссоры.
Из‑за чего? Из‑за мяча, из‑за места за столом, из‑за чернил, кому первому мыться, кто должен поднять бумажку. Один хочет петь, а другой – чтобы было тихо. Один хочет играть, а другой читать.
Бывают ссоры, когда сразу видно, кто прав, а кто неправ, и такие, когда это не очень‑то ясно. Тогда один должен уступить – добровольно или по приказу. Иной раз ребята и подерутся, и поплачут.
А хуже всего – это когда маленький мешает старшему делать уроки. Толкает, надоедает, лезет на стол, трогает чернильницу. Старшему хочется поскорее кончить, ведь не каждый может долго сидеть и все время думать. Он пишет, малыш подталкивает, а в школе попадает, что писал нестарательно.
Не всегда у взрослых есть время и терпение точно дознаться, как было дело. И они говорят:
– Уступи малышу!
Или:
– Уступи девочке.
Или:
– Старшему следует уступить.
Я убедился, что самое худшее, как дома, так и в школе, – это вынужденные уступки. Они действуют лишь на короткое время. Потом будет еще хуже. Несправедливость раздражает. Остается чувство досады. Остается обида. Я убедился, что лучше совсем не вмешиваться, чем судить, не разобравшись в причине распри. Взрослым иногда кажется, что ссора вышла из‑за сущего пустяка. Из‑за чепухи… Нет. Братья и сестры часто добровольно уступают и прощают. Нередко взрослые жалуются, что:
– Целый день они ссорятся.
– Вечно они ссорятся.
– Не перестают ссориться.
– Ни минуты без ссоры.
Преувеличение.
Если подсчитать, то у недружных братьев и сестер выпадет две‑три‑четыре ссоры в день. Допустим, каждая ссора длится пятнадцать минут – значит, все вместе час. Час это много, но не целый же день. И может быть, лучше один час войны, чем постоянная злость и тихая, все возрастающая неприязнь.
Я убедился, что пренебрежительное отношение старших братьев и сестер к младшим обижает и сердит.
И наоборот, сердит и раздражает, когда младшие требуют для себя прав, какими пользуются старшие.
– Я тоже хочу, – говорит малыш.
– Раз так, то ни тот, ни другой!
И из ложного принципа равенства или для примера старшему что‑нибудь не дают или не позволяют.
И если после возникает ссора, дело тут не в пустяках, а во взаимной неприязни.
Бывают дни хуже и лучше. Уже было гораздо лучше, совсем хорошо, и вдруг опять начинают.
Почему?
Прежде чем что‑нибудь предпринять, надо изучить, узнать, расспросить, потому что как можно, не зная, советовать и поучать? Я убедился, что не следует спешить на помощь. Лучше подождать, пока ребята успокоятся.
Я убедился, что добра больше, в десять раз больше, чем зла, и поэтому можно спокойно переждать, когда злость пройдет. Не только человек, каждое живое существо предпочитает мир войне, и значит, не следует обвинять детей в пристрастии к ссорам.
Если в семье есть бабушка и дедушка, может быть, это для ребят лучше. Если мама сегодня сердитая, может быть, бабушка утешит; мама откажется, может быть, бабушка поможет. У бабушки больше времени – значит, выслушает внимательнее. Любопытно рассказывают старые люди. И вообще, как это удивительно: бабушка помнит маму маленькой девочкой, а папу – юношей. А еще раньше бабушка сама была ребенком. Это очень смешно: бабушка с косичками и бантиком.
Она помнит старые времена. Другие тогда были улицы и дома, другие лампы и часы, даже люди были другие. Не было многих изобретений, и книг, и игрушек, развлечений.
А из людей – одни уже умерли, других еще не было на свете…
И приходят в голову «трудные» мысли, уже не только о том, что сейчас есть, но и о том, что было и что будет.
Удивительно…
Дом – квартира
Люди живут в больших городах, маленьких городишках и в деревнях.
Родным домом может быть хата, усадьба, комнатка в деревянном доме, комната или несколько комнат в высоком каменном здании и дворец.
Дом может быть собственностью родителей или сниматься у домовладельца, которому ежемесячно платят за квартиру. Кто не может платить, должен съехать.
Маленькие дети ничего этого не знают, их «легкие» мысли такие:
«Здесь мои мама и папа, здесь моя кроватка и игрушки, здесь я сплю и ем, и спешу сюда, когда холодно и идет дождик».
Как птица в свое гнездо.
И только позже ребенок знакомится с другими квартирами – смотрит и немножко смущается, немножко боится. Видит других мам, другие столы, кровати и шкафы. Удивляется, думает, сравнивает и, наконец, твердо знает.
Уже большой мальчик из небольшого городка сказал:
– Я думал, в Варшаве высокие горы, и море, и корабли, и кругом одни памятники, как на кладбище. Сам не знаю, что я думал.
Часто правда переплетается со сном и сказкой.
Одна большая девочка сказала:
– Я не могу себе представить, как это люди живут зимой в деревне. Кругом снег, холодно, а они сидят там!
Только когда человек хорошо познакомится со своим жилищем, он начинает интересоваться тем, что далеко и по‑другому. Как бы путешествует мысленно по неведомым странам.
Ребенку изрядно приходится потрудиться, чтобы узнать свой дом. Кто постарше, тот даже уже и не помнит, как он разглядывал комнату, пол, потолок и стены, сколько видел непонятных вещей, сколько его подстерегало неожиданных сюрпризов и тайн. Удивительная лампа, неодинаковая днем, вечером и ночью.
Часы, которые тикают и бьют. Что в них, почему и зачем? Мама взглянет на часы и знает, что скоро придет папа. Словно часы знают, что делается вне дома, знают, когда будет темно, и бьют, чтобы люди ели, ложились спать, вставали. Ни на минуту не перестают шептаться на стенке.
Удивительное зеркало. Совсем не такое, как картина. В нем можно увидеть разные вещи. Если перед зеркалом встанет мама, будет две мамы.
– А это я!
Ребенок поднимает руку, высовывает язык, держит кошку, приподнимает фартучек – в зеркале то же самое.
Висят картины и фотографии – и что‑то говорят и объясняют, а малыш любит их или не любит, радуется или боится.
Опрокинул стул – испугался, больно; упал, ушибся о стол, о шкаф. Свалился откуда‑нибудь. Ударили дверью. Обжегся о плиту. И плита тут что‑то делает, все тут что‑нибудь да значит. Иногда хорошо и весело, а иногда бранят. За что?
Говорят, что испортил, сломал, запачкал. Приключается с малышом и беда: написал на пол, сам не знает, как это вышло. Опять огорчение.
Но бывают и победы: впервые сам влез на подоконник, впервые дотянулся до дверной ручки, впервые дорвался до щетки и метет или вытирает тряпкой пыль.
Ребенок постарше, который ходит в школу, уже все это забыл. А жаль: помни он, как ему самому было трудно, не судил бы малыша строго.
Покажу на примере, что и старшим детям не все понятно: почему, например, взрослые не позволяют прыгать на диване? Говорят «портится», а ведь это вовсе не так; а уж как приятно прыгать, как высоко подбрасывают пружины.
Дети не знают, что есть дорогие вещи, которые покупаются на долгие годы. Диван от прыганья сразу не испортится, но через год‑другой порвутся веревки, которыми связаны пружины, и придется платить обойщику за починку, а то и за новую обивку.
Малышу родители иногда позволяют попрыгать, не хочется запрещать, и малыш легкий, не так уж испортит. А на большого очень сердятся, денег нет на ремонт.
Родители сердятся, если царапать ножиком стол, щелкать выключателем, зажигать спички, играть в комнате в мячик. И, надо признать, они правы.
Помню, я разбил, играя в мяч, дорогую вазу. Долго удавалось мне ничего не бить – может быть, целый год. Я обещал бросать мячик только о пол, и мама позволила. И вот то ли я слишком сильно ударил, то ли забыл об обещании. Ваза дрогнула, закачалась и упала.
Когда ребята приходят ко мне в комнату, я всегда ставлю лампу и будильник в безопасное место. Не хочу, чтобы у них были неприятности, а у меня убыток. И всем советую так делать: лучше вовремя отодвинуть чернила, чем сердиться, что пролили.
Взрослые не очень любят, когда у ребят гости, и хотят знать, спокойные ли твои товарищи и хорошо ли воспитаны. И сердятся, если что‑нибудь приключится: наприглашал, мол, озорников. А ведь неприятно отказывать, когда товарищ просит:
– Я приду к тебе?
Тихому мальчику даже чай пролить неприятно; а уж всегда так бывает, что когда слишком стараешься, что‑нибудь да не выйдет. Поэтому тихие не любят ходить по знакомым, предпочитают поскучать. А все потому, что не знают, как навещать товарищей и как принимать, чтобы и гостя не обидеть, и самому не иметь неприятностей. А жаль…
Плохо, что как раз у хороших ребят всегда столько опасений, а бесстыжим на все плевать, и именно у чужого они делают все то, что им запрещают дома.
Один мальчик пригласил к себе товарищей. Конечно, мама позволила. Но пришел один непрошеный. Даже в школе он всегда играл как‑то дико, и его звали «бешеный». А что было делать? Гость!
Хорошо поиграли. Только тот разошелся и разбил большое зеркало, и мама велела всем убираться вон.
– Ты зачем его звал?
– А вот именно и не звал.
– Надо было так ему и сказать.
Мальчик не знал правила, которое учит, что не с каждым можно быть деликатным.
А я знаю случай, когда гость взял у мамы со столика золотые часы.
Где большая квартира, там легче. Тогда дети и взрослые меньше мешают друг другу. А чем больше народу и теснее, тем больше горестей, запретов и убытков. Кто виноват? Никто.
Я читал в книжке, что когда у тебя неприятность и ты знаешь, из‑за чего она, тебе уже не так больно. А маленькие не знают.
Там, где есть детская, реже скажут:
– Не бегай, не шуми.
Хотя и не всегда так бывает, богатые менее терпеливы, больше думают о своем покое и удобстве.
Очень трудно сказать, где лучше.
Один мальчик, у которого семья ютилась в одной комнатушке, побывал в гостях у богатого товарища и сказал так:
– Хорошо там. У него своя комната. Всякие ковры, картины. Игрушек столько… Только я не хотел бы там жить. У нас лучше – веселее.
Иногда человеку кажется, что он хочет, чтобы все было по‑другому, не так, как есть. Как бы завидует: тому, мол, лучше. Но на самом деле редко кому хочется быть другим, иметь другую маму и жить в другом месте. Не хочется, чтобы все было совсем по‑другому. Хочется только немножко изменить, подправить. А впрочем, люди бывают разные: один более привязчивый, другой менее.
В тесной квартире могут царить любовь и согласие и быть весело, а в большой – жить недружно, одни строгости да скука. Одинок ребенок может быть и тут, и там.
Трудно даже сказать, лучше жить в большом городе или в маленьком. В маленьком дети боятся пожара, в большом – машин и воров. В большом больше развлечений, книжек, кинотеатров, зато в маленьком дальние экскурсии, хороши весна и осень, больше цветов, птиц.
Как приятно ухаживать за растениями, сколько радости, когда сажаешь в горшки семена и они всходят, строгаешь подпорки, пересаживаешь, поливаешь, выставляешь под дождик, окуриваешь!
А канарейка в клетке, а рыбки в аквариуме или хотя бы в банке? А в маленьком городке и голуби, и кролики, и собаки, и цыплята…
– Я хочу, чтобы было так, как есть, – сказал один мальчик.
Иногда родители живут в деревне. Там, где жили еще и дедушка, и прадедушка.
Взрослые говорят, что маленькие любят переезжать. И я раньше так думал. Но нет.
Иногда переезжать весело. Каждый рад, когда на лето едет в деревню. И каникулы – и лето – и не навсегда.
Хорошо переехать в более веселый дом, где есть балкон, и больше окон, и ближе парк. И родители довольны, говорят, что будет удобно. Но даже и тогда жалко дом, который ты знаешь, и соседей. Пусто делается, когда выносят вещи…
А бывают и совсем невеселые переезды, когда кто‑нибудь умер или у родителей стали плохи дела.
Часто переезд вызывает тревожное чувство: как‑то будет в чужом городе, в дальнем краю? Неужели никогда я не увижу того, что было?
Не всегда маленькие быстро забывают и привыкают. Иногда у взрослых, занятых на новом месте новыми делами, нет времени думать о прошлом. А ребенок тоскует.
Взрослые дома
Дома, кроме мамы и папы, бывают еще горничная, кухарка, иногда няня или бонна, гувернантка или гувернер.
Нелегко сразу понять, как со всем этим народом ладить. Столько надо людей узнать, чтобы не попасть в беду!
Надо прямо сказать, иногда родители многое позволяют, делают мало замечаний, а иногда действительно слишком уж часто слышишь:
«Не смей, нельзя, не тронь, перестань, не так, потом».
Или:
«Поди, возьми, играй, ешь, спи».
Одному легко слушаться, другому трудно. Спокойному ребенку легче, а беспокойный сердится.
Говорит: «Мучают, надоедают, покоя не дают, над душой стоят, лезут».
А взрослые про такого: «Непослушный, плохой, баловник».
Вот тогда‑то и приходят (как сказал один мальчик) «поперечные мысли».
То есть хочется делать наперекор. А взрослые знай свое: «Упрямый, строптивый, пакостник, озорник».
Но маме, а еще больше папе приходится уступать. Обычно, хотя и не всегда, более строг бывает отец. Так ли, эдак ли, только каждый знает, что у мамы и у папы есть право приказывать и запрещать.
На маму и папу трудно долго обижаться. Нельзя сказать, чтобы их не любили.
Вот ребенок и старается, а если надо, и повинится, и попросит прощения. Даже тогда попросит, когда не считает их вполне правыми.
Иногда бабушка слишком снисходительна, и можно не слушаться. Но потом бабушку делается жалко. Да и опасно: выйдет из себя и нажалуется маме или папе.
А свяжись со взрослым братом или сестрой – наверняка поколотят…
А тут еще горничная с жалобой. Правда это, что всегда всех надо слушаться и каждый имеет право всегда и во все вмешиваться?
Я знал прислугу, которая говорила:
– Люблю работать, где есть дети, – веселее.
Но чаще прислуга говорит:
– Ни за какие сокровища не пойду туда, где дети.
И, надо признаться, здесь у прислуги действительно больше работы, потому что кто все делает, убирает, натирает залитый и исцарапанный пол?
Кухарка торопится приготовить вовремя обед или идет стирка, а тут ребятишки вертятся на кухне – ну и кухарка, конечно, выгоняет…
Если ребенок беспокойный и дома ему тесно и нечего делать, частенько затевается война с прислугой или бонной. Начинается обычно с пустяков: ребенок ли скажет что‑нибудь в сердцах, прислуга ли обзовет нехорошим словом – и пошло‑поехало…
Родители жалуются:
– Грубит прислуге, делает все назло бонне. Никто у нас жить не хочет.
Родители выходят из себя и сердятся то на мальчика, то на прислугу. Ведь родители не всегда знают точно, как это было. А тогда еще больше зло берет.
Как‑то девочка вернулась домой разобиженная:
– Подруга позвала к себе в гости. Я позвонила, поздорова