История создания
После успешных постановок на сцене Художественного театра «Чайки» и «Дяди Вани»[3] А. П. Чехов в 1900 году по просьбе руководителей МХТ приступил к работе над пьесой «Три сестры». Ещё в октябре 1899 года Вл. И. Немирович-Данченко писал Чехову: «Мы пока стоим на трёх китах: Толстой, Чехов, Гауптман. Отними одного, и нам будет тяжко»[4]. Однако замысел пьесы, как считают литературоведы, родился раньше, в конце 1898 — начале 1899 года, поскольку Чехов использовал для «Трёх сестёр» заметки из своих записных книжек[5].
Предполагаемые прототипы
Отдельные эпизоды пьесы, отдельные лица и ситуации современники связывали впоследствии с действительными событиями и возможными прототипами. Так, брат драматурга, М. П. Чехов, считал, что описание военной среды в немалой степени основано на наблюдениях, накопленных Чеховым в 1884 году в Воскресенске, где в то время квартировала артиллерийская бригада; Чехов был знаком с семьёй командира батареи полковника Б. И. Маевского, в доме которого собиралось местное интеллигентное общество[6]. О Воскресенске и доме Маевских пьеса напоминала и сестре драматурга, Марии Павловне; в этом доме часто бывал поручик батареи Е. П. Егоров, сходство с которым обнаруживает в «Трёх сёстрах» барон Тузенбах[6]. В то же время ссора и дуэль Тузенбаха с Солёным заставляла вспомнить о нашумевшей в конце 1880-х годов в Таганроге дуэли, одним из участников которой был вышедший в отставку барон Г. Ферзен, а другим — темпераментный офицер местной артиллерийской бригады С. Н. Джапаридзе[6].
При этом сам Чехов в письме А. М. Горькому от 16 октября 1900 года по поводу «Трёх сестёр» писал: «…Действие происходит в провинциальном городе вроде Перми»[7], — как предполагают, Пермь упомянута не случайно: в этом городе Чехов был в 1890 году. Пермские краеведы считают, что город в его пьесе вполне узнаваем; с другой стороны, настроения провинциальной интеллигенции, отражённые в «Трёх сёстрах», были характерны для всей России рубежа XIX—XX веков[7]. Согласно литературной легенде, и прототипами сестёр Прозоровых являются пермские просветительницы сёстры Циммерман — Оттилия, Маргарита и Эвелина, учредившие в городе первую частную школу[7].
|
|
В Художественном театре
В том же письме Горькому, от 16 октября, Чехов признался: «Ужасно трудно было писать „Трёх сестёр“. Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец, и все три — генеральские дочки»[8]. Ещё раньше, в сентябре, он писал сестре: «Всё кажется, что писать не для чего, и то, что написал вчера, не нравится сегодня»[9]. 23 октября 1900 года Чехов вернулся из Ялты в Москву с пьесой, которую сам считал ещё далеко не завершённой[10], и 29-го «Три сестры» были прочитаны в Художественном театре[11]. Однако первое прочтение пьесы привело труппу МХТ в замешательство: «Это же не пьеса, это только схема…»[3] По свидетельству К. С. Станиславского, Чехов после первой читки ушёл из театра «не только расстроенным и огорчённым, но и сердитым, каким он редко бывал»[12].
Пройдёт немного времени, и Станиславский назовёт «Три сестры» «самой удачной» из его пьес[3]; в течение трёх недель Чехов дорабатывал пьесу, лишь в 20-х числах ноября театр смог приступить к репетициям[12].
Работа над «Тремя сёстрами» продолжалась и в Ницце, куда Чехов отправился в декабре[13], — что-то он сокращал, в частности в роли Андрея Прозорова, что-то, напротив, дописывал: так, Солёный уже перед самой премьерой получил ряд реплик, без которых этого персонажа теперь трудно представить[11]. По просьбе Станиславского Чехов удалил в финале ремарку: «видна толпа, несут убитого на дуэли барона», — признав, что мёртвого Тузенбаха «не следует показывать вовсе»[14]. Незадолго до премьеры, в январе 1901 года, Немирович-Данченко настаивал на сокращении финальных монологов Маши и Ирины: «Три монолога трёх сестёр — это нехорошо. И не в тоне, и не сценично. Купюра у Маши, большая купюра у Ирины. Одна Ольга пусть утешает и ободряет»[14]. Готовя пьесу к публикации, Чехов наполовину сократил монолог Маши, но текст Ирины полностью сохранил[14].
|
|
Вместе с тем, пишет И. Соловьёва, по ходу репетиций Чехов всё больше доверялся актёрам Художественного театра, их артистической технике — в частности, переписывал реплики Вершинина (эту роль взял на себя Станиславский) и Тузенбаха (его репетировал Вс. Мейерхольд), уводя главное в подтекст[11]. А в образе Кулыгина, как считал Леопольд Сулержицкий, Чехов даже запечатлел некоторые черты актёра А. Л. Вишневского, ставшего первым исполнителем этой роли[15].
И вновь, как это бывало и раньше, театр и драматург разошлись в определении жанровой природы пьесы. Как вспоминал Станиславский, Чехов «был уверен, что он написал весёлую комедию»; однако и артисты, и режиссёры приняли «Три сестры» как драму; в октябре 1900 года многие, слушая её, плакали — и не ожидавший слёз автор решил, по словам Станиславского, что пьеса «непонятна и провалилась»[12]. О том же свидетельствовал и второй руководитель МХТ: после первой читки Чехов «боролся со смущением и несколько раз повторял: я же водевиль писал»[12]. «В конце концов, — рассказывал Немирович-Данченко, — мы так и не поняли, почему он называет пьесу водевилем, когда „Три сестры“ и в рукописи называлась драмой»[12].
|
|
Публикация
«Три сестры» были последним произведением Чехова в «Русской мысли» после десятилетнего сотрудничества
Тем временем за новую пьесу Чехова боролись несколько изданий: редакторы журнала «Жизнь», не зная толком, о чём идёт речь — о повести или драме, добивались тем не менее права первой публикации; Сергей Дягилев, в то время редактор «Ежегодника императорских театров», писал драматургу, что мечтает поместить «Трёх сестёр» в своём журнале для придания ему «большей литературности и свежести»[16]. Чехов отдал предпочтение «Русской мысли» В. М. Лаврова — журналу, с которым сотрудничал уже не один год[16].
В феврале 1901 года, уже находясь в Риме, Чехов получил корректуру, и один из его спутников, М. М. Ковалевский, рассказывал: «Я видел его после ряда часов, проведённых за корректурой „Трёх сестёр“. Он был не в духе, находил пропасть недостатков в своей пьесе и клялся, что больше для театра писать не будет»[16].
Чехов намеревался исправить текст и опубликовать «Три сестры» в мартовском номере журнала; однако редакция «Русской мысли» откладывать публикацию не захотела и, не дождавшись от автора исправленной корректуры, поместила пьесу в февральском номере. При этом Лавров получил от Немировича-Данченко не рукопись, а копию с одного из театральных рабочих экземпляров, — в результате в журнальную публикацию проникло около двухсот искажений[16].
Исправленный, отчасти и доработанный автором текст в апреле 1901 года выпустил отдельным изданием А. Ф. Маркс, однако и в этой публикации Чехов обнаружил ряд искажений[17]. Окончательный текст «Трёх сестёр» был опубликован в 7-м томе Сочинений Чехова, который издательство Маркса выпустило в свет в марте 1902 года[17].
За рубежом пьеса впервые была опубликована на итальянском языке — в журнале «Новая антология» («Nuova Antologia») М. Феррариса в июне — июле 1901 года[18]. Ещё при жизни Чехова «Три сестры» были переведены на немецкий, французский и чешский языки; в конце 1901 года пьеса в переводе А. Шольца уже шла на сцене в Берлине[18].
Художественные особенности
Недостатком драматургии Чехова, и в первую очередь «Трёх сестёр», многие считали отсутствие фабулы в привычном понимании этого слова[19]. Драматург П. П. Гнедич в одном из писем приводил ироническое высказывание Льва Толстого по поводу чеховских спектаклей в МХТ: «Если пьяный лекарь будет лежать на диване, а за окном идти дождь, то это, по мнению Чехова, будет пьеса, а по мнению Станиславского — настроение; по моему же мнению, это скверная скука, и, лёжа на диване, никакого действия драматического не вылежишь…»[19] Вл. Немирович-Данченко долго искал фабулу в «Трёх сёстрах», нашёл лишь незадолго до премьеры, о чём и сообщил автору 22 января 1901 года: «Теперь пьеса рисуется так. Фабула — дом Прозоровых. Жизнь трёх сестёр после смерти отца, появление Наташи, постепенное забирание всего дома ею в руки и, наконец, полное торжество её и одиночество сестёр»[20].
| Мне казалось почти невозможным привести в стройное, гармоническое целое все те клочья отдельных эпизодов, мыслей, настроений, характеристик и проявлений каждой личности без ущерба для сценичности пьесы… Но мало-помалу, после исключения весьма немногих деталей, общее целое начало выясняться… Фабула развёртывается как в эпическом произведении, без тех толчков, какими должны были пользоваться драматурги старого фасона, — среди простого, верно схваченного течения жизни. …Жизнь, показанная в спектакле, прошла через миросозерцание, чувствование, темперамент автора. Она получила особую окраску, которая называется поэзией. — Вл. Немирович-Данченко [20] |
Новым и непривычным в пьесах Чехова было отсутствие «событий», — как отмечал ещё А. П. Скафтымов, «совершающуюся драму жизни» Чехов увидел не в роковых событиях, а в обычном, бытовом её течении[21]; вопреки традициям, события у Чехова «отводятся на периферию, как кратковременная частность, а обычное ровное, ежедневно повторяющееся, для всех привычное составляет главный массив, основной грунт всего содержания пьесы»[21]. Н. Я. Берковский, со своей стороны, уточнял: «События у Чехова не отводятся на периферию, но уходят в глубь… часто творятся они не на сцене, а где-то в закулисном пространстве, откуда мы получаем намеренно скудную отрывочную информацию. В драмах Чехова события — фон, а быт выносится на передний план…»[19]
Для Чехова мирный быт лучше и выше «событий», только в нём и может жить поэзия; так, в «Трёх сёстрах» самое активное лицо — Наташа, одновременно и самый пошлый персонаж драмы; ей принадлежит почин сценического действия — постепенное завоевание дома Прозоровых, вытеснение из него подлинных хозяев, — фабулу пьесы образует история, достаточно стереотипная и уже не раз описанная в литературе[22]. Потому и была она отодвинута в фон, что вытесняла самую возможность поэзии и отрицала всякую свободу: «Она закрывала горизонт, — писал Берковский, — через фабулу узнавалось о ещё одной победе худших сил жизни… Наташа в „Трёх сёстрах“ как бы крадётся по тылам драмы, комната за комнатой завоёвывая Прозоровский дом; невзначай мы узнаём ещё об одном шаге и ещё об одном, приближающем её к цели»[22]. События в «Трёх сёстрах» — исключительно негативные: непрерывную экспансию Наташи дополняют пожар в третьем акте и спровоцированная Солёным дуэль — в четвёртом; но и они «кратковременны»: в конце концов, не Наташа и не Солёный — виновники несчастий Прозоровых, а сама повседневная жизнь[23].
В конце 1940-х годов В. Ермилов с неодобрением отмечал, что в «Трёх сёстрах» присутствует классическая завязка, ставящая героев перед необходимостью начать борьбу, но главные герои не принимают вызов[24], — отсутствие борьбы и есть центральная коллизия драмы[25]: на передний план Чехов выносит возвышенно-романтические умонастроения своих героев, их тоску по наполненной и осмысленной жизни — фон постоянно увеличивает дистанцию между мечтами и реальностью[26].
Стиль «Трёх сестёр», как и других пьес Чехова, определяется характером его диалогов, демонстрирующих разорванность связей между людьми и часто напоминающих «разговор глухих»[27]. Примеры таких диалогов можно было найти в драмах Г. Ибсена, Г. Гауптмана и М. Метерлинка, — у Чехова встречаются персонажи действительно глухие, таков в «Трёх сёстрах» сторож Ферапонт, и это, как считал Н. Берковский, «упрощённая физическая модель разговоров и с теми, у кого глухота иная»[27]. Что для героев Чехова последняя фраза партнёра — только предлог для продолжения собственного монолога, отмечал и Б. Алперс, но считал, что именно такой, монологический принцип построения пьесы позволял отвести каждому её персонажу отдельное, самостоятельное место и в каждом случае создать объёмный характер с детально разработанной жизненной и духовной биографией[28].
Но если Алперсу казалось, что герои Чехова обо всех своих мыслях и переживаниях говорят «прямо „в лоб“», даже с излишней откровенностью[28], то Немирович-Данченко в 1939 году, готовясь к новой постановке «Трёх сестёр», напротив, как важную особенность драмы отметил замкнутость её персонажей:
| …В пьесе Чехова никак нельзя, чтобы актёр жил только теми словами, которые он сейчас произносит, и тем содержанием, которое по первому впечатлению в них заложено. Каждая фигура носит в себе что-то невысказанное, какую-то скрытую драму, скрытую мечту, скрытые переживания, целую большую — не выраженную в слове — жизнь. Где-то она вдруг прорвётся, — в какой-то фразе, в какой-то сцене. И тогда наступит та высокохудожественная радость, которая составляет смысл театра[29]. | 
|
Пожар в третьем акте
Начиная с «Чайки», Чехов всегда вводил в свои драмы символику, которая, как пишет Н. Берковский, устанавливала общий тон и общий смысл каждой из них: в «Дяде Ване» это была ночная гроза во втором акте, в «Трёх сёстрах» — городской пожар в третьем действии. Этот пожар, не коснувшийся дома Прозоровых, не нужен по ходу действия, он ничего не меняет ни в фабуле пьесы в целом, ни в положении и отношениях действующих лиц, тем не менее он главенствует по смыслу[30].
Для Чехова этот пожар был чрезвычайно важен, — по свидетельству Станиславского, драматург, впервые увидевший спектакль в сентябре 1901 года, остался доволен всем, кроме колокола: «не так звонили и изображали военные сигналы во время пожара»[31]. Он подробно объяснял, как звучит дребезжащий провинциальный колокол, при каждом удобном случае подходил к кому-нибудь из создателей спектакля и «руками, ритмом, жестами старался внушить настроение этого надрывающего душу провинциального набата»[32].
Ещё в процессе репетиций О. Л. Книппер сообщала Чехову, что Станиславский в третьем акте делал на сцене «страшную суматоху, все бегали, нервничали», Немирович-Данченко, напротив, предлагал сделать «за сценой сильную тревогу, а на сцене пустоту и игру не торопливую, и это будет посильнее»[33]. Чехов в этом споре решительно поддержал Немировича-Данченко: «Конечно, третий акт, — писал он, — надо вести тихо на сцене, чтобы чувствовалось, что люди утомлены, что им хочется спать… Какой же тут шум?» И в другом письме напоминал: «Шум только вдали, за сценой, глухой шум, смутный, а здесь на сцене все утомлены, почти спят… Если испортите III акт, то пьеса пропала…»[33]
Толкование этого неоднозначного символа сказывалось и на прочтении пьесы в целом. Эпизод, в котором подпоручик Федотик, танцуя и смеясь, согласно авторским ремаркам, говорит: «Погорел, погорел! Весь дочиста!.. Всё дочиста. Ничего не осталось», — позволял толковать пожар как «очистительную грозу» и ещё конкретнее — как приближающуюся революцию, и, по крайней мере в советские времена, это придавало сценическому воплощению «Трёх сестёр» определённый оптимизм[30][34]. Так толковали пьесу и в начале 1901 года в Петербурге, где гастроли Художественного театра проходили на фоне студенческих волнений[35]. Для студентов наиболее актуальными в пьесе оказались слова Тузенбаха: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идёт, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку»[35][36]. И совсем иной драма Чехова представала на сцене, когда пожар толковался как предвестие катастрофы.
Критика
Как того и хотел сам автор, читатели прочли пьесу позже, чем она была представлена на сцене, и первые отклики в прессе были откликами на спектакль. Премьера в Художественном театре, состоявшаяся 31 января 1901 года, прошла успешно, однако критик В. А. Ашкинази, высоко оценивший пьесу, в газете «Новости дня» писал: «Не без ужаса думаю я, однако, о той коллизии, которая неминуемо произойдёт между пьесой Чехова и её исполнителями, когда она доберётся до провинции <…> Её не возьмёшь ни талантливой игрой отдельных исполнителей, ни новенькими декорациями. Её можно взять только общим тоном исполнения, только общим ансамблем»[37].
Рецензента «Московского листка» Н. О. Ракшанина не удовлетворила и сама пьеса: «„Три сестры“, — писал он 3 февраля, — это не драма, это поэма, великолепно передающая печальную повесть о том, как скучно и страшно жить „интеллигентным одиночкам“ среди безотрадной обстановки русской провинции». Назвав новую пьесу Чехова «шедевром в области „поэзии скуки и пошлости житейской“», Ракшанин отметил, однако, что автор «не затрагивает никаких новых вопросов, не возбуждает никаких новых мыслей и ограничивается лишь тем, что разыгрывает новые вариации на старую тему» и главный недостаток драмы — то, что она «не производит впечатления новизны»[38].
Дав семь представлений в Москве, Художественный театр выехал на гастроли в Петербург, где именно в отношении «Трёх сестёр» наблюдатели отмечали резкое расхождение между реакцией публики и отзывами в прессе[37]. «Успех московских гостей, — писал С. А. Андреевский, — в С.-Петербурге был выдающийся и даже, как принято выражаться в газетах, — прямо „сенсационный“. Особенно понравились „Три сестры“. Они возбудили такой шум, что критика сочла долгом понизить восторг публики и стала доказывать, что пьеса Чехова — вещь посредственная»[37]. Иные считали, что успех имеет спектакль, но не пьеса: «Чехов как драматург обязан своим существованием именно Художественно-общедоступному театру», — утверждали «Санкт-Петербургские ведомости»[37].
Первая публикация «Трёх сестёр» (в «Русской мысли»), по времени совпавшая с петербургскими гастролями МХТ, также вызвала неоднозначные отклики. По свидетельству В. А. Поссе большинство критиков «прямо выражали недоумение, сожаление и забрасывали автора упрёками, указаниями и советами, как надо писать пьесы, могущие иметь „общественный смысл“»[37]. Кто-то находил пьесу скучной и бесцветной; Лев Толстой не смог дочитать «Три сестры» до конца[39]. «Я не знаю, — писал П. М. Ярцев, — произведения, которое было бы более способно „заражать“ тяжёлым навязчивым чувством… „Три сестры“ камнем ложатся на душу»[39]. Ему вторил критик «Новостей»: «Более безнадёжного пессимизма, чем тот, который даёт новая пьеса г. Чехова, трудно себе представить… В „Трёх сёстрах“, по-видимому, автор сам чувствует уже, как его тянет к пропасти, и сам боится этого. Поэтому здесь Чехов, более чем где-либо, старается „сдобрить“ общую мрачную картину вводными весёлыми сценками. Но это ему плохо удаётся. Все эти эпизоды пришиты белыми нитками и производят для общего тона пьесы впечатление диссонанса»[39].
| Литературное общество Москвы и Петербурга назвало Художественный театр — театром Чехова, потому ли, что Чехов нашёл в нём наиболее яркую выразительность своих пьес, или потому, что Художественный театр нашёл в пьесах Чехова возможность наиболее яркого выражения своей индивидуальности. — Вл. Немирович-Данченко [40] |
Критика пьесы не исчерпывалась публикациями в прессе — споры о «Трёх сёстрах» проникли и в художественную литературу, в частности в повесть П. Д. Боборыкина «Исповедники», написанную в 1902 году. О. Л. Книппер Чехов писал: «Боборыкин взял да и обругал меня в „Вестн. Европы“. За „Трёх сестёр“. У него в романе мою пьесу ругает Грязев, профессор, то есть Тимирязев, человек, которого, кстати сказать, я очень уважаю и люблю»[41].
Вместе с тем у пьесы нашлись и горячие защитники, в их числе — Леонид Андреев[42] и Сергей Найдёнов, который, под впечатлением спектакля МХТ, писал Чехову в сентябре 1901 года: «После представления „Трёх сестёр“ захотелось жить, писать, работать — хотя пьеса была полна печали и тоски… Какое-то оптимистическое горе… какая-то утешительная тоска. И горечь и утешение»[43]. Н. Полянский после премьеры «Трёх сестёр» в рижском Русском театре в октябре того же года отметил: «Недоумение театралов и читающей публики по поводу произведений и пьес Чехова явление, уже давно замеченное критикой»[44] — и нашёл этому явлению своё объяснение:
|
| Мы уж слишком привыкли ко всякого рода кричащим «завязкам» и «развязкам», как пьес и литературных произведений, так и нашей обычно скучной и серой действительности. Даже в газетах современный читатель ищет зачастую каких-нибудь сенсаций, необычайных и громких происшествий. Жизнь однообразна и с виду ровна и спокойна; заглядывать в её глубину, в те сложные внутренние пружины, которыми она движется, временами выкидывая на свою спокойную поверхность разбитые внутренней драмой жизни, мы не привыкли… И заслуга Чехова именно в том и состоит, что он, как никто, умеет раскрывать перед нами всю эту спрятанную драму жизни, особенно ярко изображенной им в «Трёх сёстрах»[44]. |
|
В то время как многим казалось, будто Чехов своим успехом всецело обязан искусству режиссёров и актёров Художественного театра[45], Леонид Андреев, напротив, считал постановки МХТ лучшими «критическими статьями» о пьесах Чехова[46]. О том же в петербургском журнале «Театр и искусство» писал П. Ярцев: «Драма ослепляет богатством и тонкостью красок; на такой же высоте стоит и её исполнение труппою Художественного театра. Здесь большой художник слова растворился в работе равных ему сил. Получилось произведение искусства из тех, ради одних которых прекрасна жизнь. Знали ли „сёстры“, что существуют такие произведения?»[47].
По мере того как «Три сестры» переходили в разряд классики, критика сменялась толкованиями, — но толковать пьесу предстояло в первую очередь режиссёрам[48][49].
После революции драматургия Чехова в СССР вообще долгое время считалась неактуальной. В 1922 году, в то время как зарубежные гастроли Художественного театра утверждали славу Чехова-драматурга в Европе и в Соединённых Штатах[50], Станиславский писал Немировичу-Данченко: «Когда играем прощание с Машей в „Трёх сёстрах“, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остаётся. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть»[50][51].
В 1930-х годах широкое распространение получили социологические толкования пьес Чехова: в соответствии с пожеланиями самого автора, они ставились как комедии, и не «лирические» (такое определение дал им в своё время А. М. Горький), а социально острые и беспощадные[50]. Но эти опыты, как отметила Н. Дмитриева, очень скоро показали, что социологическим ключом драматургия Чехова не открывается: такие постановки успехом не пользовались и славы автору не прибавляли[50]. Во МХАТе в 1934 году, когда встал вопрос о том, какой пьесой отметить годовщину смерти писателя, Немирович-Данченко отдал предпочтение «Чайке»: «Три сестры» и «Вишнёвый сад», писал он Станиславскому, «уже больше произведения мастерства, чем непосредственной лирики»[52]. Первый мхатовский Треплев и первый же Тузенбах, Всеволод Мейерхольд, в 1935 году предпочёл поставить в ГосТиМе водевили Чехова («33 обморока»): «Чехов „Вишнёвого сада“, „Трёх сестёр“ совсем не близок нам сегодня»[52].
Новую жизнь драма Чехова обрела в 1940 году в Художественном театре — в постановке Вл. Немировича-Данченко[50].
Действующие лица
Три сестры
· Прозоров Андрей Сергеевич
· Наталья Ивановна, невеста Андрея, потом жена
· его сёстры: Ольга, Маша, Ирина
· Кулыгин Фёдор Ильич, учитель гимназии, муж Маши
· Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир
· Тузенбах Николай Львович, барон, поручик
· Солёный Василий Васильевич, штабс-капитан
· Чебутыкин Иван Романович, военный доктор
· Федотик Алексей Петрович, подпоручик
· Родэ Владимир Карпович, подпоручик
· Ферапонт, сторож из земской управы, старик
· Анфиса, нянька, старуха 80 лет