селение Парцхнали, февраль 1990 г.
Ко времени получения этого письма я уже знал, как произошел псевдоним «Сталин», и сообщение Киты Михайловича лишь еще раз подтвердило, что Сталин не шел и не мог идти обычным путем в выборе своих псевдонимов и тем более — не мог примитивно и «прозрачно» переводить свою фамилию с одного языка на другой, что шло бы вразрез со всей его психологией. Так что мое предположение оказалось правильным — его псевдоним был «найден» необычным путем. И искать разгадку надо было также не совсем обычным путем, т. е. не в архивных документах, где такие вещи просто не могут быть отражены, а в попытках раскрыть особенности характера и психологии Сталина.
Идея, которая лежала в основе моего поиска, была проста. Она исходила из того известного факта, что Сталин обладал феноменальной памятью и гигантской работоспособностью. Ясно, что в 33‑летнем возрасте оба эти качества находились в состоянии расцвета.
Во‑вторых, я исходил из того, что впечатления детства вообще, а значительные для ребенка впечатления — в особенности, сохраняются в памяти порой до глубокой старости, и притом лучше и ярче, чем более поздние события. Это также не подлежало сомнению».
Теперь перенесемся в конец XIX в., в Грузию, в Горийское духовное училище:
«Вскоре после поступления маленького Сосо в училище, а именно в 1889 г., когда Иосифу было 10 лет, произошло немалое для того времени событие в культурной жизни Грузии: в Тифлисе появилось необычное по тому времени издание произведения Шота Руставели «Барсова кожа» в переводе на пять языков.
Неизвестно, мог ли видеть тогда или немного позднее это издание ученик Джугашвили, но зато известно, что когда ему было 15—16 лет, Сосо придумал пополнять свое образование путем… чтения книг в… букинистических магазинах, подолгу простаивая у прилавка погруженным в чтение якобы «рассматриваемой» книги.
Когда же эта уловка была обнаружена и ему чуть было не запретили доступ в книжные магазины, молодой Джугашвили придумал другую штуку: он стал брать книги в магазине для чтения напрокат, платя по 10 коп. за сутки. Но он не читал эти книги, а уговорил нескольких друзей коллективно переписывать их. Переписывали сразу два человека — каждый по странице, сидя по обе стороны раскрытой на столе книги. Этот прием настолько убыстрял переписывание, что довольно толстую книгу ценой в 3 рубля друзья успевали переписать за три дня, и она, следовательно, обходилась им всего в 30 коп. (на троих), т. е. вдесятеро дешевле. Рукописи тщательно переплетались, и таким путем в сравнительно короткое время у Сосо составилась довольно приличная библиотека. Когда его исключили из семинарии и он стал работать в обсерватории, то эта «библиотека» хранилась у него в комнате. Позднее, когда Иосиф Джугашвили перешел на нелегальное положение (1901 г.), библиотечку рассовали по друзьям, но пользоваться ею продолжали вместе.
Среди книг этой «библиотеки», несомненно, должен был присутствовать и томик Шота Руставели. Во всяком случае, известно, что Джугашвили познакомился с «Вепхис ткаосани», как по‑грузински назывался «Витязь в тигровой шкуре», по крайней мере между 1895—1901 гг., в период своих литературно‑поэтических опытов и увлечений. Поскольку тифлисское издание 1889 г. было самым ближайшим по времени и петербургские издания, относившиеся к 1841, 1846, 1860 гг., были практически недоступны в Тифлисе, а новые издания поэмы Руставели появились лишь тогда, когда Сталина уже не было в Грузии, т. е. в 1903, 1913 и 1914 гг., то единственной возможностью для Сталина ознакомиться с произведением грузинской средневековой классики оставались либо грузинский текст издания 1880 г., либо более близкое ему по времени издание 1889 г., выпущенное к тому же гораздо большим тиражом. В пользу последнего издания говорит тот факт, что Сталин всегда цитировал в своих произведениях и в устной речи наиболее крылатые изречения Руставели обычно на русском языке.
Прекрасно сознавая, какое значение и авторитет имеет в грузинской среде меткое слово классика, Иосиф Джугашвили умело пользовался в борьбе с меньшевиками именно ироническими двустишиями Руставели, сражая порой их неожиданностью своих более солидных и более утонченных интеллектуальных оппонентов, вроде Ноя Жордания, и вызывая у них приступы бессильного гнева. Так, например, отвечая на вопросы о разногласиях между большевиками и меньшевиками, Сталин довольно легко разрешал недоумения рабочих, почему же к меньшевикам следует относиться столь непримиримо, если и они «исповедуют» марксизм, — короткой и простой, понятной каждому репликой из Руставели — «Коль нашла ворона розу, мнит себя уж соловьем», подчеркивая этим, что одно лишь чтение марксистских книжек или упоминание Марксовой теории ничего не значит, — нужна правильная политическая линия, подлинно пролетарская тактика.
Сталин вообще утилитарно относился к знаменитой поэме, используя из нее не только отдельные «крылатые выражения», ставшие народной мудростью, но и определенные идеи. Или, вернее, превращая в целые идеи, в принципы для постоянного руководства некоторые высказанные там, хотя бы и по конкретному поводу, мысли.
Одним из любимых Сталиным был, например, часто повторяемый самим Руставели и, по‑видимому, прилагаемый им к себе афоризм: «Моя жизнь — безжалостная, как зверь». Сталин вспоминал его особенно часто после самоубийства жены — Н.С. Аллилуевой. Весьма рано, уже в период 1905—1907 гг., а тем более позднее, стали для Сталина руководящим принципом жизни и борьбы не менее знаменитые слова Руставели: «Недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». Они объясняют нам гораздо больше и правдивее всю деятельность Сталина, чем пресловутое утверждение, будто бы во всех событиях 30‑х годов «виновата» теория усиления классовой борьбы или какие‑то особые «диктаторские» замашки Сталина. Нельзя забывать и игнорировать широко известные, но намеренно «забытые» или, вернее, скрываемые слова Ленина, развеивающие демократические иллюзии: «Демократия вовсе не отменяет классовой борьбы, а делает ее лишь более открытой и свободной». Так что искусственно преуменьшать значение классовой борьбы или обвинять Сталина в ее искусственном обострении, и тем самым делать именно идею классовой борьбы, так сказать, повинной во всех бедах нашего общества — это чистейший ревизионизм, типичная буржуазная клевета на социализм как форму общества, свободного от эксплуатации. Как ни парадоксально это теперь звучит, но Сталин нисколько не был повинен как раз в классовых пристрастиях, которые у него в 30‑х годах не обострились, а, наоборот, притупились. Так, острое классовое чувство должно было бы остановить его, как марксиста, от уничтожения бывших товарищей по классу и партии. Однако он руководствовался не классовым сознанием, а средневековыми понятиями, навеянными красивыми и психологически сильными афоризмами Шота Руставели. «Недруга опасней близкий, оказавшийся врагом». Именно этот тезис полностью объясняет трагедию 1937—1938 гг.
Если недругов, т. е. классовых противников советской власти — сажали в тюрьмы и держали по 5—10 лет, то близких, оказавшихся опасней, чем недруги, можно было только расстреливать, уничтожать полностью, стирать с лица земли. Так как они — верх опасности. Так что Сталин совершал исторические и классовые ошибки (политические) не тогда, когда следовал теории марксизма, а как раз тогда, когда отступал от нее и вставал на эмоциональную почву средневековой морали, да притом еще — восточной! Ясно, что кроме крайнего ожесточения, ничего после такой позиции и последовать‑то не могло. Оскорбление предательством бывших друзей или близких — ранит особенно больно и потому вызывает в эмоциональном плане более ожесточенную, почти зверскую реакцию. Чисто человечески понять это можно, но объяснять подобные действия классовой борьбой или приплетать сюда марксизм — совершенно напрасно и недопустимо, ибо это явная фальшь, ложь и более того — фальсификация истории.
Об этом приходится напоминать потому, чтобы подчеркнуть, в сколь огромной степени оказывали на Сталина воздействие идеи, заложенные в ранней молодости, — идеи, почерпнутые из гениального поэтического произведения, но относящиеся к эпохе Средневековья и оперировавшие, естественно, средневековыми категориями и постулатами.
Отсюда читателю должно быть совершенно ясно, что Сталин хорошо знал «Вепхис ткаосани», что он внимательно читал и, разумеется, не раз перечитывал это произведение и на воле, и в тюрьме, а возможно, и в ссылке, черпая оттуда и вдохновение, и отдельные «перлы» и «идеи», и что он, во всяком случае, помнил обстоятельства своего первого знакомства с поэмой Руставели. Помнил, какое издание он впервые взял в руки. Помнил, несомненно, год этого издания. Помнил, что такое издание существует. Если читатель согласен, что все это можно утверждать априори, то перейдем к следующему этапу поисков — перенесемся в 1936—1937 гг.
Как известно, в 1936—1937 гг. торжественно праздновалось 750‑летие Шота Руставели. Было все, что положено в таких случаях: торжественное собрание общественности в Большом театре, передовицы и целые полосы в газетах, портреты Шота Руставели на здании Дома Союзов, выставка, посвященная всем изданиям его поэмы на грузинском, русском, английском, французском, немецком и других языках. Кроме того, были изданы книги о Шота Руставели в серии ЖЗЛ, и главное — предприняты новые переводы его поэмы на русский язык и новые, богато иллюстрированные, юбилейные издания «Витязя в тигровой шкуре». И тогда обнаружилось следующее: на выставке среди русских переводов «Вепхис ткаосани» отсутствовало чуть ли не лучшее многоязычное издание 1889 г. Не было оно упомянуто и в биографии Руставели, написанной для ЖЗЛ (Вып. 10. М., 1937 г.) литературоведом Д. Дандуровым (А. Дондуа). Наконец, ни слова не было сказано именно об этом издании поэмы Шота Руставели во всех многочисленных литературоведческих статьях, посвященных 750‑летнему юбилею «Витязя в тигровой шкуре». Более того, вопреки обычным литературоведческим традициям авторы на сей раз дружно забывали упомянуть о работе предшественников советских писателей, трудившихся над переводами творения Руставели на русский язык.
Вместо этого были изданы отдельно в течение 1937 г. старый перевод Бальмонта, переводы П. Петренко, Г. Цагорели и Ш. Нуцубидзе. В них говорилось лишь об особенностях работы каждого данного переводчика, но никаких ретроспективных экскурсов в историю перевода поэмы на русский язык не содержалось. Вообще, как ни странно, библиография «Витязя в тигровой шкуре» либо отсутствовала, либо осуществлялась с пропусками, сокращенно, причем во всех библиографических справках, сопровождавших статьи о Шота Руставели, обязательно отсутствовало тифлисское издание поэмы 1889 г.
Этот факт особенно наглядно был зафиксирован в энциклопедии Бр. Гранат, а именно в VII части т. 36, где была опубликована статья «Руставели» (с. 658—669). На десяти с половиной страницах убористого, частично даже написанного нонпарелью текста содержалась, разумеется, и библиография, которую «Гранат», как солидное издание, постарался сделать исчерпывающей. Но и здесь было пропущено издание 1889 г., и этот пропуск был тем более заметен для специалистов, что все остальные издания добросовестно перечислялись.
Седьмая часть 36‑го тома энциклопедии бр. Гранат со статьей о Руставели была издана, как известно, в 1941 г., накануне войны, и автор этой статьи — А. Дондуа, разумеется, отражал «все лучшее», что дал в области изучения творчества Руставели юбилей в 1937 г. А отличительной особенностью этого юбилея было то, что во время него всячески замалчивался сам факт существования тбилисского издания поэмы в 1889 г. и найти или получить это издание в библиотеках СССР было невозможно даже для специалистов, которые еще помнили, что такое издание существовало. Это обстоятельство, правда, мало кого заботило, да и в 1937 году лишних вопросов обычно не задавали. А в 1941 г. и вообще было уже не до них. После войны эта история совершенно забылась: не осталось в живых никого из руставеливедов, обративших внимание на исчезновение книги из музейных экспозиций и из каталогов библиотек.
Оказывается, дело было в следующем.
На титульном листе запрятанного в дальние музейные запасники издания 1889 г. значилось:
«БАРСОВА КОЖА»
Грузинская поэма Шота Руставели.
На русском, французском, немецком, грузинском и армянском языке.
Перевод и примечания Е.С. Сталинского.
Тифлис, 1889 г.
И тогда становилась понятной причина замалчивания и изъятия из выставочных экспозиций и из библиографических описаний именно этого издания в 1937 г.
Действительно, появление фамилии какого‑то дореволюционного переводчика Сталинского, да еще на грузинской поэме, — в Сталинскую эпоху, в эпоху Сталинской конституции, при живом И.В. Сталине, — было бы по меньшей мере странным и шокирующим, а по сути дела, просто вызывающим для миллионов советских людей, привыкших видеть в Сталине — единственного и неповторимого вождя, со своей единственной в стране фамилией. Такое «явление» неприятно резало бы слух — всем и каждому, и могло бы стать источником распространения самых невероятных и несуразных баек, тем менее основательных, чем невежественнее могли быть распространявшие их люди.
Поэтому все оградительные меры, принятые в научно‑издательско‑библиотечной среде к тому, чтобы издание 1889 г. не попадало на глаза профанам, не экспонировалось бы во время юбилейных празднеств и не упоминалось бы в изданных библиографиях по произведениям Шота Руставели, — были встречены в среде литературоведов, историков и библиографов с полным пониманием, ибо это были умные, честные и дисциплинированные люди тридцатых годов.
Такой «запрет» был вполне объясним, а по убеждениям 30‑х годов — полностью оправдан и даже крайне необходим, — с большой, государственной точки зрения. Ибо ничто нельзя потрясать, ничто нельзя превращать в игрушку или «сенсацию» в государственных святынях, чтобы не вносить ненужных, но неизбежных сомнений и колебаний, если вся страна хочет действительно радеть о государственном спокойствии и благе.
Отсюда, данное решение исходило из того, что если не будет самого факта наличия подобной книги перед глазами людей, то и не будет никакой проблемы появления слухов, анекдотов и т. п. Не будет оснований вообще ни о чем говорить. А следовательно, ничего не придется объяснять или комментировать. И все будет хорошо, спокойно, без ненужных проблем. Ученые руставеливеды и библиотекари это прекрасно понимали. Поэтому книгу издания 1889 г. временно засунули подальше в хранение, но, разумеется, в фондах — сохранили.
Но была и другая сторона этого явления, которая в то время так и осталась абсолютно вне внимания ученых. Никому в голову не пришло, что именно фамилия Сталинского и послужила основой для выбора псевдонима Иосифом Джугашвили. И Сталин, давая распоряжение о сокрытии издания 1889 г., заботился в первую очередь о том, чтобы «тайна» выбора им своего псевдонима не была бы раскрыта.
Но именно в этом направлении никто и не думал. Во‑первых, казалось невероятным, чтобы Сталин знал о существовании этого издания и тем более о существовании Евгения Сталинского. Сталин родился в 1879 г. Сталинский издал свой перевод в 1889‑м, и бедный крестьянский мальчик мог о нем никогда не слыхать, а тем более в глаза не видеть его. Кавказ Сталин покинул, фактически окончательно, в 1908 г., и с тех пор вся его партийная работа проходила вне Грузии, — так что, по представлениям литературоведов, Сталин никогда в жизни не мог бы и встретиться с этим переводом, с этой фамилией, которая, дескать, и им, специалистам, мало известна. Таково было типично интеллигентское, ограниченно‑высокомерное, а по существу «курячье» рассуждение, от которого всегда столь страдает наша страна. Интеллигенты‑«специалисты» не умеют видеть дальше собственного носа и полагают, что и другие находятся в таком же положении.
Вот за это Сталин так глубоко ненавидел и презирал «спецов», особенно в начале 20‑х годов. Его возмущал их тупой, ограниченный гонор, их мизерные суждения, исходящие из «видимости», а не из осмысления сущности явления. И потому ему хотелось быть с ними особенно грубым, резким, беспощадным. Пусть думают, что если он груб, то уж обязательно — невежда. Глупцы! Они не видят, не понимают его гениальности. Тем хуже для них! Котята, которые слепы и которых надо утопить! И он был, разумеется, прав. Он обвел их всех вокруг пальца. Он издевался над ними и презирал их. Ученые! «Умники»! «Вумные как вутка»! И т. д. и т. п.
Как же обстояло дело в действительности с выбором псевдонима? Кто такой был Е. Сталинский, и была ли это его настоящая фамилия или тоже — псевдоним? И знал ли о нем Сталин до того, как он выбирал свой псевдоним в 1912 г.? Попытаемся шаг за шагом обстоятельно ответить на эти вопросы, опираясь на факты.
Евгений Степанович (Стефанович) Сталинский был либеральным, сочувствующим народникам профессиональным журналистом и издателем. Основная его журналистская деятельность приходится на последнюю треть XIX в., т. е. 1870—1900 гг. Откуда он родом, как попал на Кавказ, — об этом нет никаких точных данных. Но фамилия его — настоящая, именно под ней он упоминается в официальных документах и изданиях, как главный редактор или издатель‑владелец ряда крупных провинциальных газет и журналов в значительных регионах на Юге России.
В 1872—1876 гг. он был восьмым по порядку издателем‑редактором известной политической и литературной газеты «Кавказ», издававшейся в Тифлисе с 1846 г. на русском и армянском языках и объединявшей одно время видные литературные силы как Закавказья, так и собственно России.
В этой газете регулярно сотрудничали граф В. Соллогуб, Я.П. Полонский и др. Газета освещала все проявления жизни Кавказа и особенно Закавказья. Однако редакторами ее были (помимо видных кавказских деятелей Н.Г. Берзенова и Д.Г. Эристова) лица с польскими фамилиями — И. и А. Сливицкие (два брата), Е. Вердеревский, Эд. Шварц и весьма похожий на поляка Е.С. Сталинский (отчество — Стефанович). Газета была ориентирована на обслуживание русского чиновничества, военных и землевладельцев, постоянно живущих на Кавказе и в Закавказье, и распространялась в Грузии, Армении, Азербайджане, на Северном Кавказе, в Дагестане и на Черноморском побережье Кавказа.
Однако в 1876 г. Сталинский из‑за финансовых неурядиц с «Кавказом», перешел в воронежский «Дон» — газету, одноименную новочеркасскому «Дону», но ориентированную не на казачество, а на русскую пришлую промышленную и сельскую буржуазию региона. С приходом Сталинского газета стала выходить 3 раза в неделю вместо двух, но спустя год, в 1877 г., ему вновь пришлось уйти из‑за вызванных его редактированием финансовых затруднений (размах, взятый газетой, не соответствовал числу подписчиков), и с ноября 1877 г. по 7 ноября 1880 г. Е.С. Сталинский стал редактором‑издателем вновь основанной им литературно‑политической газеты «Харьков», рассчитанной на интеллигенцию и русские городские мещанско‑военные круги Слободской Украины. Эта газеты просуществовала совсем недолго и уже никогда более не возрождалась.
Однако Е.С. Сталинский так любил свое журналистское дело, что не был обескуражен очередным провалом своих изданий и после некоторой подготовки решил основать литературно‑художественный журнал «Москва», рассчитанный на демократическую интеллигенцию Центрального промышленного района России и собственно Москвы. Сталинский привлек в журнал лучшие и «свежие» силы. Здесь был опубликован первый рассказ А.П. Чехова за подписью «Антоша Чехонте». Журнал богато иллюстрировался, но и здесь Сталинский быстро прогорел: в 1882 г. вышло 50 номеров (почти еженедельно), а в 1883 г. лишь 10. Сталинский ликвидировал дело и продал техническую базу журнала, который был переименован в «Волну» и лишился всякой политической, а тем более демократической программы.
Таким образом, исчерпав к середине 80‑х годов свои силы и средства, неоднократно прогорев на изданиях «собственных» демократических газет, Сталинский занялся переводческой деятельностью и подготовил именно в эти годы (вторая половина 80‑х годов) перевод «Витязя в тигровой шкуре», опубликовав его в Тифлисе, явно при помощи своих прежних грузинских связей. После этого, т. е. начиная с 90‑х годов XIX в., имя Сталинского практически совершенно исчезает из общественно‑политической и литературной жизни России. А И.В. Джугашвили, как известно, лишь начинает с конца 90‑х годов приобщаться к общественно‑политической жизни. Таким образом, между исчезновением первого и появлением второго, даже формально, существует разрыв в целое десятилетие, так что «технически» «встреча» их или, иными словами, попадание фамилии первого на глаза второму — как будто бы невозможны: они не состыкуются во времени, если учитывать, что только в сознательной политической жизни, т. е. после 1905 года, Сталину могло бы «пригодиться» и броситься в глаза имя Сталинского.
Но в жизни многое происходит не по абстрактно начертанному «технически» точному плану. В нем оказываются неучтенными такие «детали», как «рукописная библиотека» Иосифа Джугашвили в середине 90‑х годов, его чтение грузинских литературных журналов, в том числе и «Моамбе», где с 1895 г. регулярно печатается «Вепхис ткаосани» и обсуждаются переводы этой поэмы на русский язык, и, наконец, несомненное знакомство, хотя бы в библиотеке или в букинистическом магазине, с переводом Е.С. Сталинского от 1889 г., как с самым близким, самым доступным по времени изданием и с самым лучшим по своему оформлению и качеству. И уже в силу редкости и значительности этой любимой Иосифом Джугашвили книги он со своей феноменальной памятью, разумеется, запомнил и имя издателя‑переводчика. Запомнил и потом, конечно, «забыл» на время, до первого «случая».
Но это еще не все. Иосиф Джугашвили не мог не читать в юношеские годы и газету «Кавказ», в том числе и ее старые номера, за прошлые годы. Ибо там сотрудничали уважаемые им грузинские литераторы Рафиэл Эристави, П.И. Иоселиани и др., там печатались сведения по истории Грузии, по истории грузинской православной церкви, которые полезно было знать любознательному семинаристу. И просматривая годами эту газету, Иосиф Джугашвили с его наблюдательностью и цепкой памятью не мог не заметить, что бывший редактор этой газеты, Евгений Сталинский, и в пору своего редакторства, и позднее выступал в ней как автор под псевдонимом С. Евгеньев.
А поскольку молодой Иосиф Джугашвили сам подумывал о псевдонимах и придумывал их себе в 90‑х годах, то его память, конечно, зафиксировала как пример, когда Евгений С. стал С. Евгеньевым. Прозрачно, даже ужасно тривиально, примитивно. Без всякой фантазии. И так выбирает себе псевдоним «писатель, литератор, журналист»? Нет, такой ход не для него. Уж лучше оставаться Сосело или Давидом, а тем более — К. Като!
Когда осенью 1912 г. Коба приехал в Краков, а затем в Вену и стал работать в местных библиотеках, изучая не только национальный вопрос, но и его теории, а также знакомясь с зарубежной русской революционной прессой, в том числе и с троцкистскими статьями, направленными против созыва Лениным Пражской конференции, ему попался на глаза среди вороха этих изданий и русский листок «Социалист‑революционер» № 4 за 1912 г., издаваемый в Париже правыми эсерами.
Там он с удивлением обнаружил статью С. Евгеньева, представляющую собой обзор истории революционного движения на Кавказе и особенно в Грузии. Обзор был поверхностен и неточен в смысле дат, хронологии и лиц.
Об этом Коба мог судить лучше, чем кто‑либо другой, ведь он сам был участником многих событий. Он быстро определил, что информатором С. Евгеньева мог быть кто‑то из грузинских меньшевиков, скорее всего Ной Жордания. И его память сразу «выдала» автора этой статейки. Как живой «всплыл» в памяти титульный лист «Вепхис ткаосани» — Евгений Сталинский! Ба! Вот это находка! Вот это счастливый случай! Коба не был чужд мистике чисел, как и всякий восточный человек. Он сразу же сопоставил: 1879—1889—1912 гг. — какое совпадение юбилейных дат! Ведь это же буквально «перст божий» указывает ему, как решить вопрос со своим будущим псевдонимом! Его острый взор сразу же отсек ненужное и опошленное бундовцами окончание — «ский», засек двуслоговость оставшегося корня Ста‑лин и с удовлетворением отметил, что его смысл, строгая форма и русское обличье вполне отвечают тому, что он ищет. Еще одна удача, и снова — в 1912 году, в его, теперь уже Сталина, решающем жизненном году!»
Часть III. Сталин в зеркале памяти
(Лобанов М. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи)
Глава 1. Аллилуева А.С
Отрывки из «Воспоминаний»
Аллилуева (Реденс) Анна Сергеевна (1896—1964) — сестра Надежды Аллилуевой, второй жены И. Сталина. Жена чекиста Станислава Реденса, который был расстрелян в 1940 году. В 1946 году вышла в свет ее книга «Воспоминания», вызвавшая гнев Сталина, что в 1948 году обернулось для А.С. Аллилуевой тюремным заключением. Реабилитирована в 1954 г. Вышла из заключения в невменяемом состоянии.
Начинается интересующий нас фрагмент книги А.С. Аллилуевой с рассказа о том, как в конце 1903 года в Баку создавали подпольную типографию. Автор пишет: «Тифлисские железнодорожники сделали для типографии печатный станок. Шрифт тоже достали тифлисцы. Перевезти это имущество в Баку поручили отцу и В.А. Шелгунову. В корзине, которую принес дядя Ваня под Новый год, под пивными бутылками спрятали печатный станок». Станок успешно удалось сохранить среди старых домашних вещей, сложенных на чердаке бабушки.
И, собственно, портрет молодого Сталина: «А накануне отец зашел к одному из товарищей, к Михо Бочоридзе, — в его квартире, в домике у Верийского моста, хранился шрифт. Бабе, родственница Бочоридзе, встретила отца.
— Михо нет дома. Заходи, обождешь! — пригласила она.
Худощавый темноволосый молодой человек показался из соседней комнаты. Бледное лицо с резким изломом бровей, карие испытующе‑внимательные глаза кажутся отцу знакомыми.
— Познакомьтесь, — говорит Бабе. — Это Coco».
Coco! Кем он был в то время? Перед нами предстает молодой пропагандист, устраивавший занятия с рабочими прямо в железнодорожных мастерских. Именно Сосо вывел батумских рабочих на демонстрацию.
Отец, конечно, был рад подобной встрече. Он спросил:
— Откуда сейчас?
— Издалека! — многозначительно бросил в ответ Coco.
Затем он немногословно рассказал о том, как из тюрьмы, где ему пришлось провести много месяцев, его выслали в Иркутскую губернию, в село Уда.
Из тюрьмы Сосо решил сбежать. Сделать это было не так просто — стражники не спускали с него глаз. Потом начались морозы. Выждал какое‑то время, достал что‑то из теплых вещей и ушел пешком. Едва не отморозил лицо. Спас в пути башлык. Сначала добрался до Батума, а потом и до Баку.
Отец, разумеется, рассказывает о бакинских делах, о типографии, о поручении, делится сомнениями: удастся ли ему с Шелгуновым благополучно довезти тяжелый, громоздкий груз — станок, барабан от него и еще шрифт?
Coco спрашивает:
— А зачем вам везти все сразу? Станок действительно велик. Разберите его на части и везите отдельно. Сядьте в разные вагоны и не показывайте виду, что едете вместе. А шрифт пусть привезут потом, другие…
Анна Сергеевна очень хорошо запомнила рассказ отца о его первой встрече с молодым Сталиным. Это было в начале января 1904 года.
* * *
Далее вспоминается 1911 год: «В один из первых сентябрьских дней 1911 года в передней продребезжал звонок.
— Открой, Нюра! — крикнула из соседней комнаты мама.
Я пробежала мимо монтерской, где у телефона разговаривал дежурный, и открыла входную дверь.
— А, Сила! Пожалуйста, заходите!
Я шумно обрадовалась нашему взрослому другу Силе Тодрия, но смолкла, увидев за невысоким Силой кого‑то, мне незнакомого. В черном пальто, в мягкой шляпе, незнакомец был очень худощав. Когда он вошел в переднюю, я рассмотрела бледное лицо, внимательные карие глаза под густыми, остро изломанными бровями.
— Папа дома? — спросил Сила. — Мы к нему с товарищем.
— Скоро должен вернуться. Входите! Мама в столовой, — пригласила я.
Они оба прошли в комнату, и, здороваясь, Сила сказал маме:
— Познакомься с товарищем — это Coco!»
Тогда А. Аллилуева не решилась пройти в столовую, потому что Сила, приглушив голос, о чем‑то заговорил, и она поняла, что ей вряд ли стоит присутствовать при разговоре.
Близился обед, но папа все еще не возвращался. Товарищи оставались в столовой. Сила перелистал книги, над чем‑то посмеялся. Тот, кого он назвал Coco, продолжал читать газеты, лежавшие на столе. Из‑за притворенной двери доносился его чуть глуховатый голос, коротко и неторопливо о чем‑то спрашивавший Силу.
«Папа пришел позже и обрадованно поздоровался с гостями. Он долго пожимал руку Coco и что‑то сказал ему и Силе. И глуховатый голос раскатисто и насмешливо произнес:
— Ну вот… везде вам они мерещатся!
— А посмотрите сами в окно.
Все трое приблизились к открытому окну, выходившему на Саратовскую улицу.
— Ну что, видите? — продолжал отец. — Меня эти не проведут. Я их сразу приметил, подходя к дому.
Мы невольно прислушались к разговору. Дверь в нашу комнату распахнулась.
— А ну, ребята, — позвал папа, — по очереди выйдите во двор, посмотрите, — ходят там двое этаких, в котелках…»
Анна Сергеевна первой сбежала вниз и сделала несколько шагов в глубину двора. У арки ворот она действительно заметила одного из тех, о ком говорил отец. Затем она увидела и второго на улице — там, куда выходили окна их дома. Стараясь как можно удачнее притвориться, что вышла по делу, женщина добежала до угловой лавочки и, вернувшись, опять заметила обоих шпиков. Поднявшись в комнаты, тут же обо всем подробно рассказала.
Coco сказал о том, что придется подождать.
Теперь уже все знали, что это тот самый Coco, о котором часто говорили товарищи. Coco — известный революционер, отец автора воспоминаний знал его еще в Тифлисе и Баку. Coco уже несколько раз арестовывали и ссылали, но он всегда убегал из ссылки. Сейчас он вновь бежал из далекого Северного края, и вот его уже опять ищет полиция.
Наступал вечер, за окном постепенно темнело. В монтерской сменились дежурные, и монтер Забелин зашел в столовую. Дверь в комнату захлопнулась плотнее, и, не смея больше ни о чем расспрашивать, все уже укладывались спать, когда прозвучали слова прощальных приветствий, которыми обменялся Coco с отцом и мамой.
Чуть ниже А.С. Аллилуева вспоминает: «Через несколько дней Сила опять зашел к нам. Все были дома. Сила был невесел и озабочен.
— Арестовали, — ответил Сила на общий безмолвный вопрос.
Подробно о том, что произошло в эти дни, мы узнали потом от Сталина, из рассказов Силы и папы. Вот как все это было.
Накануне Сталин приехал в Питер. Было хмурое, дождливое утро. Он вышел с Николаевского вокзала и решил побродить по городу. В Питере были друзья, кто‑нибудь может встретиться на улице. Это безопасней, чем искать по адресам.
Под дождем он проходил весь день. Вечером опять вышел на Невский.
Толпа на Невском редела. Гасли огни реклам, реже мчались лихачи, когда он уже третий или четвертый раз от Литейного поднимался к Фонтанке. И только тогда на одном из прохожих остановился его внимательный взгляд. Он пошел следом и чуть слышно произнес приветствие. Сила Тодрия — он возвращался после работы из типографии — едва не вскрикнул, но Coco сказал:
— Идем, идем. — И вместе они зашагали дальше.
— Очень опасно, — говорил Сталину Сила. — После убийства Столыпина вся полиция на ногах. Ворота и подъезды в двенадцать запирают… Придется будить дворника, показывать паспорт. Хозяева в квартире боятся всего подозрительного.
— Поищем меблированные комнаты… где‑нибудь недалеко, — предложил Сталин».
В этих меблированных комнатах на Гончарной Сталину отвели номер. Швейцар с подозрением оглядел его, повертел в руках паспорт, в котором он значился Петром Алексеевичем Чижиковым.
Как и договорились, утром Сила уже был у него. Вышли и вместе направились к Сампсониевскому. Они не заметили, что шли не одни. Двое шпиков, которых отец А.С. Аллилуевой потом увидел около дома, шли следом.
Тогда Сталину удалось ускользнуть от них. Монтер Забелин, с которым он ушел, провел его закоулками к себе в Лесной. Сталин переночевал там, а днем он ухитрился повидаться с нужными людьми, вечером же, чтобы не подводить товарищей, пошел опять на Гончарную, в меблированные комнаты. На рассвете его разбудил громкий стук. Сталин возмутился — дескать, что же это такое, не дают спать. Из коридора ультимативно потребовали, чтобы он открыл дверь. Это была полиция. Так его арестовали.
Когда семья А. Аллилуевой лучше узнала Coco, когда все неоднократно видели его и говорили с ним, тогда всем еще интереснее стало слушать рассказы товарищей о нем. А говорили о нем всегда так, что все понимали: Coco был одним из самых главных, самых неустрашимых революционеров. Сила, например, рассказывал, что в Батуме, где Coco вывел рабочих на уличную демонстрацию, его прозвали «Коба», что по‑турецки означает «неустрашимый». И так это слово — Коба — осталось его знаменитым прозвищем.
Сила Тодрия всегда говорил, что полиции никогда не удавалось удержать Кобу в ссылках.
И Коба бежал в 1903 году. В 1909 году, летом, опять бежал из Сольвычегодска.
Потом он опять появился в Питере. Отец Анны Сергеевны рассказывал, что Coco перед бегством написал ему, спрашивал питерский адрес семьи. Он немедленно ответил подробно, где всех найти, — семья жила тогда на углу Глазовой и Боровой.
Обратимся вновь к первоисточнику: «Уже летом, — мы с мамой жили тогда за городом, в деревне, — папа шел по Литейному. Серенький летний питерский день, деловая уличная сутолока, громыхающие трамваи, спешащие куда‑то прохожие, — папа шел в толпе, ни на кого не оглядываясь. И вдруг кто‑то пересекает ему дорогу. Папа недовольно поднял глаза на прохожего — и не сразу нашел нужные слова. Спокойно, чуть насмешливо улыбаясь, перед ним стоял Coco.
Они пошли рядом, и Coco говорил:
— Два раза заходил к вам на квартиру, никого не застал. Подумал, может, встречу на улице, и вот вижу — навстречу шагаешь…
Куда же идти? «Он был бледный, утомленный, — говорил отец. — Я понимал: ему надо дать возможность отдохнуть…»
И сразу отца осенила мысль: «Ямка!» «Ямка» была совсем рядом. Они в несколько минут прошли путь до Колобовского дома. Конон был у себя. Не надо было ничего ему объяснять. Дядя Конон посмотрел на отца, на гостя, которого он привел, и сейчас же стал собирать на стол. Потом Сталина уложили на кровать за ситцевой занавеской и стали совещаться, как быть дальше.
— Лучше бы свести товарища к Кузьме, в кавалергардские казармы, — сказал Конон, — а то ненароком околоточный заглянет, пожалуй, усомнится, что товарищ — земляк, со Смоленщины…
Сталина вечером проводили в казармы кавалергардов. Там, во флигелечке вольнонаемных служащих, Кузьма Демьянович занимал две обособленные комнатки. Семейство его было в деревне, в комнатах оставался только родственник, молодой паренек.
В этом флигеле, рядом с казармами, рядом с Таврическим садом, куда то и дело подкатывали пролетки с придворными офицерами, Сталин прожил около двух недель».
Довольно часто он наведывался в город, виделся с товарищами. Под взглядами казарменных часовых спокойно проходил, прижимая локтем домовую книгу кавалергардских казарм.
Отец Анны Сергеевны рассказывал и еще об одной встрече с Кобой в Баку в 1907 году. Коба приехал с Лондонского съезда. Отца тогда арестовали вместе с бакинским комитетом партии. Улик против него не было, поэтому выпустили на поруки. Это был седьмой арест, и товарищи советовали отцу скрыться от полиции.
В низеньком глиняном татарском домике на Баилове мысе, где у хозяина‑тюрка Сталин снимал комнату, отец беседовал с Кобой о своих делах, советовался, как быть