Ворошилов комментирует: «В этой оценке направлений сказались основные качества т. Сталина как пролетарского революционера, как настоящего стратега гражданской войны».
Сталин повторяет здесь почти дословно те доводы против июльско‑сентябрьского плана, которые развивались мною сперва устно, затем письменно и которые он отвергал вместе с большинством Политбюро. Так как все члены Политбюро прекрасно знают развитие вопроса, то Сталину не может и в голову прийти возлагать на меня ответственность за старый план. Наоборот, он винит главкома и состоящего при нем «стратегического петушка» С. Гусева, на которого он опирался в июле при смене командования.
А. Голубев в журнале «Молодая гвардия», 1932 г., пишет об октябре — ноябре 1919 г.:
«План красного командования перед решительным сражением первоначально заключался в том, чтобы сдержать, а затем и разбить наступающие части Деникина у Орла и Кром. Для этого главный удар по предложению тов. Сталина наносился от Орла через Харьков на Донбасс. Этот удар как нельзя лучше соответствовал тогдашней обстановке. Успех такого наступления отрезал Донскую армию белых от Добровольческой, сбрасывая последнюю в районы Донбасса и Южной Украины, объятые рабоче‑крестьянскими восстаниями против Деникина. Для этого 13‑й армии 9 октября была передана ударная группа из латышской дивизии, бригад Павлова и Примакова (11 500 штыков и сабель) 10 октября эта группа была введена в дело у г. Кромы, завязав упорный бой с лучшими частями противника…» (с. 106).
Советская историография продолжает: «План Сталина был принят Центральным Комитетом. Сам Ленин собственной рукой написал приказание полевому штабу о немедленном изменении изжившей себя директивы». Где? Когда? «Тов. Сталину во всем этом принадлежит громадная заслуга».
|
|
З. Орджоникидзе в своих воспоминаниях пишет:
«Сталин отправился на Южный фронт. Он категорически отверг старый план разгрома Деникина, выработанный главным командованием во главе с Троцким. План этот предусматривал наступление левым флангом с Царицына на Новороссийск через донские степи и казачьи станицы.
«Этот сумасбродный (предполагаемый) поход в среде вражеской, в условиях абсолютного бездорожья, грозит нам полным крахом», — написал Сталин в записке Ленину.
Взамен плана, уже отмененного жизнью, Сталин выработал план наступления красных через пролетарский Харьков‑Донецкий бассейн на Ростов.
Стратегический план великого Сталина обеспечил победу революции».
Телеграмма Сталина пришла в такой момент, когда сам главком ломал свой план, сосредоточивая ударную группу войск не в казачьем тылу Деникина, а над его головой. Политбюро оставалось в сущности лишь задним числом санкционировать замену старого плана новым. Выносилось ли такое постановление или Политбюро просто примирилось с совершившимся фактом, радуясь ему в душе, на основании опубликованного документа, установить нельзя; да это и не имеет большого значения.
Война с Польшей вскрыла как сильные, так и слабые стороны тогдашней Красной армии: революционную верность, беспримерный энтузиазм, величайшую выносливость и наряду с этим недостаточность подготовки, организационную слабость, недостаток в выдержке. Армия наступала безудержно, но и откатывалась без остановки. «Исход польской войны, — писал я в 1928 г., — врезался в сознание армии, особенно ее молодого командного и комиссарского состава, как заноза. Из этой занозы выросло стремление к учебе». Тысячи командиров и комиссаров, которые во время гражданской войны как бы появились из‑под земли, внеся в армию мужество и инициативу и нравственный авторитет, после исхода польской кампании серьезно занялись своим военным образованием.
|
|
Наша армия в четыре раза более слабая, чем армия поляков, после упорных боев конца апреля отступила и сдала Киев, Житомир и Бердянск. Тогда партия бросила лозунг: «На борьбу с польскими панами!» Туда движется масса коммунистов, направляются десятки тысяч добровольцев со всех фронтов, на Западный фронт спешат старые испытанные полки и дивизии. Удар на поляков обрушивается прежде всего с северного участка, затем открывается наше наступление на Украине. Оно приводит к занятию Киева, после чего приходит прорыв укрепленных польских позиций на фронте свыше 100 километров. Наши армии стремительно продвигаются вперед, занимают Минск, Вильно, Молодечно, Бобруйск. Корпус Гая 19 июля под Гродно разбивает крупные силы поляков и, в обход Варшавы, занимает Данцигский коридор. Однако по мере продвижения польская среда становится все более упругой. Сопротивление становится все более значительным. Наш тыл не поспевает за фронтом. Быстрое продвижение наших войск к Висле заставило польское командование напрячь все усилия и сгруппировать при помощи французской военной миссии значительные резервы в районах Варшавы и Люблина. Поляки успевают сформировать новые кавалерийские и пехотные части.
|
|
30 апреля я писал в ЦК партии: «Именно потому, что борьба идет не на жизнь, а на смерть, она будет иметь крайне напряженный и суровый характер». Отсюда вытекает необходимость «оценивать войну с Польшей не как частную задачу Западного фронта, а как центральную задачу всей рабоче‑крестьянской России». Через печать я 2 мая предупреждал против слишком оптимистических надежд на революцию в Польше: «Что война… закончится рабочей революцией в Польше, в этом не может быть никакого сомнения; но в то же время нет никаких оснований полагать, что война начнется с такой революции… Было бы величайшим легкомыслием думать, что победа… дастся нам сама собой».
5 мая в докладе на объединенном заседании всех советских учреждений: «Было бы величайшей ошибкой полагать, что история начнет с того, что откроет перед нами польскую рабочую революцию и тем самым избавит нас от необходимости вооруженной борьбы». И в заключение: «Товарищи, я хотел бы, чтобы главный вывод, который вы из этого собрания вынесете, состоял в том, что борьба, которая нам предстоит, будет тяжелой и напряженной борьбой». Этой идеей проникнуты все приказы и заявления того времени. «В настоящее время Западный фронт является самым важным фронтом республики, — гласит подписанный в Смоленске приказ 9 мая. — Органы снабжения должны быть подготовлены не к легкому и короткому походу, а к длительной упорной борьбе».
Я был против похода на Варшаву, потому что при слабости наших сил и ресурсов он мог закончиться успешно лишь при условии немедленного восстания в самой Польше, а в этом не могло быть уверенности. В своей автобиографии я в общих чертах изложил суть конфликта.
16 августа под стенами Варшавы после короткого и сильного удара Пилсудский переходит в наступление, прорывает наш фронт на севере, оттесняет корпус Гая и Четвертую армию на германскую территорию. Наши войска откатываются на сотни километров назад.
Одной из причин тех чрезвычайных размеров, которые приняла катастрофа под Варшавой, явилось поведение командования Южной группы советских армий с направлением на Львов (Лемберг). Главной политической фигурой в Революционном Военном Совете этой группы был Сталин.
Трения и конфликты между высшими и нижними инстанциями командования заложены, так сказать, в природе вещей: дивизия недовольна армией, армия — фронтом, фронт — ставкой, особенно если дела идут неблагополучно. Сталин систематически эксплуатировал эти трения и доводил до острых конфликтов. Особенно тяжелые последствия имело его самоуправство именно во время Польской кампании.
К решающему моменту операционная линия Юго‑Западного фронта разошлась с операционной линией главного Западного фронта под прямым углом. В то время как фронт Тухачевского приближался к Варшаве, Юго‑Западный фронт, в состав которого входил Сталин, двигался на Лемберг. Сталин вел свою собственную войну. Он хотел во что бы то ни стало войти в Львов в то время, как Смилга и Тухачевский войдут в Варшаву. Когда предстоящий контрудар под Варшавой окончательно выяснился, главное командование приказало Егорову, командующему Юго‑Западным фронтом, круто переменить направление, чтобы ударить во фланг польских войск под Варшавой и поддержать Тухачевского с фланга. Но Юго‑Западное командование, поощряемое Сталиным, продолжало двигаться на запад: разве не более важно самим завладеть Львовом, чем «другим» взять Варшаву? В течение трех или четырех дней ставка не могла добиться исполнения приказа. Только в результате повторных приказов и угроз Юго‑Западное командование переменило направление. Но несколько дней запоздания сыграли роковую роль.
А. Егоров, бывший командующий Юго‑Западным фронтом, посвятил особое исследование взаимодействиям фронтов в 1920 г. «Именно в этой плоскости, — пишет он, — все наши историки обрушились на Юго‑Западный фронт. …С действиями Юго‑Западного фронта непосредственно связывается объяснение неудачи Варшавской операции. Обвинения, возводимые в этом смысле на командование фронтом, сводятся в основном к тому, что Юго‑Западный фронт вел совершенно самостоятельную оперативную политику, не считаясь ни с общей обстановкой на всем польском фронте, ни с действиями соседнего Западного фронта, и в решительную минуту не оказал последнему необходимого содействия, причем в толковании некоторых историков этот момент связывается даже с прямым невыполнением соответствующих директив главкома, невзирая на то, что предпосылки к этим директивам были командованию Юго‑Западным фронтом якобы отлично известны. Такова, в общих чертах, установка во всех трудах, рассматривающих так или иначе вопрос о взаимодействии фронтов в 1920 г., не исключая и вышедших в самое последнее время, хотя казалось бы, что авторы этих трудов имели возможность пользоваться уже более или менее систематизированными и изученными материалами. Тем не менее мы находим, например, в серьезном и интересном труде Н. Мовчина «Последовательные операции по опыту Марны и Вислы» (изд. ГИЗ, 1928 г.) прямое указание на «невыполнение Юго‑Западным фронтом категорической директивы главкома о направлении 1‑й Конармии на Замостье‑Томашев» (с. 74). На основании таких и аналогичных утверждений изучал историю польской кампании и уносил и продолжает уносить с собой соответствующие впечатления в строевые части ряд выпускников нашей военной академии. Короче говоря, легенда о роковой роли Юго‑Запфронта в 1920 г. стала «сказкой казарменной» и, по‑видимому, не вызывает уже в настоящее время сомнений, а признается фактом, на котором будущим поколениям операторов и стратегов предлагается учиться. Мы задаемся прямой задачей разоблачить эту легенду и восстановить в свете строго документального освещения все те отдельные факты, совокупность которых позволяет, как нам кажется, взглянуть (под оперативным углом зрения) на общий ход польской кампании несколько иначе, чем это делалось до сих пор».
Нет ничего неожиданного в том, что Егоров, который в качестве командующего Юго‑Западным фронтом несет серьезную ответственность за самостоятельную стратегию Сталина, пытался дать менее невыгодное для него истолкование военных событий 1920 г. Подозрение, однако, вызывает уже тот факт, что Егоров предпринял оправдательную попытку только через девять лет после событий, когда «легенда о роковой роли Юго‑Западного фронта» успела, по его собственным словам, окончательно утвердиться и даже войти в военные учебники. Объясняется это запоздание тем, что армия и страна, крайне тяжело переживавшие неудачу польского похода, с возмущением отвергли бы всякую фальсификацию виновников неудачи. Приходилось ждать и молчать. Со своей стороны я ни одним словом не напомнил публично об острых разногласиях, предшествовавших походу: мной руководила при этом забота о престиже правительства в целом и стремление не вносить раздора в потрясенную и без того армию. Приходилось ждать установления тоталитарного режима, прежде чем выступать с опровержениями. Осторожный и несамостоятельный Егоров писал несомненно по прямому поручению Сталина, хотя имя это — как ни невероятно — в книге не упоминается.
Напомним, что 1929 г. открывает первый период систематического пересмотра прошлого. Но если Егоров пытается ослабить вину Сталина и свою собственную, то он вовсе еще не пытается переложить вину на другую сторону. Не делает этого и Ворошилов в подписанной им насквозь апологетической статье «Сталин и Красная армия», опубликованной в том же 1929 г. «Только неудача наших войск под Варшавой, — говорит он глухо, — срывает Конную армию, изготовившуюся к атаке Львова и находившуюся в 10 км от него».
Однако на самооправдании дело остановиться никак не могло. В этих вопросах Сталин действует с необходимой постепенностью и в то же время никогда не останавливается на полдороге. Так, наступил момент, когда самостоятельный поход на Львов был объявлен спасительным, а ответственность за крушение фронта можно было возложить на тех, кто помешал спасительному походу на Львов. Советский официальный историк С. Рабинович пишет:
«1‑я Конная армия, ввязавшаяся в бои за Львов, не могла непосредственно помочь Западному фронту, но взяв Львов, она оказала бы Западному фронту гораздо большую помощь, ибо это повлекло бы за собой переброску под Львов крупных сил. Несмотря на это, Троцкий категорически потребовал отхода 1‑й Конной от Львова и сосредоточения ее в районе Люблина для удара по тылам польских армий, наступавших во фланг войскам Западного фронта». «…Вследствие глубоко ошибочной директивы Троцкого 1‑я Конная вынуждена была отказаться от захвата Львова, не имея в то же время возможности отказать в помощи армиям Западного фронта».
Эта возможность была потеряна только потому, что конница Буденного‑Ворошилова, в согласии с директивами Егорова‑Сталина и вопреки приказаниям главного командования, повернула на Люблин с запозданием на несколько дней.
В 1937 г. в № 2 «Красной Конницы» напечатана статья «Боевой путь первой Конной армии», где автор открыто признает, что Конная армия не только не сумела воспрепятствовать польской армии отойти за реку Буг, но даже «не сорвала контрудара поляков во фланг Красным войскам, наступавшим на Варшаву». Сталин и Ворошилов, увлекшись эфемерной задачей нового занятия Галиции, не желали помочь Тухачевскому в его главной задаче — наступлении на Варшаву. Ворошилов доказывал, что взятие Львова дало бы возможность «нанести сокрушительный удар в тыл белополякам по их ударной группировке».
Совершенно невозможно понять, как можно было бы, после овладения Львовом, на расстоянии 300 километров от главного театра, ударить в «тыл» польской ударной группировке, которая тем временем уже гнала Красную армию на сотни километров от Варшавы на восток. Уже для того, чтоб только попытаться нанести полякам удар «в тыл», нужно было бы первым делом броситься за ними вдогонку, следовательно, прежде всего покинуть Львов. К чему в таком случае было занимать его?
Правда, достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что польские войска, наступавшие от Варшавы, никоим образом «своего тыла» в Львове иметь не могли. Однако Ворошилов, написавший книгу «Сталин и Красная армия», очевидно, все же упорно продолжает считать, что Львов находится «в тылу» польских армий, невзирая на то, что последние, оперируя на Висле, наоборот, находились сами «в тылу» Львова. Поэтому, надо думать, Ворошилов, а вместе с ним, вероятно, и Сталин «в самой резкой форме» протестовали против переброски конной армии из‑под Львова на север — к Люблину, на помощь Тухачевскому. «Заметая свои гнусные, пораженческие маневры, предатель Троцкий обдуманно и сознательно добился переброски конной армии на север, якобы на помощь Западному фронту», — негодующе замечает «Красная звезда».
К сожалению, он добился этой переброски слишком поздно, — заметим мы. Если бы Сталин и Ворошилов с безграмотным Буденным не вели «своей собственной войны» в Галиции и Красная конница была своевременно у Люблина, Красная армия не испытала бы того разгрома, который ее привел к рижскому миру. Действительно, редактор «Красной Конницы» совершил крупную неловкость, напомнив теперь об этом…
Захват Львова, лишенный сам по себе военного значения, мог бы получить смысл лишь в связи с поднятием восстания украинцев (галичан) против польского господства. Но для этого нужно было время. Темпы военной и революционной задач совершенно не совпадали. С того момента, как определилась опасность решающего контрудара под Варшавой, продолжение похода на Львов становилось не только беспредметным, но и преступным. Однако в дело вступилась фронтовая амбиция, опиравшаяся на инерцию безостановочного движения. Сталин, по словам Ворошилова, не останавливался перед нарушением уставов и приказов.
Главным инициатором похода был Ленин. Его поддерживали против меня Зиновьев, Сталин и даже осторожный Каменев. Из членов ЦК на моей стороне был Рыков, тогда еще не входивший в Политбюро. Все секретные документы того времени имеются в распоряжении нынешних хозяев Кремля, и если б в этих документах была хоть одна строка, подтверждающая позднейшие версии, она была бы давно опубликована. Именно голословный характер версий, к тому же столь радикально противоречащих одна другой, показывает, что мы имеем дело все с той же термидорианской мифологией.
В 1930 г. тогдашний официальный историк Н. Попов, позже исчезнувший, писал по поводу польской кампании в работе «К 10‑летию Советско‑Польской войны 1920 г.», что партия совершила ошибку в наступлении на Варшаву. Правда, наряду с этим он подвергал критике позицию Троцкого, считая ее ошибочной. Но во всяком случае, в центральном органе партии в 1930 г. официальный историк признавал, что поход на Варшаву был ошибкой Политбюро: «Троцкий и до настоящего времени пытается спекулировать на том, что в свое время он был против варшавского наступления, как мелкобуржуазный революционер, считавший недопустимым внесение в Польшу революции извне. По тем же самым соображениям Троцкий в 1921 г. высказывался против помощи со стороны нашей Красной армии грузинским повстанцам. Партия не послушалась Троцкого в 1921 году, и вместо меньшевистской Грузии мы имеем советскую Грузию. Партия и в 1920 году с такой же решительностью отвергла мелкобуржуазный педантизм Троцкого, когда Красная армия шла к Варшаве. Наша ошибка заключалась не в самом факте похода, а в том, что он был поведен совершенно недостаточными силами ».
Весь военный архив находится в руках историков, и им ничего не стоило бы привести документальные доказательства своих утверждений, если б эти доказательства существовали на деле. Но исторические изыскания термидора являются прообразом судебных процессов: о доказательствах нет и речи. Через восемь лет после Попова другой историк той же школы С. Рабинович в своей «Истории гражданской войны» (1935) писал об ошибке Троцкого в определении польской войны, о том, что «основной политической целью войны с нашей стороны является подталкивание, ускорение революции в Польше, привнесение в Европу революции извне, на штыках Красной армии»… иначе победа социализма в России невозможна. «Вот почему Троцкий, в противовес утверждениям Ленина и Сталина, заявлял, что «польский фронт есть фронт жизни и смерти для Советской республики».
Старое обвинение превратилось в свою противоположность. В 1927 г. признавалось, что я был противником похода на Варшаву, но моя правильная позиция компрометировалась неправильным отрицанием внесения социализма на штыках. В 1938 г. было объявлено, что я был сторонником похода на Варшаву, руководствуясь стремлением внести в Польшу социализм на штыках. Оба обвинения неверны.
Таким образом, в несколько этапов Сталин разрешил по‑своему задачу: ответственность за неудачный поход на Варшаву он возложил на Троцкого, который, на самом деле, был противником похода; ответственность за крушение Красной армии, предопределенное отсутствием восстания в стране и усугубленное самостоятельной стратегией Сталина, он возложил опять‑таки на Троцкого, который предупредил против возможности катастрофы и требовал не увлекаться эфемерными успехами, вроде захвата Львова. Этот метод Сталина: переложить в несколько этапов свою вину на противника, является его основным методом политической борьбы и высшего своего развития достигнет в московских процессах.
На закрытом заседании X съезда Сталин выступил с неожиданным по своей злостности и грубости заявлением в том смысле, что Смилга, член Военного Совета Западного фронта, «обманул ЦК», обещав к определенному сроку взять Варшаву и оказавшись неспособен выполнить обещание. Действия Юго‑Западного фронта, т. е. самого Сталина, определялись‑де «обещанием» Смилги, на которого и падает поэтому ответственность за катастрофу. Съезд с угрюмым недоброжелательством слушал угрюмого оратора с желтоватым отливом глаз; и Сталин своей речью повредил только самому себе. Ни один голос не поддержал его. Я тут же протестовал против этой неожиданной инсинуации: «обещание» Смилги означало лишь то, что он надеялся взять Варшаву, но не устраняло элемента неожиданности, связанной со всякой войной, во всяком случае, оно никому не давало права действовать на основании априорного расчета, а не реального развертывания операции. В прения поспешил вмешаться встревоженный Ленин в том смысле, что мы никого лично не виним. Попытка взвалить ответственность на Смилгу потерпела явное крушение. Протоколы этих прений никогда не были опубликованы.
Почто‑телеграммы того времени показывают, с кем именно мне приходилось изо дня в день сноситься при определении повседневной политики в связи с польской войной: Ленин, Чичерин, Карахан, Крестинский, Каменев, Радек. Из этих шести лиц один Ленин успел умереть своевременно. Чичерин умер под опалой, в полной изоляции; Радек доживает свои дни в заключении; Карахан, Крестинский и Каменев расстреляны.
Нельзя и сейчас перечитывать без волнения эту переписку, где в каждом слове трепещет исключительная эпоха. И нельзя не поразиться тому, что Сталин и в те исключительные годы ни разу не изменял себе в том, что было для него основным.
Исход польской войны врезался огромным фактором в дальнейшую жизнь страны. Рижский мир с Польшей, отрезавший нас от Германии, оказал большое влияние на дальнейшее развитие Советов и Германии. После великих надежд, пробужденных стремительным продвижением на Варшаву, поражение чрезвычайно потрясло партию, пробудило все виды недовольства и нашло, в частности, свое выражение в так называемой Профсоюзной дискуссии.
Конец польской кампании позволил нам сосредоточить силы против Врангеля, который весной вылез из перешейка и угрозой занятия Донецкого бассейна ставил Республику в тяжелое положение относительно угля. 19 октября армия Буденного громит Мамонтова под Воронежем, 20‑го нашими войсками взят Орел. Армия неприятеля разорвана ударом в центр армией Буденного и отступает без сопротивления с огромными потерями, — восточная часть на белые столицы: Ростов и Новороссийск, западная — на Крымский перешеек. Вмешательство Керзона и союзной эскадры помогло генералу Врангелю, а нам пришлось жестоко раскаяться за упущение момента для его ликвидации.
Красноармейцам приходилось продвигаться в небывало трудных условиях, ведя наступление против войск Врангеля и громя одновременно банды анархистов‑махновцев, помогавших Врангелю. Но, несмотря на то что на стороне Врангеля было преимущество техники, несмотря на то что у Красной армии не было танков, Красная армия загнала Врангеля на Крымский полуостров. Рядом сокрушительных ударов части Врангеля сбиваются с позиций, и Красная армия на их плечах в ноябре 1920 г. рвет укрепления Перекопского и Сивашского перешейков, овладевает укрепленными позициями Перекопа, врывается в Крым, громит войска Врангеля и освобождает Крым от белогвардейцев и интервентов. Крым снова становится советским.
В декабре 1920 года открылась эпоха широкой демобилизации и сокращения численности армии, сжатия и перестройки всего ее аппарата. Этот период длился с января 1921 г. до января 1923 г. Армия и флот сократились за это время с 5 300 000 до 610 000 душ.
Переход на хозяйственные рельсы после гражданской войны был неизбежно связан с духовной демобилизацией. Стремление уйти из партии стало почти всеобщим. Приходилось напоминать, что мы еще окружены со всех сторон капиталистическими врагами, еще ни один из крупных врагов, даже из мелких, не издох.
В докладе командному и политическому составу Московского Военного округа 25 октября 1921 года я сказал: «Все мы чувствуем и сознаем, что внутренняя жизнь нашей страны входит в какую‑то новую полосу своего развития, что завтрашний день не будет похож… на вчерашний день. Мы говорим и наши газеты пишут о том, что мы от военного периода перешли к периоду хозяйственного строительства… Мы сейчас от этого идейного бивуака, от этой жизни кое‑как, от этой импровизации переходим к некоторой организованной, хозяйственной, идейной оседлости».
В июле 1921 года в Праге вышла книжка «Смена вех». Авторы этой книжки говорят, что наступил период, когда надо сменять вехи, когда нужно ориентироваться на Советскую Россию. Профессор Устрялов, глава этой школы, спрашивал относительно смысла НЭПа: тактика или эволюция? Этот вопрос очень волновал Ленина. Дальнейший ход событий показал, что «тактика», благодаря особому сочетанию исторических условий, стала источником «эволюции». Неизбежное стратегическое отступление революционной партии послужило исходящим пунктом ее перерождения.
Реакция против войны и вместе с тем против тех, которые возглавляли ее, имела безнародный характер. В Англии она направилась против Ллойд‑Джорджа и изолировала его политически до конца его жизни. То же самое было во Франции с Клемансо. Разумеется, есть громадная разница в самочувствии народных масс после империалистической войны и гражданской войны. В России рабочие и крестьяне были глубоко проникнуты той мыслью, что дело идет действительно об их нужде и что война есть их война. Удовлетворение победой было очень велико, как и популярность тех, которые содействовали этой войне. Но в то же время была потребность расправиться, чтоб вернуться, наконец, к нормальной жизни, чтобы обеспечить самые простые человеческие потребности. У масс это стремление к миру совсем не направлялось против руководителей гражданской войны: это были как бы две разные сферы. Иное дело государственный и партийный аппарат. Действовало очень много людей, отодвинутых в сторону богом гражданской войны, и немало из них были обижены, ущемлены, признаны негодными в эпоху гражданской войны. Всякое ведомство стремилось теперь вернуть себе или отвоевать себе возможно большее влияние за счет военного ведомства. Это проявлялось в области бюджета, распределении коммунистов и не в последнем счете в распределении автомобилей. Многие военные работники не хотели мириться с уменьшением удельного веса военного ведомства в жизни страны, боролись за каждый бюджетный рубль, за каждую единицу в аппарате, за каждый автомобиль. Многие из героев гражданской войны чувствовали себя действительно обиженными, а некоторые были обижены и на деле. В этот период Сталин через свою Рабоче‑крестьянскую инспекцию развил большую деятельность по натравливанию гражданских ведомств на военное. Он подбирал обиженных недовольных военных, как и вообще вытесненных или изгнанных из разных ведомств, чтоб через их посредство скрывать действительные или мнимые слабые стороны в работе разных аппаратов, в особенности военного. В этот момент Рабоче‑крестьянская инспекция сделала себя в конце концов ненавистной всем и подорвала к себе последнюю тень доверия и уважения.
В военной работе было две стороны: подобрать нужных работников, расставить их, установить надзор, извлечь подозрительных, нажать, еще раз нажать, покарать — вся эта работа аппаратного характера была Сталину как нельзя более по плечу, и он справлялся с ней отлично, поскольку его работа не осложнялась какими‑либо личными комбинациями. Но в работе была и другая сторона: воодушевить солдат и командиров, пробудить в них их лучшие стороны, внушить им доверие к руководству, — на это Сталин был совершенно не способен. Он был совершенно лишен общения с массой. Нельзя, например, представить его себе выступающим под открытым небом перед полком: для этого у него не было никаких данных. Замечательно, что он, видимо, не пробовал обращаться к солдатам и с письменным словом: по крайней мере ни одна из таких статей, приказов, воззваний не произведена. Его влияния на фронте было велико, но оно оставалось безличным, бюрократическим и полицейским.
Фронт, несомненно, тянул его к себе. Военный аппарат есть наиболее абсолютный из всех аппаратов. Сидя в штабе, можно было назначать, перемещать, смещать, приказывать, заставлять, миловать и, главное, карать. Потребность во властвовании находила здесь наиболее полное выражение. На возражения и аргументы здесь можно было отвечать безапелляционным приказом. Неспособность непосредственного личного воздействия на массы давала себя знать здесь гораздо менее, чем в событиях революции. В армии массы обезличены и крепко захвачены тисками аппарата: ими можно командовать незримо и независимо от их воли.
Но если фронт привлекал к себе Сталина, то он и отталкивал его. Военный аппарат обеспечивал возможность повелевать; но Сталин не стоял во главе этого аппарата. Сперва он возглавлял лишь одну из двадцати армий; потом стоял во главе одного из пяти или шести фронтов, причем и тут власть ему приходилось делить с командующим и одним или двумя членами Революционного Военного Совета армии или фронта. Уже это разделение власти с другими было невыносимо. Еще труднее было переносить зависимость от высшего командования, которое имело по отношению к Сталину те же права, какие он сам — по отношению к подчиненным ему командирам и комиссарам.
Работа Сталина на фронте насквозь пронизана этим противоречием. Он устанавливает суровую дисциплину, твердо держит руку на всех рычагах, не терпит ослушания. В то же время, будучи во главе армии, он систематически побуждал не только к нарушению приказов фронта, но и к полному игнорированию фронтового командования. Стоя во главе Южного или Юго‑Западного фронта, он нарушал приказы главного командования.