Есть другие нарушения деятельности мозга, которые уменьшают способность к эмпатии, и о них нужно упомянуть, чтобы лучше понять социопатию, такую как у Леона. Наиболее известен аутизм и его менее тяжелая форма, синдром Аспергера, оба эти расстройства в значительной степени генетически обусловлены. Около трети детей с аутизмом не научаются говорить, и все они стремятся к изоляции и склонны больше фокусироваться на предметах, а не на людях. Обычно у таких детей не очень развито воображение, и им трудно строить и понимать отношения с людьми. Это состояние часто сопровождается проблемами с сенсорной интеграцией и наличием сенсорной сверхчувствительности в виде, например, непереносимости громких звуков или яркого света. Для детей с аутизмом характерны повторяющиеся образцы поведения, такие как раскачивание, и навязчивый интерес к определенным объектам, как правило, связанным с перемещением — к поездам, или, скажем, к колесикам на игрушечных машинках. Некоторые аутисты обладают выраженными способностями к математике или рисованию, большая часть сосредоточивается на интересе к необычным предметам или идеям. Люди с синдромом Аспергера чаще способны общаться и жить обычной жизнью, чем люди с более тяжелыми формами аутизма, но их навязчивые состояния и неспособность «читать» социальные ключи часто приводят к изоляции. Их недостаточно развитые социальные навыки также способствуют тому, что для них становится крайне тяжело найти хорошую работу и удержаться на ней, хотя в некоторых случаях их математические и конструкторские способности более чем компенсируют их жизненную неуклюжесть. Многие дети, которых дразнят «вундеркиндами» или «ботаниками» за неспособность общаться со сверстниками, имеют синдром Аспергера или близки к этому диагнозу.
Для того чтобы быть успешными в социальной жизни, люди должны развивать то, что известно как «теория сознания». Другими словами, они должны знать, что другие люди отличаются от них, у них другие представления о мире и они имеют другие желания и интересы. В аутизме это различие стерто. Одна из причин, почему дети с аутизмом могут хранить молчание, заключается в их полном непонимании, что другие люди не знают того, что известно им. В одном известном эксперименте исследователи вкладывали карандаш в коробочку, в которой обычно хранят конфеты, и спрашивали детей, что должен человек, находившийся вне этой комнаты, ожидать найти в данной коробочке. Нормальные дети, и даже дошкольники с синдромом Дауна, ответили, что конфеты. Но аутичные дети настаивали на том, что другие люди будут ожидать увидеть там карандаш, не понимая, что люди, не видевшие, что конфеты убрали, будут думать, что они все еще в коробочке. Эти дети знали, что конфет в коробке уже нет, и их логика заключалась в том, что об этом должны знать все. (Считается, что отделы мозга, задействованные в формировании «теории сознания», расположены в левой средней доле лобной коры, прямо над глазами.)
Однако, в отличие от социопатов, подобных Леону, аутисты, хотя и бывают часто странными, обычно не склонны к насилию или преступлениям, несмотря на неспособность к эмпатии и неумение разбираться в людях (например, они могут не понять, что некий человек представляет для них опасность). Отсутствие у них эмпатии является концептуальным. Аутичные люди часто могут быть безразличны к чувствам и нуждам других, но это происходит потому, что они не могут полностью понять эти чувства, а не потому, что хотят кому-то навредить или быть недобрыми к кому-то. У них есть способность любить и чувствовать эмоциональную боль, но нет умения взаимодействовать и устанавливать человеческие связи. У них нет эмпатии в том смысле, что они не могут представить себя на чьем-либо месте, но нет недостатка сочувствия, когда им становятся известны трудности и обстоятельства человека.
Социопаты, подобные Леону, — другие. Их неспособность к эмпатии — это трудность в понимании эмоций людей в соединении с недостатком сочувствия этим эмоциям. Другими словами, они не только не могут полностью понять, что чувствует другой человек, но и не заботятся о том, причинили ли они боль кому-то (или стремились к этому). Они могут представить себе, как оказаться на месте другого человека, и даже могут предсказать, как этот другой будет себя вести, но чужие беды их не тревожат. Единственное, что их интересует, так это каким образом люди могут повлиять на их жизнь.
В сущности, у них есть «теория сознания», но она искажена. Не способные в полной мере испытать любовь, они видят в этом нечто, обещающее секс, но не подлинное глубокое чувство. Поскольку они используют чувства других людей как возможность для манипуляции, социопаты считают, что и все поступают точно так же. Не чувствуя удовольствия от общения, они не верят, что другие люди чувствуют его. Будучи сами эгоистичны, они считают, что все люди тоже действуют исключительно для своей выгоды. В результате, они не обращают никакого внимания на просьбы о внимании или милосердии, считая это просто попытками повлиять на них и одержать верх, а не мольбами о жалости. Они эмоционально заморожены, и этот лед не только искажает их собственные чувства, но и влияет на то, как они видят чувства других людей и как отвечают на них.
Как и можно было ожидать, результаты современных исследований показывают, что некоторые химические корреляты социопатии могут быть найдены в тех же самых трансмиттерных системах, которые участвуют в стрессовой реакции: изменения в серотониновой, норэпинефриновой и допаминовой системах стали связываться с агрессивным, особо жестоким или антисоциальным поведением. Молодые люди, у которых проявляются антисоциальные черты и бессердечность, обычно имеют аномальный уровень содержания стрессового гормона кортизола в слюне. Социопаты известны тем, что могут одурачить детектор лжи, который на самом деле измеряет физические реакции, относящиеся к беспокойству и стрессу, а не к обману. Оказывается, их стрессовые системы — то ли потому, что они переутомлены из-за детской травмы, то ли из-за генетической уязвимости, или, что наиболее вероятно, из-за комбинации того и другого — разрегулированы и могут откликаться только на очень сильную стимуляцию. Эти люди холодны и неэмоциональны, что позволяет им безнаказанно лгать, поскольку они не выказывают признаков волнения и никак не обнаруживают своей лжи. Это также говорит о том, что им требуется более высокий уровень стимуляции болью или удовольствием, чтобы вообще что-нибудь почувствовать. В отличие от людей, чья реакция на травму выражается в повышенной чувствительности, когда любой стресс вызывает мощную реакцию, стрессовые системы социопатов застыли на другом конце этого спектра, на стадии притупления чувствительности — и иногда на бесчувственном онемении.
Работая над заключением, я усиленно размышлял над тем, что я мог сказать о Леоне, и в какой мере он, по моему мнению, отвечает за свои действия. Почему он убил? Почему человек совершает убийство? Являются ли эти вопросы вообще уместными? Я подумал, не должен ли я постараться понять, что удерживает большинство людей от убийства, и почему это не сработало в случае Леона. В чем именно все у этого парня пошло не так? Как он перековал свое несчастье, заброшенность и травму в ненависть — или же пережитое им полностью перековало его самого?
Он был, несомненно, виновен и не соответствовал юридическому определению невменяемости, в случае которой индивид не может отличить хорошее от плохого. Леон знал что убийство — это нарушение закона и что оно достойно осуждения; он признавал это, и у него не было каких-либо психических расстройств, которые снижали бы его способность к пониманию вопросов морали.
Большую часть своего детства и юности он страдал синдромом дефицита внимания и расстройством поведения. Во взрослом возрасте Леон определенно соответствовал критериям синдрома дефицита внимания и антисоциального расстройства личности, но эти диагнозы, просто описывающие симптомы, такие, как вызывающее поведение, черствость к людям и неспособность сосредоточить внимание, не подразумевают помутнение рассудка, которое могло бы нарушить способность человека понимать, что убийство и изнасилование неприемлемы. Эти расстройства включают в себя пониженную способность контролировать свои импульсы, но нарушение контроля не означает полное отсутствие свободной воли.
А как насчет неспособности Леона давать и получать любовь? Можем ли мы винить его за то, что у него было детство, которое иссушило ту часть его мозга, которая позволяет чувствовать величайшие радости из тех, что есть у большинства из нас в жизни: боль и удовольствие человеческих отношений? Конечно, нет. Но я полагаю, он несет ответственность за свои реакции на ситуации, где проявляется его слабость. Вирджиния и Лаура имели сходные проблемы, но они не стали жестокими и агрессивными, и тем более не стали убийцами.
Можно сказать, что эти различия связаны с полом, и, действительно, мужской пол является самым значимым фактором в поведении, связанном с насилием. Убийц мужского пола больше, чем женского, по крайней мере, в девять раз, хотя, по всей видимости, в последнее время женщины начали сокращать этот разрыв. Тем не менее на протяжении истории, в любой культуре и даже у большинства видов животных, агрессивное поведение доминирует у мужских особей. У наших ближайших родственников по эволюции, шимпанзе, именно самцы затевают войны с другими, именно самцы склонны использовать силу. Однако мне доводилось лечить других мальчиков-подростков с гораздо худшей историей жестокого обращения, пренебрежения и оставленности и гораздо меньшими возможностями получать любовь и привязанность, чем у Леона. Некоторые буквально росли в клетках, вообще без любящей их семьи, в отличие от Леона, — у которого было двое родителей и брат и который оказался заброшен по неведенью, а не из злого умысла. Большинство мальчиков, которых я лечил, впоследствии были неловкими и одинокими, многие страдали тяжелыми психическими расстройствами, но подавляющее большинство не стало злодеями.
А как насчет генетики? Могло бы это объяснить поведение Леона? Плохая наследственность, соединенная с далекими от идеала условиями жизни, вероятно, повлияла на то, как его воспитывали и кем он стал. Например, если бы темперамент Леона был более уравновешенным, его младенческие капризы не были бы настолько невыносимыми для Марии; если бы Мария была более разумной, она могла бы найти лучшие способы справляться со своим трудным ребенком.
Я думаю, то, что случилось в жизни Леона, было результатом целого ряда неудачных решений, принятых им самим и за него. Сами по себе они были незначительными, но в совокупности их нарастающая последовательность постепенно привела к ужасному результату — для его жертв, для его семьи и для него самого. Вы, возможно, слышали об «эффекте бабочки»: идея его в том, что сложные системы (наиболее известны те, которые определяют погоду на Земле) в определенный критический момент становятся невероятно чувствительными к малейшим колебаниям. Эта чувствительность так велика, что, как следует из примера, если бабочка не в том направлении взмахнет крыльями в Бразилии, это может вызвать цепную последовательность событий, которые, в конце концов, могут привести к урагану, который разрушит небольшой городок в Техасе. Мозг человека, будучи невероятно сложной системой — фактически, это самый сложный объект в известной нам Вселенной — точно так же может стать жертвой своего рода эффекта бабочки.
Подобное явление можно было бы также назвать «эффектом снежного кома»: когда все с самого начала идет хорошо, все, вероятно, будет продолжать идти хорошо, и даже саморегулироваться в случае небольших проблем. Но когда дела идут плохо с самого начала, они, вероятно, и дальше пойдут плохо.
Этот эффект буквально встроен в структуру нашего мозга и тела. К примеру, только крошечные химические различия определяют, какие из клеток человеческого эмбриона станут кожей, какие — мозгом, а какие — костями, сердцем и кишечником. Другие крайне малые различия велят одному нейрону стать частью мозжечка, другому — коры больших полушарий, а столь же небольшие различия в положении и в концентрации определенных химических элементов определяют, какие клетки будут живы, а какие умрут.
В наших хромосомах нет достаточного количества генов, чтобы определить положение или хотя бы тип каждой клетки: генов всего 30 тысяч на весь организм, а один только мозг имеет 100 миллиардов нервных клеток (и десять поддерживающих глиальных клеток для каждой из них). Каждая из этих миллиардов создает от 5 до 10 тысяч связей, образуя невероятно сложные сети. Наши тела, и особенно наш мозг, созданы, чтобы преобразовывать клетки, изначально имеющие практически неразличимые расхождения, в высокодифференцированные системы. А это, в свою очередь, позволяет нам реагировать на сложное социальное и физическое окружение, с которым мы сталкиваемся.
Так что, в то время как колики большинства младенцев не создают других неприятностей, кроме беспокойства родителей, колики Леона истощали уже и без того ограниченные эмоциональные ресурсы его матери. Не имея рядом членов своей семьи, она никому не могла передать ребенка, когда он выводил ее из себя, как это было с Фрэнком. Бросая своего малыша на весь день, она оставляла его без крайне важной стимуляции, в которой он нуждался, чтобы успокоить и, в конце концов, отрегулировать свои уже слегка нарушенные системы реакции на стресс, что делало их еще более возбудимыми и неуправляемыми.
Это, в свою очередь, провоцировало Леона быть то прилипчивым, то агрессивным, затрудняя развитие его навыков общения, которые потенциально могли бы позволить ему получить тепло и заботу, в которых он нуждался, где-то еще. Это также отчуждало его от родителей и создавало порочный круг из плохого поведения, наказания и все больших ярости и страдания. Затем, со времени детского сада, он оказался среди ровесников, влиявших на него негативно, что еще больше увеличило причиненный ему ущерб.
Окруженный нормальными ровесниками, он, возможно, встретил бы людей, которые нашли к нему подход или предложили ему сердечную дружбу, что могло бы спасти его от антиобщественного поведения. Но вместо этого в компании других злых, несчастных и нуждающихся детей, вдобавок стигматизированных навешанными на них ярлыками, он стал еще более несчастным и еще менее способным к самоконтролю, что заставляло его реагировать на ситуацию со все возрастающими импульсивностью и агрессией.
Не в какой-то определенный момент Леон принял сознательное решение стать злодеем, но каждый маленький выбор, сделанный им или его семьей, толкал его все дальше в сторону социопатии, а все последствия этих решений делали дальнейшие негативные решения все более вероятными. По пути было множество перекрестков, где различные обстоятельства могли бы привести к тому, чтобы Леон стал лучше, где более благоприятные решения привели бы к тому, чтобы начал действовать благоприятный — а не порочный — круг. Но, к несчастью, он отвергал любую возможность оставить свою злость и импульсивность, и ни на одном из этих перекрестков он не получил от других людей достаточной помощи и поддержки, в которых нуждался для того, чтобы выбраться из колеи, в которой он увяз.
Мозг выстроен — мы сами выстроены — из миллионов крошечных решений — некоторые из них сознательные, а большинство бессознательные. Кажущийся не важным выбор может привести к совершенно другому результату впоследствии. Правильный выбор времени решает все. Мы не знаем, когда самый крошечный выбор, или «стимул», толкнет развивающийся мозг на тропу гения или на скоростную трассу, ведущую в ад. Я хочу подчеркнуть, сказанное не означает, что родители должны быть совершенными. Но важно знать, что маленькие дети невероятно склонны к быстрому наращиванию последствий решений, которые принимаем мы — а позже они сами — к добру или к худу.
По счастью, благоприятный круг возникает точно по такому же принципу, и в этом случае последствия решений нарастают так же лавинообразно и подкрепляют сами себя. К примеру, похвала, сказанная как раз в нужное время, может побудить ребенка с умеренным интересом к искусству заинтересоваться им больше. Это увлечение может становиться сильнее, ребенок разовьет большее мастерство, услышит еще больше похвал, и, наконец, его мозг, где ранее, возможно, был только скромный потенциал, станет мозгом гениального художника. Некоторые современные исследования демонстрируют силу данного эффекта в спорте. Половина молодых элитных футболистов Англии в командах, которые являются источником кадров для профессиональной лиги, родились в первые три месяца года. Остальные равномерно распределены по всем остальным месяцам. Почему бы это? Так вот, все детские и юношеские команды набирают из детей одного года рождения; если вы родились раньше в этом году, вы с большей вероятностью являетесь физически более зрелым, более умелым и получаете больше вознаграждений за свои навыки, чем те, кто родился позже в этот же год. Удовольствие от полученной награды ведет к большей практике; мы тяготеем к тому, что у нас получается. И в этом круге положительной обратной связи практика приводит к мастерству, мастерство заслуживает награды и награда питает практику. Так небольшое различие, со временем увеличенное благодаря занятиям, ведет к огромным изменениям, давая раньше родившимся игрокам гораздо лучшие шансы пройти отборочные туры к тому времени, когда они станут профессионалами… Однако такие позитивные спирали трудно предсказать. Мы просто не знаем, когда легкий взмах крыльев бабочки превратится в ураган.
Так что же я мог бы сказать суду относительно Леона и что я думал о возможности его реабилитации? Я засвидетельствовал, что развитие его мозга было нарушено тем, что случилось с ним в раннем детстве. И я подтвердил диагнозы синдрома дефицита внимания и расстройства поведения, что является смягчающим вину обстоятельством, хотя и не избавляет его от ответственности за свои действия.
Я сказал суду, что его эмоциональные, социальные и когнитивные проблемы, как и психиатрические диагнозы, были связаны с ненамеренным плохим обращением со стороны его матери. Системы, реагирующие на стресс, несомненно, получили повреждение: то, что его оставляли в одиночестве в младенческом возрасте, приводило его в нервное состояние, а рядом не было никого, кто мог бы в это крайне важное время научить его успокаиваться. Далее, в то время как низшие системы мозга получили чрезмерную стимуляцию, высшие системы, относящиеся к коре мозга, регулирующие наши реакции на окружающий мир, наше внимание и способность к самоконтролю, оставались недоразвитыми.
Я также должен был принять в расчет то, что Леон был пьян, когда он совершил это преступление. Алкоголь растормаживает; он уменьшает самоконтроль и увеличивает импульсивность. Леон уже и так обладал склонностью действовать не думая; алкоголь только ухудшил эту тенденцию, с ужасными последствиями для его жертв. Совершил бы он это преступление, если бы не напился? Я подозреваю, нет. Алкоголь нарушил и без того уже находящуюся на пределе и не развитую как должно его способность тормозить нежелательное поведение, позволив гневу и похоти взять верх. Если бы он не был пьян, он мог бы остановиться раньше, задолго до того как убил или даже до того как напал на девушек.
Я, наконец, дал показания относительно раннего детства Леона и того, как оно повлияло на его способность поддерживать отношения, способность контролировать свои импульсы и способность к концентрации внимания. Я объяснил, каким образом недостаток заботы в раннем возрасте может привести к тому, что ребенок станет менее сострадательным и более жестоким. Я упомянул все смягчающие вину факторы, которые я обнаружил. Это было все, что я мог сделать: оснований утверждать, что он не несет ответственности за свои действия, не было, и я не мог отрицать, что он продолжает представлять опасность для окружающих.
Во время перерыва я случайно оказался рядом с подсудимым, в то время как он смотрел на семьи жертв. Родственники плакали и пытались утешить друг друга. Они были подавлены, слезы катились у них по щекам, и они цеплялись друг за друга, как утопающие за спасательный плот. Леон сказал мне: «Почему они плачут? Ведь это я сажусь в тюрьму», — вновь демонстрируя свою пугающую внутреннюю пустоту. Он был эмоционально слеп.
После, когда Леона увели, а присяжные удалились на совещание, ко мне подошла мама Чериз. Ее боль была видна в каждом шаге, в медленных движениях ее рук, в выражении ее лица. «Доктор! Доктор!» — крикнула она мне с огромной настойчивостью, боясь что я могу уйти до того, как она сможет поговорить со мной. Я остановился, повернулся и смотрел, как она медленно приближается. Она спросила меня, почти умоляя:
— Скажите, почему он это сделал? Вы говорили с ним. Почему он убил моего ребенка? Пожалуйста, объясните — почему?
Я отрицательно покачал головой, признавая, что при всех своих знаниях я не могу дать ей удовлетворительного ответа.
Плача и держа меня за руку, она спросила еще раз:
— Вы об этом так много знаете. Почему он убил мою девочку?
— Честно сказать, я не знаю точно, — сказал я, чувствуя, в смущении, недостаточность своих слов. Я искал что-то, что могло бы помочь этой горюющей матери.
— Я думаю, что его сердце холодно. Что-то в нем сломалось. Он не может любить, как можете вы — как могла ваша дочь. Вам очень больно потому, что вы очень сильно ее любили. Он не воспринимает то, что есть в мире, так как вы — ни хорошее, ни плохое.
На мгновение она затихла. Я мог видеть, как она вызывает в памяти образ дочери — с мимолетной улыбкой, а затем с новыми слезами. Она вздохнула и кивнула.
— Да. Он должен быть сломанным внутри, чтобы убить такую красивую девочку. Она никогда не причинила никому боли.
Я неловко обнял ее на мгновение, и она пошла к своей семье. Я подумал о Марии, Алане и Фрэнке. Наши исследования начинают открывать секреты мозга и причины трагедий, таких как эта, но в тот момент я с болью осознавал, как много мы еще не знаем.
Глава 6