Мы начали замечать, что по мере того, как дети справляются с последствиями травмы, причиненной первой атакой на ранчо «Апокалипсис», они начинают реагировать на напоминания о случившемся таким же образом, как реагировали на само событие. Так, например, если они тогда пытались убежать, то старались как бы не воспринимать напоминания; если они отбивались, то могли отреагировать агрессивным поведением; если старались уйти в себя, как бы отмежеваться от происходящего (состояние, когда и мозг и тело человека не чувствуют своей связи с происходящим), они реагировали таким же образом. Когда «Давидовы» дети были очень расстроены или когда им приходилось сталкиваться с вещами, к которым они не были готовы, например интервью с правоохранительными органами, мы могли наблюдать эти реакции.
Во время беседы с одной из девочек, шестилетней Сьюзи, мне пришлось наблюдать одну из самых «крайних» реакций отторжения, с которыми я сталкивался. Я спросил Сьюзи, как ей кажется, где ее мама. Она как будто не слышала вопрос. Она залезла под стол, свернулась там, как младенец в утробе, не двигалась и ничего не говорила. Даже когда я попытался дотронуться до нее, чтобы успокоить, она никак не реагировала и даже не заметила, когда через несколько минут я вышел из комнаты. Я некоторое время наблюдал за девочкой, благодаря односторонне прозрачному зеркалу в соседней комнате, и только спустя три минуты она, наконец, начала двигаться и воспринимать окружающее. Дети, особенно мальчики, но иногда и девочки, если их спросить о случившемся, начинали вести себя агрессивно или отвечали в грубой форме (вербальная агрессия). Некоторые ломали карандаши или вставали и уходили.
Конечно, не только наши вопросы напоминали детям о том, что им пришлось пережить. Однажды, когда дети играли во дворе, над коттеджем пролетел вертолет прессы. В лагере Кореш говорил, что ФБР пролетит над ними на вертолетах, обрызгает зажигательной смесью и подожжет. В несколько секунд дети исчезли — они укрылись, как военный взвод в кино. Когда вертолет пролетел, дети построились в две шеренги, одна из мальчиков, другая из девочек, и промаршировали в здание, распевая песню про солдат Бога — то есть про себя. Это было одно из самых мрачных впечатлений в моей жизни.
Подобным же образом, когда эти дети увидели огромную белую машину доставки, напомнившую им транспортные средства BATF, которые они видели возле лагеря перед атакой, дети снова убежали и спрятались. Как мы предполагали — и как подтверждают другие исследователи, — посттравматическое стрессовое расстройство дает о себе знать не созвездием новых симптомов, развившихся через длительное время после стрессового события, но, во многих отношениях, это результат того, что адаптивные в свое время реакции, помогавшие справляться с травмой, упорно не уходят, облегчение не наступает, реакции больше не являются адаптивными.
Все время, пока продолжалось противостояние в Вако, наша команда жила с детьми «Ветви Давидовой». Время от времени я уезжал на несколько часов в Хьюстон, чтобы выполнить по минимуму свои административные обязанности и навестить семью. Также часами я беседовал с представителями организаций-партнеров, занимающихся кризисом — мне хотелось быть уверенным в том, что, когда эти организации покинут нас, детей устроят в благополучные здоровые семьи, а также в том, что дети, которым нужна помощь психолога, будут продолжать получать ее. Еще много выматывающих часов я провел, пытаясь донести полученную от детей информацию относительно высокой вероятности массового самоубийства или суицидальной террористической атаки на военных, окруживших лагерь, до кого-то, кто мог бы прислушаться и изменить тактику. Я рассказал представителям ФБР про «огненные» рисунки и про угрозы, повторяемые детьми; я описал им, как, войдя в комнату для бесед, наполненную игрушками, каждый ребенок — и мальчики, и девочки — сразу же тянулся к очень реалистично выглядящей винтовке, тут же проверял затвор и смотрел, заряжена ли она. Одна маленькая девочка все проверила и с отвращением сказала: «Она не настоящая».
К несчастью, команда, ответственная за разработку тактических планов операции, продолжала воспринимать Кореша не как религиозного лидера, а как простого мошенника. Динамика развития событий внутри лагеря сектантов толкала людей к ужасному финалу, и тому же способствовала групповая динамика в лагере правоохранительных сил. Обе группы трагически игнорировали любую информацию и видимые свидетельства, которые не сходились с их взглядами на мир. Защитники закона повторяли многократно преувеличенные слухи о Кореше, высказывались даже опасения, что он занимается разработкой ядерного оружия и и планирует применить его в лагере. Обе группы прислушивались в основном к людям, которые подтверждали только то, во что сами они уже верили.
Работая с «Давидовыми детьми» и наблюдая — как бы изнутри — за развертыванием кризиса в Вако, я снова и снова убеждался в том, как велико групповое влияние в человеческой жизни, и в том, что человеческий мозг нельзя понять без контекста — как мозг представителя в высшей степени социального вида.
Ранним утром 19 апреля, когда я был в Хьюстоне, мне позвонил агент ФБР, которого я не знал. Он сказал, что мне необходимо немедленно приехать в Вако: правительство распорядилось начать атаку на лагерь с намерением закончить осаду и освободить детей, которые оставались там. Пока я ехал, я слушал радио. Когда моя машина поднялась на холм на границе города, я увидел огромный столб темного дыма и оранжевый огонь. Я быстро подъехал к нашему коттеджу. Взрослые выглядели подавленными, но они постарались пока не расстраивать детей. Наши сотрудники готовились позаботиться еще о двадцати трех детях, которые оставались в лагере и которых они знали через их братьев и сестер и по видеозаписям, сделанным Корешом и доставшимся сотрудникам ФБР. Теперь они не просто осознавали эту потерю — все слишком хорошо понимали, как гибель детей в лагере может отразиться на тех детях, лечением которых мы занимаемся.
К боли, которую мы чувствовали, добавлялось осознание, что большая часть доверия, которое мы постарались заслужить у детей, сейчас, возможно, улетучится. Мы говорили им, что мы им не враги и что их братья, сестры и друзья не будут убиты. Но теперь события подтвердили правильность пророчеств Кореша; он ведь говорил, что «плохие парни» нападут на лагерь, и он также совершенно правильно предвидел огненный конец группы. Все это добавит стресса к уже имеющейся травме. И, конечно, поскольку в последующей части пророчеств Кореша говорилось, что он возвратится на землю, чтобы убить «неверующих», совершенно логично, что дети могли бояться даже находиться рядом с нами.
Нам нужно было тщательно продумать, как лучше открыть детям страшную правду. События продолжали развиваться, и, поскольку до сих пор мы не имели сведений об оставшихся в живых, было решено подождать еще день.
Наша рабочая группа собралась в жилой комнате коттеджа, чтобы обсудить ситуацию. Каждый ребенок имел более доверительные отношения с кем-то из сотрудников — одним или больше. В соответствии с нашим планом я собирался рассказать всем о том, что произошло — только факты и так, чтобы все было понятно. Мы спросим детей, есть ли у них вопросы. После этого каждый ребенок или группа, скажем, брат и сестра, могут пообщаться с одним, двумя, тремя сотрудниками, с которыми они были ближе.
Это был один из самых трудных моментов моей клинической практики. Как вы скажете дюжине детей, что их отцы, братья, матери, сестры и друзья мертвы? И да, на самом деле, они мертвы, как предсказывал Кореш. И да, мы заверяли вас, что этого не случится. Сначала некоторые просто отказывались верить мне. «Это неправда, — повторяли они снова и снова, как многие другие люди, когда они сталкиваются со смертью любимых людей. — Этого не может быть». Другие говорили: «Я знал, что это случится» или: «Я вам это говорил».
Реакция давидианцев на финальную атаку была предсказуема, и последствия можно было хотя бы немного смягчить, если не предотвратить. Тем не менее, федеральное правительство предприняло действия, приведшие к катастрофе, и восемьдесят человек, практически все, кого знали дети, погибли.
Ко времени большого пожара многие дети уже были отправлены жить к родственникам, только одиннадцать мальчиков и девочек оставались в коттедже. Атака на лагерь стала причиной того, что многие дети сделали шаг назад. Их травматические симптомы вернулись, как и стремление соблюдать правила ранчо «Апокалипсис» — вроде пищевой диеты Кореша и разделения по половому признаку.
К этому времени мы уже знали, как осторожно нам нужно себя вести. Например, мы серьезно обсуждали, как реагировать на то, что мальчики и девочки все еще едят за разными столами. В конце концов, я предложил убрать один из столов и посмотреть, что случится. Когда одна из девочек спросила, почему мы убрали стол, я сказал, что он нам больше не нужен. Она приняла мой ответ, и больше об этом разговора не было: было ясно, что в коттедже к этому времени жило намного меньше детей, чем раньше. Сначала девочки садились с одного конца, а мальчики с другого. Потом, медленно и постепенно, они стали перемешиваться и общаться. Со временем их травматические симптомы и соблюдение правил, установленных Корешом, постепенно сходили на нет.
Сейчас, четырнадцать лет спустя, можно признаться, что у нас появлялись разные возможности — все неформальные — проследить, что дальше происходило с «Давидовыми детьми». Мы узнали, что все случившееся оказало на них глубокое и долговременное воздействие. Около половины детей жили с родственниками, все еще верившими в миссию Кореша, и некоторые исповедовали религию, в которой выросли. Одни поступили в колледж и сделали карьеру, и у них были свои семьи; а другие вели неблагополучную беспорядочную жизнь.
Было много запросов, слушаний в Конгрессе, книг, выставок и документальных фильмов. Однако, несмотря на весь этот ажиотаж, прошло всего несколько месяцев, и интерес к «Давидовым детям» угас. Были уголовные процессы, гражданские процессы, много шума и яростных выкриков. Все системы — «Служба защиты детей», ФБР, рейнджеры, наша Хьюстонская группа — вернулись, во многих отношениях, к своим старым моделям и методам работы. Но если в нашей практике мало что изменилось, то очень многое изменилось в нашем мышлении.
Мы поняли, что часто наиболее лечебное действие производит не терапия как таковая, а естественно складывающиеся здоровые человеческие связи между профессионалом, вроде меня, и ребенком, между тетей и маленькой девочкой со шрамами или между невозмутимым техасским рейнджером и очень возбудимым мальчиком. Дети, которые после пережитого «апокалипсиса» жили наиболее благополучно, были не те, которые перенесли наименьший стресс, и не те, кто с наибольшим энтузиазмом общался с нами в коттедже. Это были те дети, которые после нашего коттеджа вошли в самые здоровые и любящие миры, будь то семья, которая все еще верила в Давидовы пути, или, напротив, полностью отвергала учение Кореша. На самом деле исследованиям, касающимся наиболее эффективных способов лечения детской травмы, можно подвести следующий итог: лучше всего работает то, что способствует повышению качества и количества человеческих связей в жизни ребенка.
Я также увидел, что объединение различных групп — даже с несхожими миссиями — часто может быть эффективным. Десятки государственных, федеральных и местных организаций работали вместе, чтобы заботиться об этих детях. Власть близких отношений — когда работаешь рядом — сплотила всех нас для объединения усилий в нашем стремлении помочь детям. Человеческие связи очень важны: для того чтобы изменить что-либо, требуется такая валюта, как доверие, а доверие приходит путем формирования здоровых рабочих отношений. Люди, а не программы изменяют людей. Наша совместная работа, уважение и сотрудничество дали нам надежду, что мы в состоянии что-то изменить, хотя сами атаки на лагерь закончились такой катастрофой. Семена новых подходов к работе с детьми, пережившими травму, были посеяны в пепле Вако.
Глава 4
Голод кожи
Как всем остальным людям, врачам очень нравится, когда их достижения получают высокую оценку. Один из самых верных способов заслужить медицинскую славу заключается в том, чтобы открыть новую болезнь или разгадать особенно трудную медицинскую загадку. И для врачей одной техасской больницы, где я консультировал, такой головоломкой стала маленькая девочка в палате 723Е. Четырехлетняя Лаура весила около 11 килограммов, несмотря на то, что ее неделями держали на высококалорийной диете — кормили через трубочку, проведенную через нос. На сестринском посту меня встретила огромная, больше метра высотой стопка медицинских документов с ее данными, эта стопка была выше, чем сама эта усохшая маленькая девочка. История Лауры, так же как истории детей Вако, помогла нам понять, как дети реагируют на стресс, пережитый в раннем возрасте. История Лауры показывает, что мозг и тело нельзя рассматривать по отдельности, помогает увидеть, в чем нуждаются грудные дети и малыши для развития мозга, и демонстрирует, как пренебрежение к этим нуждам может воздействовать на все аспекты развития ребенка.
Стопка документов, касающихся Лауры, содержала тысячи страниц с детальной информацией о визитах эндокринологов, гастроэнтерологов, специалистов по питанию и прочих медиков. Там были неисчислимые результаты лабораторных анализов крови, хромосомных тестов, гормональных исследований, биопсии. В документах были также результаты и более инвазивных тестов: ей вводили желудочный зонд, чтобы проверить желудок, а также анальный зонд, чтобы проверить кишечник. Были также десятки страниц с заключениями врачей-консультантов. Бедной девочке делали даже диагностическую лапароскопию — ей вставили трубку в пищеварительный тракт, отщипнули маленький кусочек кишечника и отправили в Национальный исследовательский институт здоровья для анализа.
Наконец, после месяца специальных исследований пищеварительной системы один социальный работник убедил врачей Лауры обратиться за консультацией к психологу. Гастроэнтерологи одно время считали, что им удалось обнаружить случай «кишечной эпилепсии» (за годы до того, как они увидели Лауру еще больше усохшей), в надежде разработать совершенно новую теорию на этом примере. Психолог, который первым пришел для консультации, был специалистом по пищевым нарушениям и, в свою очередь, полагал, что перед ним первый, документально подтвержденный, случай «детской анорексии». Счастливый от сознания своего открытия, он обсудил этот случай с коллегами. В конце концов, этот психолог решил обратиться за консультацией ко мне, поскольку у меня было больше опыта общения с академической прессой, а он был убежден, что этот необычный случай должен найти свое отражение в серьезных публикациях. Он сказал мне, что, должно быть, этот ребенок тайком вызывает рвоту или ночью делает всякие нагрузочные упражнения. Иначе как могло быть, что ее кормили такой калорийной пищей, а она все еще не росла? Он хотел узнать мое мнение относительно этой волнующей, совершенно новой проблемы, впервые замеченной у такого маленького ребенка.
Мне стало любопытно. Я никогда не слышал о детской анорексии. Я отправился в больницу, чтобы начать работу, как я привык, с изучения истории болезни, чтобы как можно больше узнать о ребенке и его заболевании. Но когда я обнаружил, что до этой больницы четырехлетняя девочка 20 раз лежала в больницах, шесть раз в специализированных клиниках, когда я увидел гору документов, я просто отсканировал последнее направление на госпитализацию и пошел представляться пациентке и ее маме.
В палате девочки я увидел сцену, оставившую у меня тяжелое впечатление. Двадцатидвухлетняя мама Лауры, Вирджиния, смотрела телевизор, сидя примерно в полутора метрах от своего ребенка. Мама и дочка не общались. Маленькая, истощенная Лаура сидела тихо, пристально глядя большими глазами на поставленную перед ней тарелку с пищей. В нос у нее была вставлена трубочка, через которую в ее желудок «качали» питательные вещества. Позднее я узнал, что психолог — специалист по пищевым нарушениям, не рекомендовал Вирджинии общаться с девочкой, когда та «принимает пищу». Предполагалось, что это должно остановить Лауру, если, в силу своей «детской анорексии», она начнет как-то притворяться и манипулировать матерью по поводу еды. Тогда существовала теория, что людям с анорексией очень нравится внимание, объектом которого они становятся, когда не едят, и они используют это чтобы контролировать других членов семьи, отказываясь понимать, что семья стремится помочь их выздоровлению. Но я увидел здесь только унылую маленькую девочку и ничем не занятую маму.
Мозг — это «исторический» орган. Он хранит рассказ о нас. Опыт жизни формирует нас такими, какими мы становимся, создавая в нашем мозге каталог образцов памяти, руководящих нашим поведением, иногда даже так, что мы и сами этого не сознаем. Самое главное в вычислении любых относящихся к мозгу проблем — узнать подлинную историю жизни пациента. Поскольку большая часть мозга развивается в раннем возрасте, отношение родителей, их поведение и забота имеют огромное влияние на развитие мозга ребенка. И поскольку мы, как правило, заботимся о наших детях так, как о нас заботились в нашем детстве, хорошая история мозга ребенка начинается с истории заботящегося о нем человека и его ранних жизненных впечатлений. Для того чтобы понять Лауру, мне нужно было все узнать про ее семью, которая в данном случае состояла из матери.
Я начал с самых безличных, основных вопросов. Почти сразу же я стал подозревать, что источник проблем Лауры находится в ее юной маме, у которой были очень хорошие намерения, но не было ни предыдущего опыта, ни воспоминаний о ее собственной семье.
— Откуда вы? — спросил я ее.
— Я думаю, из Остина, — сказала она.
— Откуда ваши родители?
— Я не знаю.
Через несколько минут мне стало ясно, что Вирджиния была воспитанницей бюрократической системы опеки. Сразу после рождения мать-наркоманка бросила Вирджинию, отец был неизвестен. Вирджиния росла в такое время, когда в «Системе по охране детства» было обычным каждые шесть месяцев передавать грудничков и малышей в новую семью, объяснялось это нежелательностью слишком сильной привязанности ребенка к определенным опекунам. Теперь, конечно, мы знаем, что рано возникающая привязанность ребенка к постоянно заботящимся о нем людям очень полезна для эмоционального и даже для физического развития. Но в то время подобное знание еще даже не начинало проникать в бюрократическую систему заботы о детях.
Человеческие дети рождаются очень уязвимыми и зависимыми — в гораздо большей степени, чем детеныши других видов. Беременность и раннее детство — весьма трудное время для матери и отчасти даже для окружающих, поскольку требуется много энергии и сил для ухода за грудничком. Но, несмотря на то, что роды бывают тяжелыми и болезненными, несмотря на многие неудобства беременности и кормления грудью, громкие и постоянные требования малыша, матери самоотверженно отдают себя уходу за ребенком, его кормят, ласкают и защищают от любой опасности. В самом деле, многие испытывают при этом такое счастье, что мы считаем патологией, когда происходит не так.
Возможно, с точки зрения марсианина — или многих бездетных людей — такое поведение может казаться непонятным. Что заставляет родителей забывать о сне, сексе, друзьях, личном времени и практически обо всех удовольствиях жизни, чтобы откликаться на требования маленького, часто раздражающе громкого, беспокойного, требовательного существа? Секрет в том, что забота о детях во многом неописуемо приятна. Наш мозг вознаграждает нас за общение с детьми, особенно младенцами: их запах, гукающие звуки, которые они издают, когда спокойны, их нежная кожа и особенно их лица — все это как будто специально задумано для того, чтобы радовать нас. На самом деле имеет место эволюционная адаптация, которая помогает родителям заботиться о детях, чтобы все нужды детей удовлетворялись и родители выполняли свою, казалось бы, неблагодарную работу с удовольствием.
Итак, в процессе развития и взросления, при нормальном ходе вещей, мы получаем внимание, любовь и нежную заботу. Когда нам холодно, хочется есть или пить, мы напуганы или чувствуем какое-то недомогание, наши крики вызовут появление заботливых и близких людей, которые сделают для нас все, что нужно, и помогут своим вниманием и любовью. Эта забота стимулирует в нашем развивающемся организме сразу две основные системы мозга. Во-первых, это сенсорное восприятие образов, связанных с человеческими отношениями: лицо заботящегося человека, улыбка, голос, прикосновение и запах. Во-вторых, это структуры, отвечающие за получение позитивного подкрепления в виде удовольствия. Эта «система вознаграждения» может быть активирована различными способами, один из которых — избавление от дистресса в виде облегчения боли (или любого страдания) или удовлетворения потребности. Удовлетворение жажды или голода, успокоение тревоги — все в результате приносит чувство удовольствия и комфорта. Как мы уже выяснили ранее, когда два паттерна активности нейронов неоднократно повторяются в сочетании друг с другом, создается ассоциация между этими двумя паттернами.
В случае грамотной родительской заботы, человеческое взаимодействие и удовольствие сложным образом переплетаются. Эта связь, ассоциация удовольствия и человеческого взаимодействия, является важным нейробиологическим клеем, который скрепляет и удерживает здоровые отношения. Следовательно, самое мощное «вознаграждение», которое мы можем получить — это внимание, одобрение и привязанность людей, которых мы любим и уважаем. Аналогичным образом самая большая боль, которую мы испытываем, — это потеря внимания, одобрения и привязанности (самый крайний случай, это, конечно, смерть близкого человека). Вот почему даже наши самые великие интеллектуальные, спортивные или профессиональные триумфы теряют свой смысл, когда нам не с кем разделить их.
Если вы, как большинство детей, родились в доме, где вас любят, где всегда рядом заботливый, готовый помочь человек — предположим, мать или отец — ваши нужды всегда будут удовлетворены. Когда вы кричите и плачете, кто-то из них или оба всегда придут, помогут и успокоят вас, если вы хотите есть, вам холодно или вы ушиблись. По мере того, как мозг развивается, эти любящие заботливые люди обеспечивают вас образцом для формирования человеческих отношений. Значит, привязанность — это образец памяти тесных человеческих связей. Этот образец служит нам в качестве исходной модели отношений между людьми. Данная модель в большой мере зависит от того, растет ли ребенок в теплой родительской семье или о нем заботятся непостоянно, с перерывами, обижают или не обращают на него внимания.
Как уже отмечалось раньше, мозг развивается «в зависимости от употребления». Нервные связи, которые используются, доминируют. Те, которые не используются, развиваются не так активно. Когда ребенок подрастает, многие системы мозга требуют для своего развития постоянной стимуляции. И далее, для оптимальной работы этих систем, такая стимуляция должна быть получена в определенное время (сенситивный период). Если сенситивный период упущен, некоторые системы могут никогда не достичь своего полного потенциала. В некоторых случаях дефицит, связанный с пренебрежением взрослых, может стать постоянным. Если, например, один глаз котенка держать закрытым первые несколько недель его жизни, он останется слепым. Для того чтобы мозг смог «включить» функцию зрения, ему требуется ранний опыт «смотрения»; при отсутствии визуальных стимулов нейроны в закрытом глазу не смогут установить необходимые связи и возможность для распознавания глубины пространства (которую обеспечивает бинокулярное зрение) будет потеряна. Подобным же образом, если ребенок не знакомится с языком в раннем детстве, он может никогда так и не научиться правильно говорить и понимать речь. Если ребенок не начинает свободно владеть вторым языком до половой зрелости, почти всегда он будет говорить на любом новом языке, который специально изучает, с акцентом.
Хотя мы не знаем, существует ли сенситивный период для развития естественной привязанности, как для языка и зрения, исследования показывают, что у детей, подобных Вирджинии, у которых в первые три года жизни не могли возникнуть постоянные родственные чувства и привязанность к одному или двум заботящимся о них людям, впоследствии могут наблюдаться проблемы в этом отношении. Дети, не получающие постоянных свидетельств любви, физической ласки и уверенности в том, что они желанны и любимы, просто не получают стимуляции, необходимой для того, чтобы их мозг правильно выстроил ассоциации, связывающие «награду», удовольствие и человеческие отношения. Именно это случилось с Вирджинией.
В результате того, что в детстве о ней заботились от случая к случаю, она просто не могла получать такой же уровень положительного подкрепления — если хотите, удовольствия — от того, что держит своего ребенка, чувствует его запах, контактирует с ним, как большинство матерей.
Когда Вирджинии было пять лет, она наконец попала в дом, который мог бы стать для нее родным. Ее приемные родители были любящими и высокоморальными. Христиане и хорошие родители. Они учили ее хорошим манерам. Они учили ее думать о других. Они делали все возможное, чтобы она нормально себя вела. Ее учили, что воровать — плохо. И она не брала чужих вещей, не спрашивая разрешения. Ей говорили, что наркотики — это вред. Ей говорили, что нужно много заниматься и ходить в школу. И она поступала именно так. Они хотели удочерить ее — и ей хотелось того же, но государство так и не аннулировало родительских прав ее биологических родителей, и был разговор с юристами, занимавшимися ее случаем, о возможном воссоединении девочки с биологической матерью, поэтому об удочерении не могло быть речи. К сожалению, это означало, что, когда Вирджинии исполнилось восемнадцать лет, государство, согласно закону, уже не отвечало за нее. В результате, она должна была оставить дом опекунов, а им было сказано, что они не должны встречаться с ней. В будущем они могли стать приемными родителями какого-то другого ребенка только по соглашению с юристами, занимающимися подходящим случаем. Это еще один пример негуманной политики, которая служит отнюдь не на благо ребенка — Вирджиния потеряла единственных «родителей», которых знала.
К этому времени она закончила школу. Ее поместили в специальный «компромиссный» дом для детей, вышедших из возраста опекунской заботы. Оставшись совершенно одна, без людей, которых она полюбила (как могла), не усвоив правил реальной жизни, она искала тепла и любви. Вирджиния быстро забеременела. Отец ребенка бросил ее, но она хотела ребенка, чтобы любить его и делать все так правильно, как учили ее опекуны. Она стремилась получить предродовую помощь, и ее включили в хорошую программу. К сожалению, когда ребенок родился, ее исключили из программы, поскольку она уже не была беременной. Дав жизнь ребенку, она сама осталась без какой-либо помощи.
Выйдя из больницы, Вирджиния понятия не имела, что делать с ребенком. Поскольку ее собственные ранние привязанности резко и жестоко прерывались, у нее не было того, что можно назвать «материнским инстинктом». Теоретически она знала, что следует делать: кормить Лауру, одевать и купать ее. Однако эмоционально она чувствовала себя потерянной. Никто не подумал, что с ней нужно поговорить, рассказать, как важно ласково относиться к ребенку, как необходима ему физическая нежность и близость матери. Она сама не чувствовала в этом необходимости. Проще говоря, Вирджиния не получала удовольствия от этих вещей, и ее этому не учили. Не подталкиваемая ни лимбической системой на уровне эмоций, ни когнитивной, несущей информацию корой, Вирджиния была очень неэмоциональной матерью. Она не держала подолгу ребенка на руках, кормила девочку из бутылочки, не прижимая ее к груди. Она не качала ее, не пела ей колыбельных песенок, не гулькала, не смотрела в глазки и не пересчитывала, снова и снова, чудесные крошечные пальчики и не делала каких-то других, столь же глупых, но чрезвычайно важных вещей, которые люди, у кого было нормальное детство, делают совершенно инстинктивно, когда заботятся о ребенке. И без этих физических и эмоциональных сигналов, в которых нуждаются все млекопитающие для стимуляции роста, Лаура перестала набирать вес. Вирджиния делала то, что считала правильным, не потому, что чувствовала это сердцем, а потому, что ее мозг говорил ей, что именно так должны поступать матери. Когда Вирджиния уставала или была расстроена, она «дисциплинировала» малышку или игнорировала ее. Она просто не чувствовала удовлетворения и радости от ухода за ребенком, от того самого взаимодействия с малышом, которое дает нормальным родителям силы преодолеть все физические и эмоциональные трудности.
Для описания детей, которые рождаются нормальными и здоровыми, но не растут и даже теряют вес при отсутствии родительского тепла и внимания, используется термин «отставание в развитии». Еще в восьмидесятые годы, когда Лаура была совсем маленьким ребенком, это был уже хорошо известный синдром, описанный у детей, с которыми плохо и грубо обращаются или игнорируют, особенно у тех, кто растет без ласки и индивидуального внимания. На протяжении нескольких веков это состояние было неоднократно описано, особенно в документах сиротских домов и других учреждений, где дети не получали достаточно внимания и заботы. Если как можно раньше не обратить на это внимания, все может закончиться очень плохо. В одном исследовании сороковых годов было показано, что более трети детей, которые воспитывались в казенных учреждениях, не имея индивидуального внимания, умирали к двум годам. Это очень высокий уровень смертности. Дети, выживавшие в таких условиях, имели серьезные поведенческие проблемы, запасали пищу, могли вести себя очень дружелюбно с посторонними, но с трудом поддерживали отношения с теми, кто должен бы быть им ближе.