В то время когда я работал с мальчиками в медицинском центре, я продолжал лабораторные исследования нейротрансмиттеров. Я рассматривал не только адреналиновую и норадреналиновую системы, но также и системы, использующие серотонин, допамин и эндогенные опиоиды, которые известны как энкефалины и эндорфины. Серотонин, вероятно, известен, прежде всего, как точка приложения для таких препаратов-антидепрессантов, как «Прозак» и «Золофт»; допамин известен как вещество, связанное с получением удовольствия и мотивацией при использовании таких наркотиков, как кокаин и амфетамин; эндогенные опиоиды являются естественными болеутоляющими и с ними связан эффект, который дают такие наркотики как героин и морфий (они оказывают на мозг действие, сходное с действием эндогенных опиоидов). Все эти вещества играют важную роль в реакции на стресс, адреналин и норадреналин подготавливают тело к тому, «чтобы драться или убегать», а допамин дает уверенность и силу для достижения поставленной цели. Воздействие серотонина охарактеризовать труднее, но известно, что опиаты успокаивают, расслабляют и уменьшают болевые ощущения, за счет чего могут быть задействованы в формировании ответной реакции на стресс.
Поняв, что такие симптомы Тины, как дефицит внимания и повышенная импульсивность, были связаны со слишком возбудимой стрессовой системой, я стал думать, что препараты, успокаивающие стрессовую систему, способны помочь другим людям вроде нее. Клонидин, давно известное и, в общем, безопасное средство, давно использовался для лечения людей, у которых, в принципе, давление нормальное, но взлетает до гипертонических показателей при стрессе. Клонидин помогал снизить эту реактивность. Предварительное использование препарата показало, что он также помогает уменьшить симптомы посттравматического стрессового расстройства, выражающегося в сверхвозбудимости прошедших войну взрослых. Зная, что у многих мальчиков из лечебного центра наблюдались симптомы, говорящие о гиперактивной и слишком реактивной стрессовой системе, я, с разрешения их попечителя, решил попробовать, как будет воздействовать на них клонидин. И у многих это сработало. Через несколько недель после того, как они начали принимать лекарство, сердечный ритм у мальчиков нормализовался, сон улучшился. Они стали более внимательны, импульсивность снизилась. Даже отметки стали улучшаться, как и отношения с окружающими людьми. Для меня, конечно, это не было сюрпризом. Снижая чрезмерную активность их стрессовой системы, лекарство способствовало тому, что дети видели вокруг себя меньше признаков опасности — то есть меньшее количество «нормальных» стимулов они расценивали как сигналы угрозы. Соответственно, у них появилось больше ресурсов для учебы и социального взаимодействия, что позволило улучшить школьные успехи и навыки общения (более подробно см. рис. 3).
Рис. 3. Континуум возбуждения, зависимость обучения от психического состояния и реакция на угрозу
Все это я объяснил Стену Уолкеру после получения его письма. К моему удивлению, он взял свои возражения назад и попросил меня прислать ему побольше информации относительно психологической травмы у детей. Я написал ему, что, к сожалению, в настоящее время (в то время) на эту тему написано не так много. Я послал ему некоторые из более ранних статей и кое-что свое. Больше я ничего не знал о нем вплоть до этого звонка.
На следующий день, готовясь встретиться с Сэнди, я пытался представить себе преступление, которому она была свидетельницей, как она его видела. Девять месяцев назад ее нашли всю в крови, лежащей на обнаженном теле ее убитой матери. Она тихо постанывала и хныкала. В то время ей не было еще и трех лет. Как могла она продолжать жить день за днем с этими образами в голове? Как я мог бы подготовить ее к роли свидетеля, к перекрестному допросу — такому тяжелому испытанию даже для взрослого человека? Каково же это будет для нее?
Я также размышлял о том, как она пережила все случившееся психологически. Как мог ее мозг защитить ее от этих травматических впечатлений? И как мог любой нормальный человек, не говоря уж о тех людях, которых обучали работать с неблагополучными детьми, не понять, что она нуждается в помощи?
К сожалению, самый распространенный в то время — и, увы, в большой степени и сейчас имеющий место, взгляд на эту проблему был таков: «Дети имеют способность быстро восстанавливаться, они пластичны». Я вспоминаю, как незадолго до этого мы с одним коллегой посетили место убийства. Мой коллега создавал команду психологов, которые должны были оказывать помощь людям (полицейским, пожарным, парамедикам), которым часто приходилось наблюдать всякие страшные сцены — смерть и увечья, конечно, это было тяжело. Мой коллега был явно горд созданными им службами, предназначенными помочь этим профессионалам. Когда мы проходили по дому, где кровь просто сочилась из кушетки, а стены были все в кровавых потеках, я увидел трех ребятишек, стоявших, как зомби, в углу.
— А что вы скажете про детей? — спросил я и кивнул в сторону этих забрызганных кровью свидетелей.
Коллега глянул на них, на момент задумался и сказал:
— У детей пластичная психика. С ними все будет прекрасно.
Я был еще молод и привык демонстрировать почтение к старшим, и я кивнул, как бы признавая его мудрость, но внутри у меня все кипело.
Что касается детей, то они более чувствительны к травмам, чем взрослые; я знал это благодаря работе Сеймура Левина и еще дюжинам других работ. Дети не рождаются такими «пластичными», они такими становятся. Развивающийся мозг юного существа очень податлив и чувствителен как к хорошему, так и к плохому. (Вот почему в детстве мы так легко и быстро научаемся говорить, усваиваем оттенки социальных отношений, двигательную моторику и много всего другого, поэтому мы говорим, что нас формирует опыт.) Дети обретают (или не обретают) пластичную психику в результате пережитых в начале жизни стрессов и воспитания, как вы увидите далее в этой книге. Следовательно, полученная в детстве травма может быстро и легко изменить человека. Хотя результаты не всегда бывают заметны для нетренированного глаза. Когда вы знаете, что психологическая травма может сотворить с ребенком, вы, к сожалению, начинаете видеть подобные последствия всюду.
В то время моя лаборатория изучала нейробиологические механизмы, которые, как было мне известно, касались устойчивости и уязвимости к стрессу. Мы изучали странные, но крайне важные эффекты наркотических препаратов, стимулирующих системы мозга, изучением которых я занимался. Эти эффекты называются «сенсибилизация» (повышенная чувствительность) и «толерантность» (устойчивость) и очень важны для понимания человеческого сознания и его реакции на травму.
В случае сенсибилизации мы наблюдаем ситуацию, когда после воздействия определенного стимула чувствительность к подобным стимулам в будущем повышается. Это то, что я видел у ветеранов вьетнамской войны и у крыс, которые генетически были сверхчувствительны к стрессу или стали таковыми, потому что подверглись стрессу в раннем возрасте. Когда мозг становится сверхчувствительным, даже небольшие стрессоры могут провоцировать сильные реакции. В случае толерантности, напротив, с течением времени реакция на определенный тип стимулов становится все слабее и слабее. Оба процесса важны для работы нашей памяти: если бы мы терпеливо не относились к знакомым жизненным обстоятельствам, они всегда воспринимались бы как нечто новое и потенциально опасное. Возможно, мозг просто не смог бы принять больше информации, как старый компьютер. А если бы мы не становились очень чувствительными к некоторым вещам, мы были бы неспособны улучшаться.
Любопытно, что оба эффекта можно получить с одинаковым количеством одного и того же наркотика, но вы получите противоположные результаты, если использовать препарат по разной схеме. Например, если крысе — или человеку — часто давать небольшие дозы кокаина или героина, которые воздействуют на допаминовую и опиоидную систему, наркотики теряют свою «силу». Это часть механизма привыкания: наркоман становится толерантным, и поэтому ему нужно больше наркотика, чтобы достичь нужного эффекта. И напротив, если вы даете животному то же самое дневное количество, но реже и большими дозами, наркотик сохраняет «силу». При двухнедельном перерыве доза, которая вызывала умеренную реакцию в случае ежедневного применения, может вызвать глубокую и длительную реакцию на четырнадцатый день. Обострение чувствительности к наркотикам иногда может приводить к припадкам и даже смерти, феномене, который может стать причиной некоторых — иначе необъяснимых — передозировок наркотиков. К несчастью для наркоманов, их жажда наркотиков продуцирует, в основном, модели использования, вызывающие толерантность, а не крайнее обострение чувств, к которому они стремятся, в то же время, провоцируя повышение чувствительности к таким нежелательным результатам, как паранойя, связанная с употреблением кокаина.
Для наших целей важнее знать, что характерно для индивида — терпимость или обостренная чувствительность к стрессу, а они обусловлены тем, какова после опыта ранних лет его нервная система, склонна она к тому или другому. Выявление этих механизмов поможет лучше объяснить разницу между стрессом и травмой, что очень важно для понимания таких детей, как Тина или Сэнди. Например, занимаясь спортом, мы часто слышим: используй или потеряешь — это про мышцы. Если не тренировать, то есть не использовать мышцы, они становятся слабее. «Активные» мышцы становятся сильнее. Это принцип «зависимости от употребления». Точно так же чем чаще активируются системы мозга, тем больше синаптических связей они будут строить (или поддерживать).
Изменения мышечной ткани в процессе тренировок — своего рода память — происходят потому, что тренировки ведутся регулярно и в определенном режиме, который как бы сигнализирует мышечным клеткам, что дальнейшая работа будет идти на этом же уровне, и поэтому необходимо произвести на молекулярном уровне изменения, требующиеся для того, чтобы работа шла легко. Однако здесь очень важно, чтобы любые тренировки были регулярными и с разумной нагрузкой. Если человек поднимает тяжести, он должен, постепенно увеличивая вес, делать это регулярно и последовательно. Если сигнал, поступающий в мышцы, будет непостоянным и хаотичным, мышцы не укрепятся.
То же самое происходит с нейронами, синаптическими взаимодействиями и мозгом. В этом случае нервная ткань так же, клетка за клеткой, изменяется в ответ на полученные повторяющиеся сигналы. Именно в этом и состоит функция нервных клеток. И эти изменения на молекулярном уровне дают возможность существовать памяти. Они создают синаптические связи, которые позволяют есть, заниматься любовью, играть в баскетбол — в общем, делать все, что свойственно людям. Эти сложные сети взаимосвязей заставляют наш мозг работать.
Но, заставляя мышцы или мозг работать, вы создаете им стресс. Для существования биологических систем они должны поддерживать гомеостаз. Это означает, что нормальное функционирование человеческого организма возможно только в рамках определенных параметров внешней и внутренней среды, и задача мозга — поддерживать данное состояние (сохранять гомеостаз). Столкновение с действительностью является стрессором; воздействие на систему, выведение ее из равновесия — это стресс. Если, например, вы делали какие-то спортивные упражнения, вспотели, произошло небольшое обезвоживание вашего организма — это стресс, вызывающий жажду, ваш мозг призывает вас восполнить недостающую жидкость. Подобным же образом, когда ребенок учит новое слово, кора его головного мозга подвергается маленькому стрессу, который требует повторяющейся стимуляции, чтобы создать «правильный» полноценный отклик. Без стресса система, отвечающая за обучение, не знала бы, что происходит что-то новое. Другими словами, стресс — это не всегда плохо.
На самом деле умеренный, не выходящий за рамки определенных параметров, предсказуемый стресс делает систему сильнее и функционально успешнее. Отсюда ясно, что более мощные мышцы сегодня — это те, которые перенесли умеренный стресс в прошлом. То же самое можно сказать о системах мозга, ведающих реакцией на стресс. Благодаря не очень сильным, предсказуемым вызовам наши стрессовые системы умеренно активируются. Это помогает создать устойчивую и в то же время гибкую стрессовую систему. Более сильная стрессовая система сегодня — это система, которая перенесла умеренный стресс в прошлом.
Но это еще не все. Если вы, обычный человек, придете в спортивный зал и без всякой подготовки попытаетесь поднять большой вес, то не нарастите мышцы, а, скорее всего, надорветесь, причинив вред здоровью. Если какая-то система перегружена, работает сверх своих возможностей, будь то наши мышцы или нервная система, которой пришлось внезапно столкнуться с травматическим стрессом, результат будет плачевным — разрушенное здоровье, дисфункция.
Это означает также, что в результате укрепляющего воздействия пережитого ранее умеренного и классифицированного мозгом стресса, ситуация, которая может оказаться непосильной стрессовой нагрузкой для одного человека, для другого будет чем-то менее значительным. Как опытный атлет может поднимать вес, который нетренированные люди не могут даже сдвинуть с места, так же и мозг одного человека может справиться с травматическим событием, которое сделает инвалидом другого. Большое значение имеет окружение, время и реакция окружающих людей. Смерть матери будет более травматичным событием для маленького ребенка, у которого никого, кроме матери, нет, чем для пятидесятилетнего женатого человека, имеющего своих детей.
Если говорить о Тине и мальчиках из упомянутого медицинского центра, их отклик на стресс был более сильным, чем могли выдержать юные стрессовые системы. Раньше, чем произошла умеренная предсказуемая и укрепляющая активация их стрессовых систем, они пережили нечто непредсказуемое, длительное и крайне тяжелое — те или иные события, изменившие их жизнь и оставившее глубокий след в нервной системе. Я предполагал, что все выше сказанное окажется столь же очевидным для Сэнди.
Прежде чем встретиться с девочкой, я постарался узнать как можно больше о ней и об ее окружении — словом, всю ее историю. Я поговорил с юристом, который занимался этим делом, и с членами семьи, в которой Сэнди на этом этапе жила. Я узнал, что она плохо спит, возбудима и тревожна. Как травмированные ветераны вьетнамской войны, она вскакивала при малейшем неожиданном звуке. Часто девочка «уходила в себя», и ее трудно было вывести из такого состояния. Врач, который проверял ее, зная ее историю, даже предположительно диагностировал какую-то легкую форму эпилепсии.
Я узнал также, что у Сэнди были внезапные всплески раздражения и агрессии. Семья, в которой она жила, не видела, какая причина могла бы вызывать такую агрессивность. Мне рассказали также, что в поведении Сэнди наблюдались и другие странности: она видеть не могла столовое серебро, особенно боялась ножей; кроме того, отказывалась пить молоко и даже смотреть на молочные бутылки. Когда раздавался дверной звонок, Сэнди, как своенравная кошка, пряталась и иногда так изобретательно, что ее долго не могли найти. Иногда ее находили, свернувшуюся под кроватью, иногда — за кушеткой или в кухонном шкафчике под раковиной — она сидела там, раскачивалась и плакала.
Даже возбудимость, реактивность Сэнди говорили мне о том, что системы ее мозга, реагирующие на стресс, были очень чувствительными. Показания в суде могли вызвать у нее болезненные воспоминания о той ужасной ночи. Мне предстояло понять, сможет ли она это выдержать? Мне очень не хотелось этого делать, но все же я принял решение с самого начала нашей первой встречи немного проверить ее память, чтобы понять, как она будет реагировать. Но я утешал себя тем, что небольшая боль сейчас может защитить ее от большой боли впоследствии и, не исключено, даже помочь ее исцелению.
Впервые я увидел Сэнди в маленькой комнате типичного казенного дома. Все было рассчитано на то, чтобы эта комната выглядела дружелюбной к детям: там была небольшая — специально для детей — мебель, игрушки, карандаши, картинки на стенах, но все равно казенная «система» кричала о себе из кафельных полов и других деталей. Когда я вошел, Сэнди сидела на полу в окружении кукол и рисовала. Меня поразило, какая она была маленькая. У нее были огромные влажные карие глаза и темные длинные вьющиеся волосы. По обе стороны ее шеи были видны шрамы, доходящие до середины горла. Было ясно, что пластические хирурги тут хорошо поработали. Когда мы со Стеном вошли, она застыла и уставилась на меня.
Стен представил меня, сказав, что я — тот доктор, о котором он ей говорил.
— Он хочет поговорить с тобой. Хорошо? — задал вопрос Стен.
Она не двинулась с места и никак не отреагировала, словно застыла. Стен посмотрел на меня, на нее и сказал самым жизнерадостным «детсадовским» голосом:
— Ну, прекрасно, я оставляю вас вдвоем. — И вышел.
Меня удивило, что он не подождал ответной реакции Сэнди. Я посмотрел на девочку. Видимо, на наших лицах было одинаковое выражение. Я покачал головой, пожал плечами и улыбнулся. Точно отражение в зеркале, Сэнди сделала то же самое.
Ага! Есть связь. Это хорошее начало, подумал я. Теперь было важно ничего не испортить. Я понимал, что если подойду к этой крошечной девочке — а я очень большой — чувствительные системы ее мозга, реагирующие на возможную опасность, просто сойдут с ума. И без того вокруг нее все было незнакомое: новые взрослые люди, новое место, новая ситуация. Мне было необходимо, чтобы она сохраняла — по возможности — спокойствие.
— Я тоже хочу что-нибудь раскрасить, — сказал я, не глядя на Сэнди. Я хотел казаться предсказуемым, чтобы она поняла, что я намерен продвигаться потихоньку. Никаких резких движений. Нужно казаться поменьше, думал я, располагаясь на полу не очень близко от нее. Я постарался, чтобы мой голос звучал успокаивающе.
— Я люблю красный цвет. Эта машина будет красной, — сказал я, показывая на выбранную картинку (книжки-раскраски лежали на полу).
Сэнди изучала мое лицо, мои руки, мои медленные движения. Она только отчасти прислушивалась к словам. Эта девочка была очень подозрительна. Довольно долго я сидел, раскрашивал картинки и болтал о выбранных мной цветах, стараясь держаться непринужденно и дружелюбно, но при этом стремился не играть в жизнерадостность, как Стен, когда он хотел замаскировать свою тревогу. В конце концов, Сэнди нарушила ритм своих однообразных движений. Она придвинулась немного ближе и молча дала мне карандаш, который сама выбрала. Я подчинился. Когда она придвинулась, я замолчал. Довольно долго мы молча раскрашивали картинки.
Мне нужно было спросить ее о том, что случилось, но я понимал, что она знает, почему я здесь, и понимал, что она знает, что я понимаю, что она это знает. Все взрослые в ее новой жизни раньше или позже возвращали ее к той ночи.
— Что случилось с твоей шеей? — спросил я, указывая на ее шрамы. Она как будто не слышала меня. Выражение ее лица не изменилось. Она продолжала рисовать в том же ритме.
Я повторил вопрос. Теперь она застыла. Перестала рисовать. Ее глаза, не мигая, уставились в пространство. Я снова задал тот же вопрос. Она взяла карандаш и стала резко чиркать им по своей аккуратной картинке, но не отвечала.
Я снова задал свой вопрос. У меня было тяжело на душе — я знал, что подталкиваю ее к болезненным воспоминаниям.
Сэнди встала, ухватила игрушечного кролика за уши и с силой, как резала, провела карандашом несколько раз по его шее, при этом повторяя: «Так будет лучше для тебя, детка!» Она делала это снова и снова. И повторяла те же слова, как заезженная пластинка.
Она бросила игрушку на пол, подбежала к батарее, забралась на нее, спрыгнула, снова вскарабкалась — она делала это снова и снова, не отвечая на мои уговоры. Я стал тревожиться за нее, встал и поймал ее во время одного из прыжков. Она расслабилась в моих руках. Мы посидели вместе несколько минут. Ее дыхание замедлилось и затем как будто остановилось. Потом она медленно и монотонно, как робот, стала рассказывать про эту ночь.
Один знакомый ее мамы позвонил в дверь, и она открыла ему.
— Мама очень кричала, этот парень делал ей больно, — сказала она. — Я бы просто его убила..
— Когда я вышла из своей комнаты, мама спала, а он порезал меня, — продолжала она, — и сказал: «Так будет лучше для тебя, детка».
Преступник дважды полоснул ее по горлу. Сэнди потеряла сознание. Через какое-то время она пришла в себя и попыталась «разбудить» маму. Она взяла из холодильника молоко и хотела попить, но молоко просачивалось сквозь разрез на ее горле. Она пыталась дать молока маме, но та «не хотела пить», рассказала мне Сэнди. Она бродила по квартире около одиннадцати часов. Потом одна родственница, обеспокоенная тем, что мама Сэнди не отвечает на телефонные звонки, зашла к ним и обнаружила весь этот кошмар.
Когда девочка закончила свой рассказ, я уже был уверен, что показания в суде будут ей не под силу. Если обвинению в самом деле было необходимо присутствие Сэнди, ей требовалось больше времени для подготовки. Стен сделал все возможное и смог добиться того, чтобы заседание отложили.
— Вы можете полечить ее? — спросил он меня. Конечно, я не мог отказаться.
Картины той, пережитой Сэнди ночи, пылали в моем сознании: эта трехлетняя девочка с перерезанным горлом плакала и старалась найти утешение у своей мамы, около ее связанного, окровавленного обнаженного тела — совершенно холодного. Какой же испуганной и беспомощной она себя чувствовала! Все ее симптомы — отсутствующий вид, то, что она не хотела отвечать на мои вопросы, то, как она пряталась, ее специфичные странные страхи — все это были способы защиты от травмы, которые изобретал ее мозг. Понимание этих «защит» могло сыграть важную роль в работе с ней и другими детьми, перенесшими тяжелые психологические травмы.
Еще в утробе матери и потом, после рождения, каждый миг каждого прожитого дня наш мозг принимает сигналы от наших органов чувств. Зрительные образы, звуки, тактильные ощущения, запахи, вкус — из этого набора сенсорных сигналов возникают очаги возбуждения в нижних отделах мозга, и начинается — вернее идет постоянно — сложный процесс обработки поступающей информации. Мозг разделяет ее на категории, сравнивает с уже имеющимися в памяти образцами и, при необходимости, обеспечивает реакцию на эту информацию.
По большей части паттерны поступающей информации постоянно повторяются и соответственно, воспринимаются как нечто знакомое, безопасное, уже глубоко внедренное в память, поэтому наш мозг, в сущности, игнорирует такую информацию. Эта форма толерантности называется привыканием.
Мы до такой степени игнорируем знакомые образы в обычном контексте, что забываем большие куски прожитых дней, когда мы делали что-то самое обычное — например, чистили зубы или одевались.
Однако, если знакомый паттерн выпадает из контекста, мы его запомним. Например, если вы отправились отдохнуть на природу и ранним утром принялись чистить зубы, и оказалось, что встает солнце — зрелище, возможно, оказалось настолько прекрасным, что вы запомнили эту минуту как нечто уникальное. Эмоции — это важные маркеры контекста. Восхищение и радость от солнечного восхода — необычное дополнение к хранящемуся в памяти образцу, связанному с коротким периодом «чистки зубов», поэтому данный момент может оказаться для вас чем-то незабываемым.
Аналогично, если вы начали чистить зубы и именно в этот самый момент случилось землетрясение, разрушившее ваш дом, эти события навсегда будут связаны в вашем сознании и будут вспоминаться вместе. Негативные эмоции часто делают случившиеся события даже более запоминающимися, чем позитивные, потому что память о пережитой опасности, возможно, поможет избежать ее в будущем, а это очень важно для выживания. Например, если мышь, уже имеющая опасный опыт встречи с кошкой, не научилась быстро реагировать на кошачий запах, вряд ли этой мышке суждено иметь многочисленное потомство. В то же время такие ассоциации могут стать источником симптомов, связанных с пережитой травмой. Например, если девочка пережила землетрясение, когда все вокруг нее рушилось — и это случилось в то время, когда она чистила зубы, — ей будет достаточно увидеть зубную щетку, чтобы у нее возник приступ страха.
В случае Сэнди молоко, которое прежде было связано с тем временем, когда мама ее нянчила и заботилась о ней, вдруг сделалось веществом, которое выливалось из ее горла и которое мама отказывалась пить, поскольку была мертва. Столовые приборы, особенно ножи, перестали быть чем-то, помогающим есть, а сделались опасными орудиями убийства. А дверной звонок — с него-то все и началось — превратился сигнал о том, что пришел убийца.
В ее сознании эти совершенно обычные вещи воскрешали в памяти пережитый страх. И, конечно, это озадачивало людей, которые приняли ее в свой дом, и учителей, не знавших деталей пережитой ею травмы, и поэтому никто не мог понять, что провоцирует странное поведение девочки. Они не могли понять, почему она может быть такой милой и славной и вдруг, в следующий момент, становится импульсивной, упрямой и агрессивной. Эти всплески импульсивности и агрессии, казалось, не имели отношения к каким-то конкретным событиям или какому-то конфликту, о которых было известно взрослым. Между тем, в кажущейся непредсказуемости ее поведения был свой смысл. Ее мозг старался сформировать ее отношение к миру на основании того, что она узнала об этом мире раньше.
Мозг постоянно сравнивает поступающие паттерны сигналов с более ранними образами и впечатлениями. Этот процесс идет в нижних, наиболее примитивных отделах мозга, которые — если вы помните — участвуют в формировании реакции на угрозу. Когда информация поступает далее в верхние, более новые отделы мозга, у нас есть возможность подвергнуть полученные данные более тщательному рассмотрению и интеграции. Но для начала мозг хочет знать, не содержится ли в поступающих данных информация о непосредственной угрозе жизни?
Если данный паттерн (текущая ситуация) уже известен как нечто знакомое, безопасное, то стрессовая система не будет активироваться. Однако, если поступающая информация содержит новые сигналы или необычное сочетание знакомых сигналов, мозг моментально запускает стрессовую реакцию. Насколько сильно активируются стрессовые системы — зависит от того, насколько пугающей представляется ситуация. Важно понимать, что мозг работает в режиме «презумпции виновности», его первой реакцией на новый стимул будет подозрение а не принятие. То есть, сталкиваясь с каким-то новым или необычным паттерном сенсорных сигналов, мы, как минимум, настораживаемся. Цель мозга на этом этапе состоит в том, чтобы получить как можно больше информации, исследовать ситуацию и определить, насколько она опасна. Поскольку наибольшую опасность для человека представляет другой человек, мы постоянно следим за такими невербальными сигналами угрозы со стороны окружающих, как голос, выражение лица и язык тела.
При дальнейшей оценке ситуации нашему мозгу может стать очевидным, что новый паттерн был вызван чем-то знакомым, но выпадающим из контекста. Например, если вы сидите в библиотеке, читаете и вдруг кто-то роняет на стол тяжелую книгу, громкий звук немедленно заставляет вас прервать чтение. Вы активируете реакцию возбуждения, сосредоточиваетесь на источнике звука, определяете его как нечто знакомое и безопасное — возможно, раздражающее, но, в общем, беспокоиться не о чем.
С другой стороны, если вы услышали в библиотеке какой-то громкий звук, обернулись и обнаружили, что люди вокруг вас выглядят встревоженными, затем посмотрели выше и увидели какого-то человека с ружьем, ваш мозг будет переходить от возбуждения к тревоге и, возможно, настоящему страху. Если через несколько минут вы узнаете, что это была всего лишь дурацкая студенческая шуточка, ваш мозг мало-помалу вернется — через состояние возбуждения — в спокойное состояние.
Реакция страха развивается постепенно, в зависимости от уровня угрозы, который фиксируется мозгом (см. Приложение, рис. 3). Если вам становится все более и более страшно, отвечающие за реакцию на угрозу системы вашего мозга продолжают интегрировать поступающую информацию и «организуют» целостную реакцию организма, чтобы вы остались живы. Для выполнения этой задачи внушительный набор взаимодействующих нервных и гормональных систем работает совместно, чтобы ваш мозг и остальные части тела делали все правильно. Во-первых, мозг заставляет вас перестать думать о вещах, не относящихся к делу, «затыкая болтовню» лобной коры головного мозга. Затем он сосредоточивается на имеющихся в вашем окружении «намеках», которые позволили бы определить, кто может защитить вас, а кто — угрожать вам. Сердечный ритм ускоряется, чтобы кровь поступала к мышцам, если «вам нужно драться или убегать». Мышечный тонус тоже повышается, и такие чувства, как, к примеру, голод, отбрасываются в сторону. Тысячами разных путей ваш мозг готовится защитить вас.
Когда мы спокойны, жизнь коры больших полушарий легка, можно использовать наивысшие возможности мозга, чтобы размышлять на абстрактные темы, строить планы, читать. Но если что-то внезапно привлекает внимание и вторгается в наши мысли, мы становимся более подозрительными, смещая активность мозга в область подкорки, чтобы чувства обострились и сознание могло обнаружить угрозу. Переходя от состояния тревоги к страху, мы по необходимости полагаемся на нижерасположенные и быстродействующие области мозга. Например, в состоянии паники наши реакции чисто инстинктивны и, в сущности, проходят без контроля сознания. Страх буквально делает нас немыми, это свойство, помогающее нам быстро отреагировать на опасность и не погибнуть. Но страх может и навредить. Если человек находится в этом состоянии долго, система реакции на угрозу становится очень чувствительной. Эта реакция «сверхвозбудимости» может объяснить многие из симптомов Сэнди.