У меня не было готового ответа. Я замялся. Медицинская практика приучает молодого врача выказывать гораздо большую уверенность, чем он ощущает на самом деле. Но я не ощущал себя знающим и уверенным. Доктор Стайн почувствовал это и предложил, чтобы мы обратились к «Руководству по диагностике и статистике психических расстройств» (The Diagnostic and Statistical Manual, DSM).
В то время мы пользовались DSM-III. Примерно каждые десять лет этот справочник пересматривается, чтобы включить в него новые сведения, касающиеся психических расстройств. Обновление «Руководства», по идее, должно быть основано на объективных данных, но на самом деле процесс отчасти зависит от социальных и политических обстоятельств, а также от прочих, далеких от науки соображений. Например, если раньше гомосексуальность считалась психическим расстройством, что и было отражено в «Руководстве», сейчас этого и в помине нет. Но самая главная проблема «Руководства» до сегодняшнего дня заключается в том, что оно представляет собой каталог психических нарушений, который основывается на списках симптомов. Это, как если бы компьютерный учебник был написан людьми, которые не отличают оборудования от программного обеспечения и советуют делать ремонт, основываясь на звуках, которые производит компьютер. Насколько я знаю из собственного опыта и из работ других исследователей, системы этой «машины» — в данном случае человеческого мозга — представляют собой нечто очень сложное. Со временем ко мне стало приходить понимание, что схожие симптомы могут быть вызваны разными проблемами мозга. Но DSM не берет такую возможность в расчет.
— Итак, — сказал доктор Стайн, — девочка невнимательна на уроках, у нее проблемы со сверстниками и с дисциплиной. Она импульсивна и ведет себя вызывающе. Я предлагаю считать, что ее случай подходит под диагноз «синдром дефицита внимания» (СДВ) и как «оппозиционно-вызывающее расстройство» (ОВР).
— М-да. Может, и так, — сказал я, но мне это не показалось правильным. Проблемы Тины были либо чем-то большим, либо чем-то совсем отличным от того, что предлагали диагностические ярлыки. По результатам собственных исследований я знал, что системы, связанные с фокусированием и контролем внимания, особенно сложны. Я знал также, что есть много генетических и средовых факторов, которые могут повлиять на эти системы. Ярлык «оппозиционно-вызывающее» тоже, считал я, ведет в неправильном направлению, если учесть, что «непослушание» Тины могло быть результатом пережитого стресса. Не могло ли в ее голове все перепутаться, так что сексуальные игры со взрослыми и сверстниками на глазах у всех казались ей нормальным явлением? И что насчет ее задержки развития речи? А если у нее действительно был синдром дефицита внимания, не могло ли в этом сыграть важную роль пережитое ей сексуальное насилие? И не давало ли это обстоятельство ключ к пониманию того, как следует ее лечить?
Однако я не задавал подобных вопросов доктору Стайну, а просто кивал головой, как бы размышляя над тем, что он сказал.
— Идите и почитайте, что говорит психофармакология про лечение СДВ, — сказал доктор Стайн. — Мы можем еще обсудить этот вопрос на следующей неделе, — добавил он.
Я ушел от доктора Стайна с чувством разочарования: и вот это-то и означает быть детским психиатром? Я обучался общей психиатрии для взрослых и знал, что нужно с осторожностью относиться к рекомендациям руководителей, которым может быть свойственна некоторая ограниченность, я знал также, что ограниченностью может страдать и наш диагностический подход. Но я не знал, насколько глубокими могут быть проблемы детей, которых мне приходилось наблюдать. Они могли оказаться в социальной изоляции, иметь задержки в развитии, перенести крайне жестокое обращение, а их направляли в нашу клинику, чтобы мы «исправили» то, что мы просто не могли исправить с помощью имеющихся в нашем распоряжении средств. Как могли несколько часов терапии в месяц и разные «полезные» рекомендации изменить поведение Тины и ее представления о мире? Неужели доктор Стайн на самом деле верил, что риталин и некоторые другие лекарства для лечения СДВ могут разрешить проблемы этой девочки?
К счастью, у меня был еще один руководитель — по-настоящему мудрый и замечательный человек, истинный гигант в области психиатрии, доктор Ярл Дируд. Так же как я, он был родом из Северной Дакоты, и мы моментально это вычислили. Доктор Дируд обучался на аналитика, однако, кроме обучения, он прошел еще опыт реальной жизни; искренне стремился понять людей и помочь им. Он был знаком с теориями Фрейда, но они не имели большого влияния на его мировоззрение.
Он внимательно выслушал меня и спросил, понравилось ли мне раскрашивать картинки вместе с Тиной. Немного подумав, я сказал, что да, понравилось. Доктор Дируд сказал, что это очень хорошее начало. Он попросил меня рассказать про девочку подробнее. Я начал перечислять симптомы, пересказывать жалобы взрослых на ее поведение. Но он сказал:
— Нет-нет. Не нужно про симптомы, расскажите о ней самой.
Я спросил, что он имеет в виду. Он сказал:
— Расскажите, где она живет? На что похоже ее жилье, когда она ложится спать, чем занимается в течение дня. Расскажите мне о ней.
Я признался, что мне все это неизвестно. Доктор Дируд сказал:
— Постарайтесь найти время, чтобы узнать ее. Не ее симптомы. Узнайте, как она живет. Это мой совет.
Несколько следующих занятий мы с Тиной раскрашивали картинки, играли в простые игры или разговаривали о том, что ей хочется делать и кем бы она хотела стать. Когда я спрашиваю детей, подобных Тине, кем они хотят стать, когда вырастут, обычно они начинают так: «Если я вырасту…» Потому что в жизни, окружающей их, как дома, так и по соседству, они так часто видят смерть и насилие, что достижение взрослого возраста не представляется им чем-то определенным. Тина обычно говорила, что хотела бы стать учительницей, а иногда, что хорошо бы работать парикмахером и делать красивые прически. Эта смена желаний обычна для девочки ее возраста. Но когда мы пробовали обсуждать пути достижения ее целей, оказалось, что мне еще нужно постараться убедить ее, что будущее может представляться человеку чем-то таким, что можно планировать, изменяя планы по своему желанию, а не чем-то туманным и непредсказуемым.
Я также разговаривал с матерью Тины о поведении девочки в школе и дома, многое узнав о ее жизни. В школе, разумеется, все шло обычным порядком, но, к сожалению, после того, как заканчивались занятия у Тины и ее брата, оставалось несколько часов между приходом домой детей и возвращением с работы их мамы. Сара просила детей сразу сообщать ей, когда они приходят домой. В случае необходимости соседи, конечно, дали бы ей знать, но после пережитого Сара не хотела рисковать и просить чьей-то помощи. Дети оставались дома одни и обычно проводили время за телевизором. Сара допускала мысль, что, поскольку оба ребенка прошли через сексуальное насилие, они могли затевать игры сексуального характера.
Сара не была плохой матерью, она, как могла, заботилась о детях, но ей приходилось много работать, чтобы прокормить семью, а с работы она приходила совершенно без сил. Любой родитель чувствовал бы непомерный груз, стараясь удовлетворить эмоциональные потребности детей, переживших тяжелую травму. У семьи было мало времени, чтобы поиграть или просто побыть вместе. Мысли Сары всегда были заняты какой-нибудь срочной задачей, требующей внимания — той или иной — экономической, медицинской или эмоциональной проблемой детей, при этом нужно было любой ценой остаться на плаву — не лишиться дома, не потерять работу, не влезть в слишком большой долг.
Моя работа с Тиной продолжалась, и Сара стала при встрече улыбаться мне. Этот час, который предназначался для наших занятий с Тиной, был для Сары возможностью ничего не делать, а просто побыть со своими младшими детьми. Когда это семейство появлялось в приемной, Тина могла первая пробежать в кабинет, а я пользовался случаем, чтобы немножко подурачиться с ее младшим братом (его тоже лечили, но делал это кто-то другой и в другое время) и улыбнуться малышу. Уверившись, что все они удобно устроились в приемной, я присоединялся к Тине, которая к тому моменту уже сидела на своем стульчике и ждала меня.
— Что мы сегодня будем делать? — обычно спрашивала она, оглядывая полки с книжками-раскрасками, играми и игрушками и выкладывая выбранные предметы на столик. Я притворялся, будто серьезно обдумываю эту проблему, а она выжидательно смотрела на меня. Я останавливал взгляд на какой-нибудь игре, выложенной на столик, и глубокомысленно произносил что-нибудь вроде: «А не поиграть ли нам в операцию?» Она начинала смеяться: «Да!» Она руководила игрой. Я потихоньку вводил новые для нее понятия, приучая ее к тому, что сначала нужно подождать и подумать, а потом что-то делать. Иногда у нас возникала некая синхронность в чувствах — мы в унисон чего-то опасались или на что-то надеялись. Я спрашивал, что она чувствует. Потом мы возвращались к нашему взаимодействию в игре. Неделя шла за неделей, и я все больше узнавал Тину.
Спустя какое-то время девочка стала опаздывать на встречи, и это продолжалось несколько недель. На наши занятия был отведен всего час, и из-за опозданий нам иногда оставалось не более двадцати минут. Я сделал ошибку, сообщив об этом доктору Стайну во время обсуждения ее случая. Он поднял брови и посмотрел на меня. Казалось, он разочарован.
Он спросил меня, что я думаю по этому поводу и не кажется ли мне, что имеет место намеренное сопротивление терапии. Я спросил его, не думает ли он, что Тина уговаривает мать приходить попозже или это Сара сопротивляется лечению дочери. Доктор Стайн высказал предположение, что мать привыкла к нездоровью Тины и не хочет что-либо менять. Я не знал, что ответить. Вообще, иногда аналитики рассматривают случаи опозданий как «признак сопротивления переменам». Мне это казалось довольно абсурдным, особенно в данном случае. Подобная идея не оставляла места для непреднамеренной случайности. Согласно предположениям таких аналитиков и доктора Стайна, мама Тины была достойна порицания; а я был уверен, что она делает все, что в ее силах, чтобы помочь Тине. Для того чтобы попасть в медицинский центр, нужно было ехать на трех автобусах с пересадками, а во время холодной чикагской зимы автобусы часто опаздывали, Саре было не с кем оставить детей, и в Центр приезжала вся семья. Иногда не хватало денег на дорогу и приходилось просить у кого-то в долг.
Через некоторое время после этой нашей встречи с доктором Стайном, одним морозным вечером, выходя из здания клиники, я увидел Тину со всей ее семьей на автобусной остановке. Они ждали автобус. Медленно падал снег в смутном свете фонаря у остановки. Сара держала младшего ребенка на руках, а Тина с братишкой сидели на скамейке под обогревателем. Дети сидели, взявшись за руки, и туда-сюда качали ногами. Их ноги не доставали до земли, дети старались качать ногами синхронно. Было 6.45 вечера. Очень холодно. Они попадут домой не раньше, чем через час. Я подъехал к тротуару и незаметно встал там, наблюдая за ними из машины и надеясь, что автобус скоро подойдет.
Я чувствовал себя виноватым, наблюдая за ними из теплой машины. Я думал, что хорошо было бы подвезти их, но мир психиатрии очень внимательно относится к соблюдению границ. Нельзя разрушать перегородки между пациентом и врачом, четкие пограничные линии, которые ясно определяют необходимые отношения в жизни. Эти правила обычно казались мне вполне разумными, но, как многие терапевтические понятия, развившиеся в процессе работы с взрослыми больными-невротиками из среднего класса, в этом случае они не казались пригодными.
В конце концов, автобус пришел, и я почувствовал облегчение.
На следующей неделе я довольно долго выжидал после конца наших занятий с Тиной перед тем, как пойти к своей машине. Я пытался убедить сам себя, что у меня очень много бумажной работы, но на самом деле мне просто не хотелось видеть, как эта семья ждет на холоде автобус. Я все время размышлял, что может быть плохого в таком простом акте гуманизма, как в такую погоду подвезти кого-то домой. Можно ли это считать вмешательством в процесс лечения? Я так и сяк обдумывал эту проблему, но мое сердце становилось на сторону обычной доброты. Мне казалось, что искреннее желание прийти на выручку может больше помочь лечению, чем любые, искусственно лишенные эмоций официальные действия, типичные для нашей терапии.
В том году в Чикаго стояла жутко холодная зима. В конце концов, я сказал сам себе, что если снова увижу на остановке эту семью, непременно подвезу ее до дома. И вот одним декабрьским вечером я подъехал к остановке, и они были там. Я предложил Саре подвезти их, сначала она отказалась, сказав, что ей все равно нужно по пути зайти в гастроном. Я подумал: «Назвался груздем — полезай в кузов» и предложил довезти их и до магазина. Сара немного поколебалась и согласилась. Все они набились в мою «короллу». Мы проехали несколько миль, и Сара указала мне на угловой магазин. Я остановился возле магазина. Держа спящего ребенка, Сара неуверенно посмотрела на меня, не зная брать ли с собой всех детей.
— Не беспокойтесь. Я подержу маленького. Мы подождем здесь, — сказал я решительно. Она пробыла в магазине минут десять. Мы слушали радио, Тина подпевала. А я только молил Бога, чтобы ребенок не проснулся. Я тихонько покачивал его, подражая ритму, с которым это делала Сара. Она вышла из магазина с двумя большими сумками. Положила сумки на заднее сидение и велела Тине придерживать их и ничего не трогать.
Когда мы подъехали к их дому, я понаблюдал, как мама Тины старается выбраться из машины и пройти по глубокому снегу на тротуар, держа ребенка, кошелек и сумку с провизией. Тина попыталась нести другую сумку, но она была слишком тяжелой для нее и она поскользнулась. Я открыл дверцу машины и вышел, взял одну сумку у Тины и вторую у ее мамы. Сара запротестовала, уверяя меня, что они сами справятся.
— Я уверен, что вы справитесь, но сегодня я могу помочь вам, — сказал я. Сара неуверенно посмотрела на меня, не зная, что ей делать. Мне хотелось, чтобы она поняла, что с моей стороны это всего лишь искреннее желание ей помочь.
Мы прошли три пролета до их квартиры. Мать Тины достала ключи и открыла три замка, не разбудив спящего ребенка. «Какая трудная жизнь у этой женщины, — думал я, — совсем одна, с тремя детьми, без денег, без постоянной работы, никаких родственников рядом». Я стоял на пороге, держа сумки, и медлил заходить.
— Вы можете поставить сумки на стол, — сказала Сара, пройдя в конец однокомнатной квартирки и положив ребенка на матрас у стенки. Сделав два шага, я оказался в маленькой кухне около стола. Я поставил сумки и оглядел комнату. В ней стояла одна кушетка перед цветным телевизором и маленький кофейный столик, на котором были немытые тарелки и несколько чашек. Возле кухоньки стоял небольшой стол с тремя разными стульями. На столе лежал хороший хлеб, банка арахисового масла. Один двойной матрас лежал на полу, простыни и подушки были аккуратно сложены на одном краю его. Одежда и газеты были раскиданы. На одной стене висел портрет Мартина Лютера Кинга, подальше — яркие фотографии Тины и ее брата, а на противоположной стене немного криво висел рисунок с изображением Сары и ребенка. Квартира была теплой.
Сара подошла ко мне, ей явно было неловко. Она еще раз поблагодарила меня, а я заверил ее, что мне это не составило труда. Момент на самом деле был неловким.
Когда я выходил, Сара сказала: «Увидимся на следующей неделе». Тина помахала мне рукой. Она и ее неуверенно ступающий братишка убирали со стола покупки. Они вели себя лучше, чем многие дети, живущие в более благоприятных условиях.
По дороге домой я проезжал через самые бедные районы Чикаго. На душе у меня было тяжело. Я чувствовал свою вину. Я был виноват в том, что мне повезло, у меня были возможности и средства, мне повезло — у меня были способности к серьезному обучению, я был виноват в том, что жаловался, что у меня слишком много работы или на то, что меня не хвалят за сделанное. Еще я понял, что гораздо больше узнал о Тине. Эта девочка выросла в мире, который очень отличался от моего. И это имело отношение к тому, что привело ее ко мне. Я не знал, как точно это выразить. Но было нечто важное в том, как мир, в котором она росла и жила, сформировал ее эмоционально, сформировал ее социальное и физическое здоровье и ее поведение.
Само собой разумеется, что я довольно долго боялся сказать кому-нибудь о том, что сделал, что я довез свою пациентку с семьей до их дома. И хуже того, я довез ее мать до магазина и затем помог донести покупки до квартиры. Но какая-то часть меня не поддавалась обвинениям, и ей было все равно. Было темно и холодно. Я просто не позволил молодой матери с двумя маленькими детьми и младенцем дожидаться автобуса на этом ужасном морозе.
Я подождал две недели и потом, встретившись с доктором Дирудом, сказал ему: «Я видел, что они дожидаются автобуса, и было очень холодно. Поэтому я подвез их до дома».
Я с тревогой всматривался в его лицо и ждал, какая последует реакция, почти как наблюдавшая за мной Тина. Он смеялся, пока я рассказывал ему о моем тяжком прегрешении.
Когда я закончил, он захлопал в ладоши и сказал: «Вот здорово. Просто великолепно! Было бы недурно нам всем посетить дома наших пациентов. — Он улыбнулся и сел. — Теперь расскажите обо всем, что вы видели».
Я был потрясен. В один момент улыбка доктора Дируда и восхищение на его лице исцелили меня от двухнедельного самоедства по поводу моей вины. Когда доктор Дируд спросил, что мне удалось узнать, я сказал ему, что одна минута, проведенная в этой крошечной квартирке, рассказала мне больше о трудностях, стоящих перед Тиной, и о ней самой, чем я мог узнать благодаря любому нашему занятию или разговору.
Позднее, в этот мой первый год занятий детской психиатрией, Сара с семьей переехала в квартиру поближе к Медицинскому центру — теперь они могли добраться до нас за двадцать минут. Опоздания прекратились. Мы продолжали встречаться раз в неделю.
Мудрое руководство доктора Дируда стало для меня освобождением. Как и другие преподаватели, клиницисты и исследователи, которые вдохновляли меня, он поощрял мои поиски, любопытство и размышления. Что еще важнее, доктор Дируд придавал мне мужества изменять существующие убеждения. Я брал частицы любых полезных предложений и мыслей от каждого моего наставника и понемногу начинал развивать терапевтический подход, который помог бы разрешать такие эмоциональные и поведенческие проблемы, как симптомы различных дисфункций мозга.
В 1987 году детская психиатрия еще не включала в себя нейронауки. На самом деле углубленное изучение функций и развития мозга началось в 1980-х, а в 1990-х произошел просто взрыв этих исследований («десятилетие мозга»), но на тот момент эти исследования еще не оказали заметного влияния на развитие психиатрии, не говоря уже о клинической практике. В действительности, многие психологи и психиатры оказывали серьезное сопротивление тому, чтобы признать влияние биологических причин на поведение человека. Такой подход считался механистическим и варварским, как будто признание биологических коррелятов поведения человека автоматически означало, что все дело в генах, и не оставалось места для свободной воли и творчества, и не оставалось возможности учитывать факторы окружения, такие как, например, бедность… Эволюционные идеи рассматривались как нечто еще худшее — как отсталые расистские теории и теории, унижающие людей по половому признаку (одни — женщин, другие — мужчин), оправдывающие status quo и рассматривающие человеческие действия как подобие животных инстинктов.
Поскольку я только начинал работать в детской психиатрии, я не доверял своей способности думать самостоятельно, продвигаться в своих исследованиях и тщательно обдумывать увиденное. Как могли мои мысли быть правильными, когда ни один из известных психиатров, звезд, моих наставников — никто не говорил об этих вещах и не учил им.
К счастью, доктор Дируд и еще некоторые мои руководители поощряли мое стремление включить нейрофизиологию в мои клинические раздумья о Тине и других пациентах. Что происходило в мозге Тины? Чем отличался ее мозг, что делало ее более импульсивной и невнимательной, чем другие девочки ее возраста? Что случилось в ее быстро развивающемся мозге, когда она, будучи маленьким ребенком, пережила этот ненормальный сексуальный опыт? Влиял ли на нее стресс бедности? И почему замедлилось развитие языка и речи? Доктор Дируд обычно показывал на свою голову и говорил: «Ответ где-то здесь».
Мое первое знакомство с неврологией началось во время первого года занятий в колледже. Мой первый консультант, доктор Сеймур Левин, всемирно известный нейроэндокринолог, проводил новаторское исследование, посвященное влиянию стресса на развитие мозга, и данная работа помогла сформировать все мои последующие представления. Его работа помогла мне увидеть, как события раннего детства в буквальном смысле оставляют отпечатки на мозге — на всю жизнь.
Левин изучал развитие нейроэндокринных систем, связанных со стрессом, у крыс. Работа его группы продемонстрировала, что структура и функционирование этих важных систем могли кардинально изменяться даже за короткие периоды стресса в ранний период жизни. Биология — это не только гены, реализующие какой-то неизменяемый сценарий. Она подвержена воздействию окружающего мира, как предсказывала эволюционная теория. В некоторых экспериментах стрессовая ситуация продолжалась всего несколько минут, включая те несколько мгновений, которые крысята провели в руках человека (очень большой стресс для них). Но этот короткий стрессовый опыт в ключевой период развития мозга имеет своим результатом изменения в гормональных системах, которые продолжаются до взрослого состояния.
Часто в лабораторные часы я мысленно возвращался к Тине и к другим детям, с которыми мне приходилось работать. Я просто заставлял себя размышлять над проблемой: что мне известно? Какой информации не хватает? Могу ли я увидеть связь между тем, что известно, и тем, что не известно? Изменилась ли жизнь каждого из детей, с которыми я работал, после встречи со мной? Думая о своих пациентах, я также вспоминал и обдумывал симптомы отмеченных у них нарушений психики: почему именно эти проблемы именно у этого ребенка? Что может помочь детям измениться? Можно ли их поведение объяснить чем-то таким, что я и другие исследователи, работающие в этой области, узнавали о работе мозга? Например, могло ли изучение нейрофизиологии привязанности — связи между родителями и детьми, — помочь разрешению проблем между матерью и ее сыном? Можно ли концепции Фрейда, например, проекцию — когда пациент проецирует свои чувства к родителям на другие отношения, в частности на отношения врач-пациент, объяснить, изучая функции мозга?
Я думал, что здесь должна быть какая-то связь. Хотя мы не можем описать это и еще не можем понять, как это происходит, но должно быть какое-то соотношение между тем, что происходит в мозгу, и наблюдаемым симптомом. В конце концов, человеческий мозг, который связывает воедино все эмоции, мысли и поведение, в отличие от других органов человеческого тела, имеющих те или иные определенные функции, такие как сердце, легкие и печень, отвечает за тысячи сложнейших функций. Когда у вас вдруг появилась замечательная идея, вы влюбились, упали с лестницы, ваше сердце растаяло от улыбки ребенка, вы засмеялись, услышав хорошую шутку, вам захотелось есть и вы наелись — во всем, что можно считать вашим жизненным опытом и вашей реакцией на него, принимает участие ваш мозг. Из этого следует, что все трудности Тины с речью, с ее невнимательностью, импульсивностью, ее неумение налаживать отношения с новыми людьми — все это связано с особенностями ее мозга.
Но какая часть ее мозга здесь задействована, и — если бы мне стало это известно, — помогло бы данное знание лечить ее более успешно? Какие структуры ее мозга, какие нейронные связи и нейромедиаторы были плохо отрегулированы, недоразвиты или дезорганизованы, и как могла бы эта информация помочь мне лечить Тину? Чтобы ответить на эти вопросы, я должен был начать с того, что уже знал.
Удивительные функциональные возможности мозга обусловлены его столь же удивительной структурой. Есть 100 миллиардов нейронов (клеток головного мозга), и для каждого нейрона есть десять столь же важных клеток, которые называются глиальными клетками (глией) и выполняют поддерживающую и защитную функцию. В процессе развития — от первых шевелений плода в утробе матери до первых признаков взросления — все различные типы клеток (а их много разновидностей), постепенно организуются в сети, выполняющие ту или иную функцию. В результате возникают бесчисленные, сложно связанные между собой и высокоспециализированные системы. Эти сети связанных между собой нейронов формируют сложную архитектуру мозга.
Для нашего обсуждения наибольший интерес представляют четыре основные части мозга: ствол мозга, средний мозг, лимбическая система и кора головного мозга. Мозг растет как бы изнутри, как дом, у которого возникают все новые пристройки на старом фундаменте. Нижние и центральные области ствола мозга и среднего мозга — самые простые. Они появляются первыми и развиваются первыми в процессе роста ребенка. По мере того как вы продвигаетесь вверх и к поверхности, все становится сложнее с появлением и развитием лимбической системы. Однако сложнее всего кора головного мозга — это венец архитектуры мозга. Морфология нижних отделов человеческого мозга подобна соответствующим отделам мозга таких примитивных созданий, как ящерицы, тогда как морфология его средних областей похожа на соответствующие области мозга таких млекопитающих, как собаки и кошки. По строению коры больших полушарий мы имеем сходство только с приматами — обезьянами. Наиболее «человеческая» часть мозга — кора лобных долей, и у той морфология на 96 % общая с шимпанзе!
Четыре области нашего мозга организованы в иерархическом порядке: от нижней части дна — до верха, из внутренней части к поверхности. Чтобы представить себе это наглядно, возьмите несколько долларовых банкнот, скажем, пять, сложите их и зажмите в кулак так, чтобы большой палец был направлен в сторону. Теперь поверните кулак так, чтобы большой палец был направлен вниз. Ваш большой палец представляет ствол мозга, кончик вашего большого пальца находится там, где спинной мозг сливается со стволом мозга; свернутые доллары в вашем кулаке будут представлять лимбическую систему, а ваши пальцы и рука, держащие банкноты, представляют кору головного мозга. Когда вы смотрите на человеческий мозг, вы видите, что лимбическая система полностью находится внутри, она «не видна» с внешней стороны, так же как долларовые банкноты. Теперь ваш мизинец, который ориентирован так, что как бы является верхней и передней частью, представляет лобную кору головного мозга.
Будучи связанными между собой, все перечисленные структуры контролируют каждая свой отдельный набор функций. Например, ствол головного мозга регулирует такие основные жизненные функции, как температура тела, сердечный ритм, дыхание и артериальное давление. Средний мозг и лимбическая система управляют эмоциональными реакциями, которые определяют поведение, такие как страх, ненависть, любовь или радость. Кора головного мозга регулирует самые сложные и такие наиболее человеческие функции, как речь и язык, абстрактное мышление, способность к планированию и обдумыванию решений. Все они действуют слаженно, как симфонический оркестр, и в то время, как у каждого есть свои обязанности, ни одна система целиком не ответственна за «музыку», которую вы слышите.
Симптомы, наблюдаемые у Тины, позволяли предположить аномалии почти во всех отделах ее мозга. У нее были проблемы со сном и вниманием (ствол головного мозга), с контролем двигательной активности и координацией движений (средний мозг и кора головного мозга), определенная задержка развития и недостаточно развитые навыки в социальной сфере и в сфере отношений (лимбическая система и кора головного мозга), а также проблемы с речью (кора головного мозга).
Это широкое распространение проблем было важным ключом. Мои исследования — и сотни других исследований — показывают, что все проблемы Тины могут относиться к одному комплексу систем, а именно к тем системам, которые помогают людям справляться со стрессом и с угрозой, как раз их я изучал, работая в лаборатории.
Эти системы были у меня на подозрении по двум главным причинам. Первая причина состояла в том, что бесчисленные исследования на людях и животных показали роль этих систем в регуляции сна, внимания, аппетита, настроения, а также возбуждения — в основном, в тех областях, где у Тины были самые большие проблемы. Вторая причина заключалась в том, что эти системы берут начало в нижних отделах мозга и связаны со всеми другими мозговыми структурами. Подобная архитектура как бы учитывает уникальную роль этих систем. Они способны интегрировать и оркестровать всю информацию от всех наших органов чувств и по всему мозгу. Эта способность необходима для того, чтобы эффективно реагировать на опасность: если, например, хищник залег в засаду, его потенциальная жертва должна как можно быстрее отреагировать на внезапно появившиеся новые сигналы, такие как запах хищника, или подозрительный звук, или случайную возможность его увидеть.
Кроме того, системы, отвечающие за реакцию на стресс, находятся среди немногих нервных систем, которые в случае плохой регуляции или патологии могут вызывать дисфункцию во всех четырех основных областях мозга — подобно тому, что я наблюдал у Тины.
Предметом исследования нейробиологии, которой я занимался в течение ряда лет, были эти системы и их работа. В мозгу нейроны передают сведения от одной клетки к другой, используя химические вещества, называемые нейротрансмиттерами, которые передаются через специализированные связи между нейронами — синапсы. Эти химические передатчики подходят только для определенного вида рецепторов на следующем нейроне, подобно тому, как только единственно «правильный» ключ соответствует замку на вашей входной двери.