В школе Эмбер обнаружила, что, если щипать себя или сильно царапать руки, это приносит некоторое облегчение ее тревоги. И позднее она обнаружила, что надрезание кожи может вызвать диссоциативное состояние, позволяющее отключиться от того, что выстраивалось в ее мозгу как невыносимый стресс. «Как будто у меня есть магическая кожа», — сказала она мне, описывая, как порезы ножом или бритвой ускоряют чувство немыслимого облегчения и доступ к ее «безопасному» месту. Конечно, многие подростки находили подобный выход в наркотиках.
Хотя часто в употреблении подростками наркотиков видят только жажду получить удовольствие или бунтарство, наибольший риск длительного употребления наркотиков грозит тем подросткам, стрессовые системы которых, как у Эмбер, испытали ранний и длительный по времени удар. Исследования наркоманов и алкоголиков показывают крайне высокое количество пережитых травматических событий по сравнению с теми, кто не употребляет наркотиков. Наиболее тяжелые истории наркоманов — особенно среди женщин — наполнены эпизодами сексуального насилия в детстве, потерей родителей из-за развода или смерти, случаями, когда дети становились свидетелями жестокого насилия, отсутствием заботы и другими травмами. При сканировании мозга людей, переживших психологическую травму, часто обнаруживают аномалии в тех же областях, где отмечаются изменения во время приема наркотиков. Возможно, эти изменения делают их более склонными к тому, чтобы попасться на крючок.
Хотя членовредительство также часто расценивают как акт бунта или поиска внимания, во многих случаях его можно лучше понять, если рассматривать как попытку самолечения. Порезы высвобождают из мозга опиоиды, что делает этот способ особенно привлекательным для тех, кто был травмирован и находил облегчение в диссоциации. Хотя любой человек, делающий себе порезы, в какой-то мере испытывает эффект опиоидов, данный опыт будет с большей вероятностью воспринят как приятный и привлекательный теми, у кого имела место диссоциативная реакция в результате предыдущей травмы и кто находится в состоянии эмоциональной боли; то же самое относится к людям, которые употребляют такие наркотики, как героин или оксиконтин (Oxycontin). Вопреки распространенному мнению, большинство людей, пробующих эти наркотики, не считает их такими уж приятными. На самом деле большинству людей не нравится ощущение онемения, которое они вызывают. Но те, кто страдает от последствий серьезного стресса или травмы, как правило, находят эти вещества успокаивающими, комфортными, а не притупляющими.
|
|
Любопытно, что стимулирующие наркотики, такие как кокаин и амфетамин, копируют другую распространенную естественную реакцию на травму — реакцию гипервозбуждения. Оба наркотика повышают уровень допамина и норадреналина (норэпинефрина). И уровень этих же нейротрансмиттеров повышается во время реакции гипервозбуждения. Как опыт диссоциации физиологически и психологически похож на «кайф», вызываемый опиоидами, так «кайф», вызываемый стимуляторами, физиологически и психологически сравним с гипервозбужденным состоянием. И после приема стимулирующих наркотиков, и в состоянии гипервозбуждения у человека повышается частота сердечных сокращений, обостряются чувства, появляется ощущение увеличения сил и возможностей. Это чувство необходимо для осуществления реакции «дерись или беги», но также объясняет, почему стимуляторы повышают подозрительность и агрессию. Изменения мозга, связанные с гипервозбудимостью, могут сделать некоторых людей, переживших травму, более склонными к стимулирующим наркотикам, в то время как люди, склонные к диссоциации, могут предпочитать опиоиды, такие как героин.
|
|
По мере того как мои коллеги и я начали лучше понимать, как травма воздействует на мозг и тело, мы стали думать над фармакологическими методами лечения некоторых симптомов. Мы надеялись, что эти методы помогут детям, с которыми мы могли войти в контакт в раннем возрасте, предотвратить развитие таких проблем, как наркотики, а позже членовредительство. Мы, например, знали, что наркотики, блокирующие опиоиды, такие как налоксон и налтрексон, вполне можно попробовать для притупления состояния острой диссоциации. Мы уже изучили клонидин как способ снижения гипервозбудимости. Хотя Мама П. имела свои причины опасаться, что мы будем пичкать наркотиками детей, о которых она заботилась (или будем считать их единственным методом лечения), но она не понимала, что, разрабатывая терапевтическую стратегию, мы делаем это с любовью к детям — мы находим правильное средство, которое может принести только пользу в правильном контексте.
Одним из наших первых пациентов, которых мы попытались лечить налтрексоном, был семнадцатилетний мальчик по имени Тед. Подобно Эмбер, он привлек наше внимание из-за своих физических симптомов, а не психологических проблем. Проблема Теда заключалась в непредсказуемых обмороках: иногда в школе он отключался. Как в случае Эмбер, медицинское обследование не обнаружило ни болезней сердца, ни таких диагностируемых неврологических заболеваний, как эпилепсия, ни опухоли мозга, которые могли бы стать причиной подобных симптомов. Врачи отказывались от решения и предпочитали считать, что мальчик использует обмороки как демонстративное действие — этакое странное подростковое желание привлечь к себе внимание, и не хотели рассматривать другие возможные проблемы, связанные с психиатрией.
|
|
Тед был высоким, тоненьким, выглядел привлекательно, но держал себя так, будто страдал от депрессии: он сутулился, двигался как-то неуверенно, как будто хотел исчезнуть. Однако никаких признаков депрессии у него не было. Он не говорил, что чувствует себя несчастным, что у него нет энергии, что к нему приходят мысли о самоубийстве, не жаловался на какие-то неприятности с окружением, проблемы со сном или другие классические симптомы этого расстройства. Его единственная явная проблема заключалась в том, что дважды в неделю он падал в обморок.
Но когда я начал разговаривать с ним, то обнаружил кое-что еще. «Я иногда чувствую себя как робот», — сказал он мне, описывая, что ощущает себя как бы отделенным от эмоциональных аспектов всего, что происходит вокруг него. Он ощущал онемение, отчуждение — классические признаки диссоциации. Когда я лучше узнал его, я стал понимать, какие события послужили причиной того, что его мозг защищал его от окружающего мира.
Когда Тед был дошкольником, ему пришлось постоянно быть свидетелем домашней жестокости. Его отчим часто избивал мать, и это были не какие-то случайные шлепки или толчки, а самые настоящие нападения, которые оставляли синяки, шрамы и психологическое состояние терроризируемого человека в полном подчинении у обидчика. Мать Теда не однажды попадала в больницу. Когда Тед стал старше, он пытался защитить мать и обнаружил, что таким образом он может перенаправить ярость мужчины от матери на себя. И он принял этот вариант. «Мне легче было, когда избивают меня, чем смотреть, как бьют мою маму». Хотя это случилось не сразу, но, в конце концов, наблюдая, как делают больно ее ребенку, мать не выдержала и подала на развод.
Но к этому времени Теду было десять лет. Большую часть своей жизни он провел в тревожном ожидании жестокого насилия. Он стал социально изолированным мальчиком. Его учителя считали его «фантазером», замечая, что часто он во время уроков, по-видимому, не обращает внимания на происходящее, а находится мыслями где-то очень далеко. Однако он принимал достаточно участия в занятиях, чтобы получать средние, хотя и не выдающиеся отметки. Даже в еще большей степени, чем Эмбер, он научился оставаться в тени, понимая, что если он будет получать слишком низкие или слишком высокие оценки, это привлечет к нему внимание. Ему было безразлично, окажется это внимание позитивным или негативным, потому, что любое внимание было в его глазах источником стресса и даже угрозы. Казалось, Тед решил, что наилучший способ избежать потенциальной жестокости, это стать невидимым, затеряться среди неразличимой серой массы. И именно так он и жил, пока не стал в старших классах падать в обмороки.
Я предложил попробовать налтрексон, чтобы посмотреть, не остановит ли это средство обмороки. Как уже отмечалось ранее, когда люди испытывают травматический стресс, их мозг становится очень чувствительным к вероятным стрессорам и уровень предполагаемой угрозы, вызывающей полномасштабную стрессовую реакцию, становится со временем все ниже и ниже. В ходе развертывания стрессовой реакции, особенно когда стресс серьезный и кажется неизбежным, мозг высвобождает опиоиды. Используя опиоидный блокатор длительного действия, подобный налтрексону, я надеялся предотвратить эффект, который дают опиоиды, выпущенные сверхчувствительной системой, и остановить обмороки.
Тед согласился попробовать это средство и продолжал приходить ко мне на терапию.
Он принимал налтрексон в течение четырех недель, и за это время у него не было обмороков. Но поскольку наркотик блокировал опиоидную защиту, позволявшую Теду диссоциироваться, теперь он стал очень тревожным, когда сталкивался с новой или тревожной ситуацией. Это обычная проблема, связанная с использованием фармакологических препаратов в психиатрии и в общей медицине. Препарат может быть великолепным средством устранения определенного симптома, но он не лечит человека в целом, не действует на всю сложность его проблем. И поэтому может усилить другие симптомы. В самом деле, по нашим наблюдениям, родители и учителя часто считают, что налтрексон «делает ребенка хуже», ведь при его приеме многие дети не отключаются от действительности, а вместо этого демонстрируют симптомы гипервозбуждения. Реакция «дерись или беги» кажется взрослым намного более разрушительной, потому что дети становятся более активными, более дерзкими и иногда даже агрессивными. Мы могли давать детям клонидин, чтобы свести к минимуму гипервозбудимость, но мы видели, что препараты не дают длительного эффекта без обучения ребенка альтернативным навыкам преодоления своих трудностей. В конце концов мы решили, что, поскольку были случаи, когда налтрексон оказывался полезен, его нужно использовать, но с большой осторожностью.
У Теда были более глубокие проблемы, чем просто случающиеся время от времени обмороки. У него было психологическое диссоциативное расстройство, которое сильно воздействовало на способность справляться с эмоциональными и физическими трудностями. Чтобы помочь этому молодому человеку не только разрешить медицинскую проблему, которая привела его к нам, нам нужно было научить его справляться со стрессом. Благодаря налтрексону его мозг больше не реагировал автоматически, закрывая всю систему при малейшем признаке угрозы, но нам нужно было помочь его мозгу реагировать на жизненные стрессы более нормальным, удобным и более продуктивным путем.
Как в случае Эмбер, проблемы Теда были связаны не только с его сверхчувствительной стрессовой системой, это были также многие сигналы, которые ассоциировались у него с пережитым жестоким обращением. Когда мы стали общаться Тедом, я начал понимать, что его обмороки часто бывают вызваны взаимодействием с мужчинами, имеющими определенные атрибуты мужественности — эти сигналы напоминают ему обидчика, выглядевшего как «мачо», человека в военной форме. Начало его обморочных состояний было ускорено вступлением в поздний подростковый возраст, в силу которого его контакты со зрелыми мужчинами стали гораздо чаще, чем раньше. Теперь он не только общался с учителями-мужчинами и репетиторами, но и у него самого, так же как и у его сверстников, стали появляться признаки взрослой мужественности. Когда он был мальчиком, он избегал этих «спусковых крючков», но сейчас они были повсюду.
Чтобы научить его реагировать на эти сигналы без проявлений гиперактивности и без реакции диссоциации, было необходимо (поскольку он больше не принимал налтрексон), чтобы он видел таких людей в безопасной обстановке. В начале терапии я решил назначить ему блокатор опиоидов короткого действия, налоксон, и одновременно во время сессии предъявлять всевозможные сигналы, связанные с мужчинами — чтобы приучить его к ним и тем самым уменьшить их стрессовое воздействие. К концу наших занятий налоксон уже практически не действовал, поэтому, если Тед в дальнейшем встречал подобные сигналы, он, чувствуя угрозу, мог прибегнуть при необходимости к диссоциации.
Чтобы сделать эффект максимальным, мне нужно было самому постараться соответствовать максимально выразительному стереотипу маскулинности. Раньше, когда я был моложе и в лучшей форме, это было намного легче! В дни, когда у меня были терапевтические сеансы с Тедом, я заправлял рубашку в брюки, чтобы подчеркнуть мужские очертания талии, и закатывал рукава, чтобы показать мышцы на предплечьях. Это кажется глупым (и иногда я чувствую, что это глупо), но это помогло Теду завязать нормальные отношения с мужчиной и привыкнуть к таким «сигналам». Когда мы начали заниматься экспериментами с чувствами и воспоминаниями, относящимися к жестокому обращению, я, как мог, успокаивал его и убеждал, что он в безопасности и может проконтролировать себя и справиться со своей проблемой, не падая в обморок.
Тед был очень умным мальчиком, и я давал ему логические обоснования такого лечения. Он вскоре пришел со своими собственными идеями, как расширить этот процесс. Он стал заниматься статистикой успехов школьной баскетбольной команды, что давало ему возможность быть рядом с молодыми мужчинами в ситуациях, когда он был в безопасности, чувствовал себя достаточно комфортно и мог развивать новые ассоциации, чтобы заменить те, которые до этого вызывали болезненные симптомы. Он больше никогда не падал в обморок и, хотя продолжал «держаться в тени», стал полнее использовать возможности жизни.
В наших занятиях с Эмбер тоже был прогресс. В течение первых десяти месяцев после ее первого появления в больнице скорой помощи мы встречались каждую неделю. Поскольку она уже не падала в обморок и научилась распознавать у себя признаки диссоциации и до некоторой степени контролировать себя, я решил не использовать налоксон или налтрексон. Я ждал наших встреч. Ее ум, креативность и чувство юмора, которые она проявляла, рассказывая мне свою историю, помогли мне лучше понять истории других детей, которые не были со мной столь прозрачны и откровенны, как иногда была она. Но она также была хрупкой, очень чувствительной, мрачноватой и с внутренней усталостью. Требовалось много энергии, чтобы оставаться всегда «на страже», как была Эмбер; конечно, когда воспринимаешь весь мир как потенциальную угрозу, это очень выматывает нервную систему. Она боялась не только физической опасности. Ее сознание искажало очень многие вещи. Когда она слышала от людей какие-то хорошие слова о себе, она воспринимала их как нейтральные, нейтральные взаимодействия в ее восприятии превращались в негативные, а негативные отзывы представлялись катастрофическими атаками на ее личность.
«Они ненавидят меня», — говорила она. Она постоянно видела пренебрежение там, где ничего подобного не предполагалось, что делало общение с ней довольно трудным, и в результате она часто отвергала возможные отношения еще до того, как они реально начались. По этой причине мы тратили много нашего времени на то, чтобы она научилась видеть взаимодействие с людьми так же ясно, как могла видеть многое другое в своей жизни. Эта часть нашей работы представляла собой в основном когнитивную терапию — один из самых эффективных способов лечения депрессии. Эмбер пережила насилие, и оно стало причиной многих депрессивных симптомов, одним из которых была ненависть к себе. Часто жертвы насилия, подобные Эмбер, считают, что другие люди, общаясь с ними, воспринимают их как личность недостойную, «плохую», заслужившую, чтобы ей причиняли боль и отвергали. Они проецируют свою ненависть к себе в окружающий мир и становятся очень чувствительными, — на самом деле, сверхчувствительными — к любому сигналу отвержения.
Тогда ключ к выздоровлению лежит в том, чтобы научить пациента понимать, что его восприятие — это не обязательно реальность, что мир может оказаться не таким мрачным, как кажется. С Эмбер эта работа была очень долгой. Я хотел помочь ей осознать, что не все люди стремятся причинить ей боль. Были люди — учителя, сверстники, соседи, — которые могли быть добрыми, способными поддержать и позитивными. Но она часто отвергала поддержку и защиту из-за той боли и ужаса, которые принес в прошлом в ее жизнь Дуэйн.
Однажды, войдя в мой кабинет, она спросила:
— А вы знаете, что ворон это самая умная птица? — Она посмотрела мне в глаза почти с вызовом. Она плюхнулась на стул, положив ноги на маленький кофейный столик.
— Нет, я не знал этого. Почему ты об этом спрашиваешь? — Я закрыл дверь кабинета, сел за стол на вращающийся стул и повернулся к ней лицом.
— Corvus corax, — она произнесла латинское название вида «ворон обыкновенный».
— Ты знаешь латынь?
— Нет. Это просто научное название ворона.
— Тебе нравятся вороны?
— Я — ворон.
— Ты выглядишь, как девочка.
— Смешно. Вы знаете, что я имею в виду.
— Возможно.
Она не отреагировала. Я продолжал:
— Ты хочешь поговорить о животных. Давай поговорим о мире животных.
— Ладно.
— Многие животные имеют свои способы посылать сигналы другим животным — своего вида и хищникам.
Пока я говорил, она усаживалась все глубже на стуле. Она затихла. Я видел, что она вот-вот может «закрыться».
— Иногда эти сигналы говорят: не прикасайся ко мне. — Я замолчал и позволил тишине заполнить комнату. Я пытался дать ей понять, что она сама испускает очень мощные сигналы «оставьте меня в покое». Я знал, что часто ее мрачные прогнозы в стиле «люди не любят меня» были самоисполняющимися пророчествами. Она посылала негативные сигналы — и получала негативные ответы. И, конечно, в дальнейшем подобные реакции все сильнее укрепляли ее убеждение в том, что мир наполнен людьми, которым она не нравится. Она моргнула и посмотрела на меня. Она все еще не настроилась.
— А что делает ворон? — спросил я. Она слегка улыбнулась.
— Ворон делает так. — Она подалась вперед, наклонилась ко мне и подняла длинный рукав своей рубашки. Я ожидал, что увижу свежие порезы. Но я увидел только новую татуировку — совершенно черными чернилами. Это был ворон с распростертыми крыльями. Она подняла руку, чтобы я мог рассмотреть картинку.
— Хорошие чернила. Кто делал работу?
По крайней мере, теперь она знала, что ее черные одежды, пирсинг и новая татуировка посылают сигналы.
— Бубба, там внизу на Монтроузе.
Она опустила рукав.
— Значит, теперь татуировка. Эффект такой же, как от порезов?
— Нет, не такой. Это не так больно.
— Ты продолжаешь резать себя?
— Нет. Я пытаюсь использовать эти упражнения с релаксацией. Иногда они очень хорошо действуют.
Я научил ее приемам самогипноза, чтобы она использовала его в ситуациях, когда чувствует потребность порезать себя. Гипноз помогает людям держать свою способность к диссоциации под контролем. Я хотел, чтобы Эмбер научилась сознательно контролировать, когда и до какой степени использовать данный механизм адаптации.
Я научил ее простой технике, в основе которой лежит фокусирование на дыхании. Сначала она просто минуту или две следила за своим дыханием, затем делала какое-то количество глубоких контролируемых вдохов, производя отсчет в обратном порядке — от десяти до одного. С каждым вдохом она воображала, что спускается на одну ступеньку вниз по лестнице. В самом низу лестницы была «дверь», и когда она открывала эту дверь, она оказывалась в своем «безопасном» месте, где никто не мог причинить ей боль и где она контролировала ситуацию. Когда она освоила эту технику, мы стали работать над тем, чтобы она использовала именно ее, когда была чем-то расстроена или подавлена, а не делала порезов на своем теле.
Мало-помалу она открывалась, и потом снова закрывалась. Она могла немного поговорить о той боли и стыде, которые ей пришлось переносить, а потом, когда ей становилось слишком больно, она снова замыкалась в себе. Я не подталкивал ее к откровенности. Я знал, что ее «защита» имеет причину и что, когда она будет готова, то расскажет мне больше. Она делала все больше татуировок, в основном, небольших, и все они были черные. Была, например, черная роза. Был черный галльский узел.
Еще маленький ворон. И она все еще одевалась только в черное.
Как-то, когда терапия продолжалась уже довольно долго, во время сеанса мы говорили о том, как получается, что люди могут читать других людей и отвечать им. Мы говорили про сигналы, которые посылаем.
— Ты знала, что мозг человека имеет специальные нейроны, задача которых — реагировать на социальные сигналы других людей?
Я поднял журнал по неврологии, который читал, и снова пытался помочь ей понять, что она посылает людям негативные сигналы и что, возможно, она неправильно читает сигналы других людей.
— Вы говорите, что мои нейроны социальных сигналов ни к черту не годятся?
Она немедленно перескочила ту точку, где я собирался остановиться, сам ее ответ уже отчетливо проиллюстрировал проблему, которую я пытался до нее донести. Мне нужно было немного отступить.
— Откуда ты это взяла?
— Я знаю, что именно так вы и думаете.
— Итак, твои силы простираются уже до чтения моих мыслей? Ты можешь читать мысли всех людей или только мои?
Она не почувствовала юмора в моих комментариях. Я решил, что будет безопаснее продвигаться вперед на когнитивном, а не на эмоциональном уровне.
— Когда эти особые нейроны в мозге активизируются, они почти отражают аналогичные нейроны в мозге другого человека, того, с кем ты взаимодействуешь. На самом деле они и называются зеркальные нейроны. Они являются частью систем, которые использует наш мозг, чтобы мы могли общаться с другими людьми. Ясно?
Она слушала. Я надеялся, что она обрабатывает информацию, возможно, думает, что она может значить лично для нее. Я продолжал:
— Когда мать держит своего новорожденного ребенка, улыбается и гукает ему, все поступающие сенсорные сигналы — визуальный от улыбки матери, аудиальный от ее гуканья, обонятельные сигналы от запаха и тактильные от тепла и давления материнского прикосновения — все они формируют определенный паттерн нервной активности, который стимулирует те же части мозга ребенка, которые использует его мать, чтобы производить все эти действия. Таким образом, мозг ребенка фактически формируется за счет повторяющейся по определенному образцу стимуляции со стороны матери!
Она теперь слушала. Я видел, что ей интересно, она согласно кивала головой. Я сказал:
— Поразительно это все. Я люблю мозг.
Я положил журнал на стол и посмотрел на нее, ожидая реакции.
— Вы странный пижон.
Она улыбнулась. Но — я был уверен — она поняла, что неправильно интерпретировала мои комментарии, что я никогда не сказал бы про ее мозг «ни к черту не годится». Она начинала осознавать, что ее восприятие может отличаться от реальности и что ее реакции на людей могут быть основаны на искаженном видении мира.
Со временем Эмбер становилось лучше. В состоянии отдыха ее частота сердечных сокращений была теперь больше шестидесяти ударов в минуту и редко становилась меньше. У нее больше не было случаев потери сознания. Все сведения, поступавшие из дома и школы, давали надежду, что у нее все хорошо. Во время наших занятий она была более оживленной. Теперь она рассказывала про небольшую группу своих друзей, все они были немного маргиналами, но, в общем, вполне нормальными.
Однажды она пришла, сгорбилась на стуле и провозгласила:
— Мы снова переезжаем.
Она пыталась говорить небрежно.
— Когда ты это узнала?
— Вчера. Мама нашла хорошую работу в Остине. Итак, мы переезжаем.
Она смотрела в пространство, ее глаза наполнились слезами.
— Ты знаешь, когда вы едете?
— Через несколько недель. Мама начинает работать с начала месяца.
— Хорошо. Давай поговорим об этом немного.
— Почему?
— Потому что мне кажется, что тебе это не очень нравится.
— Кто сейчас читает мозг? Вы не знаете, что я чувствую.
— Ну, мне кажется, я сказал, что догадываюсь, что это нехорошо. Или я не прав?
Она подтянула под себя ноги и спрятала голову в колени, чтобы я не видел ее слез. Слеза упала на ее черные брюки. Я достал и дал ей платок. Она взяла его.
— Я ненавижу это, — она сказала это спокойно. Я дал молчанию заполнить комнату. Я придвинул свой стул поближе к ней, положил руку на ее плечо. Мы посидели молча.
— Что из этого ты больше всего ненавидишь?
— Все это. Новая школа. Новые дети. Новый уродский город. Я ненавижу все время начинать все с начала.
— Это, должно быть, тяжело.
Я не хотел сейчас затрагивать ее чувства, стараясь найти хорошую сторону в этих новостях. Я знал, что позже мы найдем время поговорить о положительных аспектах нового старта. Я просто дал ей возможность выплеснуть ее расстройство и печаль. Я слушал.
На следующей неделе она пришла и сообщила:
— Я не могу дождаться, когда уберусь из этого города.
В ней уже что-то переключилось на состояние «кого это волнует». На самом деле, гораздо легче оставлять знакомых людей и привычные места, если тебе все равно.
— Итак, я полагаю, что твои слезы на прошлой неделе?..
Она сердито посмотрела на меня. Я поймал ее взгляд и дал ей увидеть свое лицо, выражение моего лица, которое сказало ей, что мне очень грустно расставаться с ней и не безразлично, что с ней будет. И ее гнев растаял. Мы начали тяжелую работу, обдумывая, как помочь ей с переменами.
Эти недели она работала над тем, как справиться с трудностями, которые предстояли ей при появлении в новой школе. Была ли она готова начать все сначала? Нужно ли ей всегда планировать свой гнев, мрачность? Должна ли она всегда носить черное? Она начинала думать, что, может быть, будет способна стать мягче, более открытой и более расположенной к новым отношениям. Наши беседы о коммуникациях в мире животных и о том, как работает мозг, она смогла перенести на себя и лучше себя понять.
— Я не могу решить, что делать. Я не знаю, надо ли мне начинать снова и быть собой или защищать себя. Я не знаю, что делать. Я не знаю, как быть.
— Когда придет время, ты сделаешь правильный выбор.
— Что вы имеете в виду?
— Если ты сделаешь выбор, все будет правильно. Только не давай никому другому делать выбор за тебя. Не давай своей маме, или друзьям, или мне, или… — Я сделал паузу и поймал ее взгляд. — Призрак Дуэйна сделает выбор за тебя.
— Какое отношение ко всему этому имеет Дуэйн?
— Я думаю, что эта мрачность не твоя собственная. Я думаю, что те вещи, которые работали, когда ты стала жертвой насилия — отстранение, фантазии, мрачность, которую ты проецируешь на мир, — все это наслано на тебя Дуэйном.
— Нет. Я сама сделала этот мир.
— Вспомни, когда ты в первый раз спряталась в этот свой мир, ты хотела быть певчей птицей? Синей птицей или малиновкой. И это не сработало?
— Да.
— Эти красивые, разноцветные певчие птицы были твоим первым выбором, Эмбер. Может быть, тогда они не сработали, потому что были слишком уязвимыми, а тебе нужно было что-то более мощное, темное, угрожающее, чтобы защитить себя.
— Да.
— Может быть, тебе это не нужно теперь, Эмбер? Может быть, будет правильно дать птицам петь.
— Я не знаю.
— Я тоже. Но когда будет правильное время, ты это узнаешь. И когда время будет правильное, ты сделаешь хороший выбор.
Перед переездом я постарался подбодрить ее и ее маму и посоветовал им найти нового терапевта в Остине. Я дал Джил список докторов и сказал, что мы с коллегами часто работаем вместе на расстоянии. Я сказал ей, что всегда буду доступен по телефону или, если понадобится, приеду для консультации, чтобы проследить прогресс Эмбер. Но, в идеале, я надеялся, что она найдет терапевта в Остине, чтобы продолжить работу, которую мы начали. Эмбер не понравилась эта идея.
— Мне не нужен психоаналитик. Я не сумасшедшая.
— Разве я обращался с тобой, как с сумасшедшей?
— Нет.
Она была спокойна. Знала, что ее аргумент смешон.
— Послушай, что я скажу. Мне кажется, тебе поможет, если ты в нужное время найдешь правильного человека. Встречайся с людьми, и ты сама почувствуешь, с кем тебе комфортно разговаривать.
— Хорошо.
Она посмотрела на меня, зная, что я знаю, что она действительно постарается.
— Ну, хорошо. Только будь уверена, что, какой бы выбор ты ни сделала, это на самом деле твой выбор.
И я протянул руку, чтобы скрепить сделку. Она пожала мне руку.
— Будьте уверены, док.
Мы действительно несколько раз получали весточки от матери Эмбер в первые шесть месяцев после их переезда. Она отвела дочь к первому терапевту в списке, который мы ей дали. Но Эмбер не понравилась эта женщина. И они не очень искали что-то еще. Когда дела идут неплохо, родители не мотивированы на дальнейшие неудобства и расходы терапии. Поскольку с Эмбер все «было великолепно», ее мама не настаивала, когда Эмбер сопротивлялась поискам нового терапевта.
Прошло больше года с тех пор, как Эмбер переехала в Остин, я заглянул в свою электронную почту и увидел послание от BlueRaven232. Сначала я подумал, что это спам и почти выкинул его. Потом я увидел тему: «Новая татуировка» и прочитал письмо.
Дорогой док,
я хотела, чтобы вы первым узнали. Я сделала новую татуировку: букет цветов — оранжевых, красных, пурпурных и голубых. Настоящая девочковая девочка. Никаких черных чернил.
Голубой Ворон
Я ответил.
Спасибо за весточку, звучит как удачный выбор. Хорошая работа. Один вопрос — Небесный Голубой Ворон?