Ярославу повезло – прямо на Московском вокзале, стоя перед висящим на стене у билетных касс огромным расписанием движения пригородных поездов, он вдруг совершенно случайно подслушал чужой разговор и узнал, что в направлении Метелицы, оказывается, теперь дважды в день ходит рейсовый автобус. Отправляясь от площади Восстания и двигаясь в южном направлении от города, останавливаясь у каждого столба, автобус делает кольцо в ближайшей к Метелице большой деревне Морозово – хозяйстве колхоза «Бауманский», – от которой до дома профессора всего‑то полтора километра! Вот так новость!
Извинившись за невольно подслушанный разговор и подробно расспросив стоящих рядом смуглых, как абреки, хотя и вполне русских на вид незнакомых мужчину и женщину, Ярослав выяснил все, что нужно. Супружеская пара оказалась агрономами, недавно приехавшими по комсомольской путевке из Ташкента и сейчас живущими в Морозово и работающими в колхозе. Они с охотой рассказали, что автобус в Ленинград отправляется первый раз в шесть утра от вокзала, в семь, добравшись до конечной – конторы «Бауманца», – везет людей в город, затем вечером, в половине восьмого, развозит пассажиров обратно в пригород и, наконец, возвращается в автопарк. При этом его маршрут проходит как раз мимо деревни Метелица. Таким образом и приехать в Ленинград, и уехать восвояси из тех краев можно дважды в день, утром и вечером. И не надо больше каждый раз по часу месить ногами глину до железнодорожной станции и обратно.
– Правда, от Метелицы одни головешки остались и название, – вдруг неожиданно сообщил мужчина, нахмурив брови. – Два десятка пепелищ да закопченные печные трубы. Местные говорили, мол, немцы там в сорок четвертом на высотке целые сутки оборону держали, а наши по ним из пушек били. Воронка на воронке. Вся земля снарядами перепахана. Живого места не осталось.
Ярослав почувствовал, как у него по спине пробежала ледяная волна.
– Только один дом и уцелел, – вздохнула женщина, пригладив коротко стриженные светлые волосы и обняв мужа за руку. – Он в стороне от других стоит, особняком. Те ведь наверху, на господствующей высоте, и только этот – у подножия склона, у самой реки. Правее. Там рядом даже воронок от взрывов почти нет.
Теперь Ярослава прошиб пот.
– У реки? – переспросил Охотник. Голос его стал каким‑то придушенным, словно его держали за горло. – Такой синий, с белыми ставнями?! Забор островерхий, во дворе еще сарай, длинный, с металлической крышей?! Он уцелел?!
– Д‑да, синий, со ставнями, – кивнула, чуть изменившись в лице, женщина. – Мне учетчица наша, тетя Дуся, говорила, что раньше там самый настоящий профессор жил, из Ленинграда. Одинокий. Потом его, как и всех мужчин, на войну забрали.
– Это мой друг, – сказал, не удержавшись, Охотник. – Простите… а вы часто мимо Метелицы проезжаете?
– Конечно, – вступил в диалог мужчина. – За три месяца, пока мы с Варварой в Морозово живем, посчитай, раз в неделю, туда и обратно – обязательно. А что?
– Шурик, какой же ты, право, не проницательный! – ласково, с укором, пожурила супруга женщина. – Товарищ капитан хочет узнать, живет ли кто‑нибудь в доме, или он стоит пустой! Ведь это вполне логично. Я угадала?
– Так… это… Мы же вместе с тобой в прошлую среду, когда вечером из города возвращались, видели дым из трубы! – переглянулся с женой встрепенувшийся Шурик. – Ну, точно! Тогда еще резко похолодало, всего на один день, до нуля градусов! Я еще, помнишь, сказал, что быть такого не может, чтобы справный дом пустовал. Да еще с сараем и баней. Пусть он единственный на всю Метелицу остался, пусть ни одной живой души вокруг, на три километра. Хозяин – если жив на фронте остался – обязательно объявится. Вот он и вернулся.
– Выходит, ваш друг жив‑здоров, – глядя на Ярослава добрыми глазами, мило улыбнулась Варвара, чуть кокетливо склонив набок головку. – Сегодня вечером встретитесь. Давно, наверное, не виделись?
– Давно, – кивнул Ярослав. – Семь лет…
– Будет повод отметить! – рассмеялся Шурик, шелкнув себя указательным пальцем по горлу. Жена вздохнула, но промолчала. – Если что – заходите в гости. Вместе с профессором. Скоротаем вечерок, под сахарную! Ха‑ха! В Морозове вам любой скажет, где узбеки живут. Они нас так, в шутку, за смуглую кожу называют. А мы не обижаемся.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарил Охотник. – Обещать ничего не стану. Как получится. Удачи вам. Хорошие вы люди.
– Не за что, капитан, – пожал плечами польщенный агроном. И в долгу не остался: – Это тебе, таким, как ты, – спасибо. Пока мы с Варей на юге по брони, как специалисты, продовольствием фронт обеспечивали, ты за нас немцев бил. Хорошо ведь бил, а, с усердием?
– Нормально, – чуть улыбнулся Ярослав.
– До автобуса еще почти три часа, – напомнила о себе Варвара. – Мы с мужем как раз собирались в кино пойти. Это тут совсем рядом, на Невском. Комедия «Огни большого города», с Чарли Чаплином в главной роли. Пошли вместе?
– Я давно в Ленинграде не был, – признался Охотник. – Только что с поезда. Хочу просто прогуляться. Воздухом морским подышать.
– Значит, встретимся на остановке, – Шурик протянул руку. Ярослав ответил, крепко, без снисхождения стиснув. Этот загоревший до черноты долговязый парень в смешных очках с толстыми линзами, делающих его похожим на киношного жюль‑верновского ловца бабочек Паганеля, ему нравился…
Ленинград, в отличие от столицы, где о войне уже и не вспоминали, выглядел не так свежо, парадно и беззаботно, и по медицинской аналогии скорее напоминал тяжелобольного, который лишь накануне почувствовал себя легче и его перевели из реанимации, где он долгое время пребывал в коме, балансируя на грани жизни и смерти, в отделение интенсивной терапии. После прорыва блокады в великий город как могли вдыхали жизнь. Сняли мешки с песком с памятников, убрали скопившиеся на улицах огромные горы мусора, кое‑как подлатали дороги центральной части, чтобы по ним без особого риска могли передвигаться четырехколесные железные кони. Повсюду вывесили уйму всевозможных агитационно‑патриотических плакатов и начали по вечерам вновь включать фонари в парках и скверах. Люди выглядели уже совершенно нормально и не напоминали те, показываемые в документальных киножурналах, обтянутые прозрачной кожей ходячие скелеты. Кое‑где, особенно на Невском, то и дело мелькали модные шляпки и туфельки на высоких каблучках. Звучала легкая музыка и задорный женский смех. Но даже с поправкой на минувшую войну чего‑то весьма существенного, по сравнению с нынешней Москвой, в Ленинграде все же не хватало. Отсутствовало нечто, так характерное для того, прошлого времени. Чего именно не хватало – Ярослав понял не сразу. А когда понял – в груди стало вдруг холодно и неуютно…
В городе почти не встречалось детей и стариков. Хотя в столице их можно было увидеть буквально на каждом шагу. Основную массу снующих по тротуарам прохожих составляли вполне зрелые и крепкие люди, от двадцати до пятидесяти. Значительно реже попадались на глаза девушки школьного и студенческого вида и дымящие папироской, по‑мужски серьезные и рано повзрослевшие угловатые подростки с редким пушком, пробивающимся над верхней губой. Охотник гулял по центральной части Питера добрых два часа, но так и не встретил ни одного малыша до десяти лет и увидел всего двух очень пожилых людей – сидящую на скамейке в парке и держащуюся за руки семейную пару. И все!
Большинство стариков не смогло пережить блокаду, детей вывезли в эвакуацию на Урал. Да многих так там и оставили, в детдоме, узнав, что возвращаться им не к кому: все родные погибли или умерли с голоду. А новорожденных, появившихся на свет за три года блокады и сумевших благополучно дожить до первой мирной осени сорок пятого, вряд ли набралось бы с дюжину на весь некогда трехмиллионный город…
К площади Восстания Ярослав вернулся если не угрюмым и подавленным, то уж опустошенным – это точно. Но стоило ему вновь увидеть стоящих на остановке автобуса Шурика с Варей, как хандра сразу улетучилась. Охотник понял – что‑то случилось. Агроном выглядел таким жалким, а его молодая жена такой растерянной и виноватой, что их, как сломавших любимую игрушку детей, хотелось прижать к груди, поцеловать в щечку и погладить по головке, шепнуть на ушко что‑то ласковое и успокаивающее.
Причина столь разительной перемены настроения новых знакомых выяснилась быстро.
– Мы решили тоже в кино не идти, – вытирая глаза платочком, поведала Варвара. – Сели в трамвай, чтобы проехать две остановки, до магазина писчебумажных товаров. Я хотела большой альбом купить, для рисования. И краски.
– Она у меня не только свекловод с дипломом, но и художница к тому же, – печально хмыкнул Шурик. – Между прочим – очень хорошая…
– Что сумка порезана, а из нее кошелек с деньгами и карточками пропал, я только в магазине обнаружила! – всхлипнула Варя и закрыла лицо руками. – Как теперь жить?!
– Понятно, – нахмурился Ярослав. – Карманники. Вы в милиции были?
– Конечно, – кивнул Шурик. – А что толку? Написали заявление. Старшина сказал, что у них в участке только за последнюю неделю мы уже семнадцатые, кто в трамвае кошелька лишился. В районе целая банда работает. Э, да что тут теперь? – махнул рукой агроном. – Хорошо еще, что в селе, не в городе живем. Еда какая‑никакая всегда найдется. До конца месяца не так уж много осталось, перебедуем как‑нибудь. Потом в колхозе зарплату и новые карточки дадут. Просто обидно, понимаешь, капитан? Одни люди работают честно, спину гнут, а другие… к стенке бы их, сволочей, поставили, дали автомат и сказали, что ничего мне за это не будет – всех бы очередью покосил!
– Это ты сейчас так говоришь, – покачал головой Ярослав. – Через сутки ты остынешь и будешь смотреть на вещи значительно трезвее. К тому же… Думаешь, это так просто – очередью по людям, из автомата? Тем более безоружным, у стенки. Даже если это – ворье, на котором пробы ставить негде.
– Наверное, ты прав, – помолчав пару секунд, вынужден был согласиться агроном. – Только… где тогда социалистическая справедливость?! Почему одни должны трудиться, а другие – их обчищать, и, довольные, пропивать за один вечер в бандитской малине то, за что образованные люди месяц грязь сапогами месили?!
– А кто тебе сказал, что мир справедлив? – Охотник пристально взглянул в глаза парня. – Кто сказал, что добро должно всегда побеждать зло, как в детской сказке? Нет, Шурик. Мир со дня его сотворения был, есть и останется жестоким и беспощадным. И чем раньше ты это поймешь, братишка, тем легче тебе будет.
– В смысле? – не понял агроном. Его жена, внимательно слушающая вдруг принявший совсем неожиданный ход разговор двух мужчин, перестала плакать и внимательно смотрела на Ярослава.
– Будешь спокойнее относиться к происходящему, – пояснил Охотник. – Переделать этот мир мы не в силах. Мы – лишь его малая часть. Песчинка. И обречены жить по раз и навсегда установленным законам. Значит, нужно принимать мир таким, каков он есть. А понятия «справедливость» не существует в принципе. Это иллюзия. Читай басни дедушки Крылова из школьной программы по литературе. Помнишь: «У сильного всегда бессильный виноват… А виноват ты в том, что хочется мне кушать… Сказал – и в темный лес ягненка уволок». За абсолютную точность цитаты не ручаюсь, но главное – смысл.
– Сам придумал? Насчет справедливости? – грустно улыбнулся Шурик.
– Нет, – спокойно ответил Ярослав. – Это древняя китайская философия. Лао‑Цзы.
– Легко сказать – принимай таким, каков есть, – хмыкнул Шурик. – А если мне не нравится, что у моей жены вор украл кошелек?! А милиция ничего не может сделать. Тогда как быть? Простить этого урода? Как боженька завещал: прости убогих, ибо они не ведают, что творят?
– У вора своя правда. Он считает, что имеет полное право украсть твой кошелек. Значит, ты имеешь полное право на свою правду. Он выследил твой кошелек и взял его. Найди его и накажи, если сможешь. Жаловаться в милицию на выбитые зубы он не пойдет. Но отомстить обязательно попытается.
– Если бы это было так легко, милиция их бы давно всех переловила, – пряча влажный платочек в карман легкого пальтишка, заметила Варвара.
– А кто сказал, что должно быть легко? – пожал плечами Ярослав. – Даже Ленин писал: весь мир – борьба. Или это Маркс? Не помню.
– Действительно. Покой нам только снится, так что ли?
– Примерно.
– Знаешь, ты интересный собеседник, капитан, – улыбнулся Шурик. – У нас в Морозово таких днем с огнем не найти. Народ в большистве своем темный, забитый и невежественный. И лентяи – каждый второй. Не считая каждого первого пьяницы… Так что предложение насчет гостей остается в силе. Между прочим, товарищ капитан. Мы уже целых три часа знакомы, а я и Варя до сих пор не знаем, как тебя зовут. Это секрет?
– Меня зовут Ярослав. Можно просто Слава, – Охотник во второй раз пожал руку агронома, улыбнулся девушке. – Как зовут вас, я знаю. И даже знаю, где вы живете.
Дружно рассмеялись. Об украденном в трамвае кошельке с деньгами и карточками вслух уже никто не вспоминал. По крайней мере в ближайший час.
– А вот и автобус, – оживилась Варя.
К остановке, на которой уже столпилось десятка два с лишним пассажиров откровенно сельского вида – с котомками, мешками и рюкзаками – моргая сигналом поворота, подъехал скрипящий всеми сочленениями старенький синий автобус. Они вошли почти самыми последними, пропустив вперед особо нетерпеливых, активно работающих языком и локтями, боящихся не успеть крикливых теток и помятых мужиков. Таковых на остановке оказалось большинство. На трость в руке Ярослава никто из колхозников даже внимания не обратил – эка невидаль! Когда один из мужиков, пытаясь раньше соседей протиснуться к единственной узкой двери, от души засветил обитым железом краем фибрового чемодана Охотнику прямо в собранное по кусочкам колено, Ярослав едва не задохнулся от застрявшего в груди стона. Боль была адская. На глаза мгновенно навернулись слезы. Стоявший рядом Шурик все видел, все понял и, пытаясь хоть как‑то поддержать побледневшего сильнее обычного Ярослава, крепко стиснул пальцами его плечо. Хороший все‑таки парень, этот агроном.
Места внутри автобуса, хоть и впритык, но хватило и людям и вещам. Водитель собрал плату, выдал билеты. Выпустив облако едкого дыма и дважды чихнув, автобус медленно, словно нехотя отошел от поребрика и влился в жиденький поток бегущих вокруг площади Восстания автомобилей, взяв курс на юг…
Время в пути, как это часто случается во время приятного разговора, пролетело незаметно. Ноющая боль в колене потихоньку притупилась и почти исчезла. Когда частично опустевший автобус выполз из жиденькой березовой рощицы и начал, надрывно урча изношенным мотором, с черепашьей скоростью взбираться на высокий, так хорошо знакомый Ярославу крутой холм, весь покрытый пепелищами и изрытый воронками от снарядов, Охотник, как мог, попытался унять вдруг начавшую сотрясать все его тело противную дрожь. Но не сумел. Все внутренние органы – сердце, легкие, печень – мелко вибрировали, словно от холода. Охватившее его перед долгожданной встречей с сенсеем нешуточное волнение оказалось столь сильным, что перед ним меркли даже эмоции, испытываемые Ярославом когда‑либо во время выполнения боевых заданий в глубоком тылу врага. Впрочем, «на прогулке» он, за редким исключением, всегда оставался абсолютно спокоен и сосредоточен на выполнении задачи, как лишенная нервов бездушная боевая машина.
Здесь и сейчас все было совершенно иначе.
Глава 4