Самая последняя киносъемка оказалась для меня самой прибыльной. Мы незадолго до моего исключения из группы снимались в документальном фильме. Как я понимаю, финансировал его Союз Правых Сил. Когда меня выгнали, разговора о гонорарах за участие в фильме не было. И вот, года через два, приезжает вдруг ко мне Саша Кутиков и привозит восемь тысяч долларов. Не знаю, какой механизм вдруг сработал и почему Макаревич не замылил эти деньги, но я их получил. В то время они мне даже сильно помогли, так что я снова зауважал кино, которое, правда, сейчас только смотрю, и то по телевизору.
Если возвращаться к «душевным» временам, то скажу, что уходу Ованеса Мелик‑Пашаева из «Машины времени» предшествовала почти детективная история, о которой никто пока еще не рассказывал. История была следующая. Мы искали инструмент «Hohner clavinet D‑6». Очень хотели его купить. У Макара на Ленинском раздается звонок. Вежливый мужской голос говорит: «Андрей, вы знаете, я слышал, что вы интересуетесь клавишными «Hohner». Я только что прилетел из Америки и привез такой аппарат. Готов продать его вам за пять тысяч рублей». И это при том, что меньше семи такой аппарат никак не стоил. Человек явно знал и порядок цен, и жадность Макара. Правда, он сказал, что сейчас находится в Шереметьеве и ждет своего рейса, чтобы лететь дальше, но пара часов у него якобы есть. В общем, Макаревич повелся на это дело, договорились они встретиться в аэропорту. Мы с Мелик‑Пашаевым в это время как раз сидели у него. Макар кричит: «Все, быстро едем в Шереметьево забирать синтезатор. Всего пять тысяч!» Я поинтересовался, не слишком ли дешево, на что получил безапелляционный ответ, что в том‑то и кайф, чтобы взять дешевле. А еще мы с Ваней поинтересовались, знаком ли Макару звонивший, на что тот ответил, что его не знает, но тот‑то говорит как старый знакомый.
Сели мы в машину Ваника, добрались буквально минут за тридцать. У какого места назначена встреча Макаревич спросить как‑то не удосужился, сказал, что тот знает его в лицо и сам подойдет. Бродит Макар вокруг аэропорта, торгует своей физиономией…
И тут я Ванику говорю: «Если тут и есть тот человек, который должен узнать Макара в лицо, то он сейчас наверняка звонит своему партнеру по телефону‑автомату и говорит, чтобы тот не торопился выносить все из квартиры Макара. И как в воду глядел! Мы торчали там полчаса, потом решили уехать. А по дороге я ознакомил со своей версией Макара. Когда мы приехали к нему на Ленинский, 37, квартира 146, дверь была открыта, а из квартиры вынесено все. Шубы, аппаратура, даже тайник с деньгами был обнаружен и аккуратно вскрыт. Естественно, что навел на квартиру и организовал это кто‑то из «своих». Макаревич тут же принял во внимание фигуру Мелик‑Пашаева и написал заявление в милицию, в котором отмечал, что, когда мы выезжали со двора, Ваник делал кому‑то особые знаки. Нас с ним вызывали в ментовскую контору на Шаболовку, где рассказали о подозрениях Макара и сказали, что будут искать. Но не нашли. С тех пор между Макаревичем и Мелик‑Пашаевым пробежала черная кошка и прежние отношения стали невозможны.
Кстати, обвинять своих друзей‑приятелей в краже Макаревичу было не впервой. В начале 70‑х годов Сиро Кавагое – отец Сергея Кавагое – привез из Японии невиданный электроогран «Айстон». Инструмент был замечательный, звучал здорово, но был каким‑то не совсем «битловским». Но если прислушаться к «Битлз», «Энималз» и прочим, то органные партии у них были. Так что Кавагое стал играть на органе, а за барабанами сидел Макс Капитановский.
Через некоторое время орган украли. Макар не придумал ничего лучшего, как обвинить в краже «русского Джимми Хендрикса» – Игоря Дегтярюка. Естественно, что тот оказался ни при чем, а воров вскоре поймали. Но осадок‑то, осадок остался, и Андрей долго не разговаривал с Дегтярюком. Кстати, на суде по поводу кражи этого органа произошел замечательный случай. Судья никак не подозревал, что бывают такие фамилии как Кавагое и поэтому громко провозгласил: «Свидетель Кавадос! Вам слово». С тех пор ветераны рока иногда зовут Каву Кавадосом.
Скажу честно, подозрительность Макаревича обламывала многих. Если эта патология начала развиваться в начале семидесятых, то, представляете себе, каких высот она достигла через десять лет! Финансовые дрязги, взаимное недоверие, а также определенная разница в творческих подходах, связанная с тем, что мне было не совсем интересно репетировать и работать с музыкантами значительнее более низкого уровня, послужили основными причинами того, что я покинул «Машину». На самом деле, причин было больше, просто я не очень хочу вспоминать их все. Уж очень это все как‑то гадостно…
ОТ «ВОСКРЕСЕНЬЯ» ДО КОБЗОНА
Как не остановить бегущего бизона, так не остановить поющего Кобзона. Народная мудрость.
Я считаю, что мне в жизни очень сильно повезло. Во всяком случае, в самые сложные времена находились люди, которые не только «подбирали» меня, приближали к себе, но и давали новый импульс к работе и совершенствованию. Вот одним из таких людей стал для меня Иосиф Давыдович Кобзон. Весной 1982 года я покинул группу «Машина времени», как мне казалось, навсегда. Переход в «Воскресенье» для меня был практически безболезненным. Правда, это было совсем не то «Воскресенье», которое прогремело в 1979–1980 годах, даже не тот состав, который существовал до весны 1982 года (с Никольским и Сапуновым). Даже название «Воскресенье» уступило место непонятной «Группе Ованеса Мелик‑Пашаева». Покинув «Машину», Ваник забрал с собой свою концертную аппаратуру, по тем временам довольно приличного качества, и ему только оставалось отыскать другую группу, поскольку связи в регионах у него были, организовать концертный тур было несложно, а «отмыть» и получить деньги лучше него вряд ли кто‑нибудь в то время умел.
Случилось так, что в то время абсолютно «бесхозным» остался Алексей Романов, довольно раскрученная группа которого «Воскресенье» распалась, так и не сумев выйти на профессиональную сцену. Вот Ованес Нерсессович и решил «реанимировать» коллектив. В эту группу вошли: главный «воскресник» Алексей Романов, блестящий гитарист Валим Голутвин, бывший звукорежиссер «Машины времени» и по совместительству отличный бас‑гитарист Игорь Кленов, барабанщик Владимир Воронин и, собственно говоря, ваш покорный слуга Петр Подгородецкий. Звукорежиссером был Игорь Новиков, а администрировали все это дело Ованес Мелик‑Пашаев и Борис Зосимов.
Началась наша работа с того, что мы устроились в полуразваливавшемся клубе имени Павлика Морозова на Пресне. Правда, акустика там даже в репетиционной комнате была классная – все‑таки бывшая церковь. Там в начале лета 1982 года был записан альбом Лешкиных песен под рабочим названием «Радуюсь». Альбом получился необычным, непохожим на то, что раньше выпускалось «Воскресеньем», поэтому поначалу нравился немногим. Потом наши фаны к такой музыке привыкли и даже переписывали ее друг у друга. Кстати, в процессе записи Романов сочинил, а мы записали песню под символическим названием «Ованес, ты самый крутой!». Помнится, Мелик‑Пашаев, даривший знакомым кассеты с записью группы, обязательно «дописывал» эту песню, как в конце первой стороны, так и в конце второй. Немного поиграв по московским и подмосковным клубам, мы окрепли, и Ваник решил сделать грандиозный дебют. Поскольку в Москве его было организовать относительно сложно, был выбран Питер. Случилось так, что до этого «Воскресенье» никогда не играло на приличной аппаратуре и в большом зале. А тут уж Мелик‑Пашаев расстарался. К своему аппарату он взял в аренду дополнительные киловатты звука, да и зал был просто огромный. Билеты продавались здорово, а первый концерт был назначен на 10 ноября 1982 года. Но дебюту так и не пришлось состояться. С десяти утра 10 ноября по радио передавали только классическую музыку. То же самое было на ТВ. А в два часа дня объявили, что умер Брежнев. Естественно, все увеселительные мероприятия были отменены, и мы отправились обратно в Москву, так и не успев поиграть на классном аппарате и в хорошем зале. Зато на Новый год мы отправились в Ташкент, где работали во дворце спорта во время новогодних каникул местной хоккейной команды «Бинокор», состоявшей наполовину из москвичей. «Бинокор» по‑узбекски значит «строитель». А раньше эта команда называлась «Спартак». В 1972 году ее создали с тем, чтобы приобщить узбеков к хоккею. Приобщили лишь одного, Шукура Каримова, который, правда, был на три четверти татарином. С «бинокорцами» же мы крепко выпивали после концертов. Правда, план они не курили – говорили, что плохо влияет на двигательные реакции.
Я, кстати, выступал на сцене в хоккейных перчатках и свитере «Бинокора». Играть на синтезаторе было неудобно, но выход нашли: вырезали кожаные ладошки. Со стороны создавалась полная иллюзия того, что я играю неуклюжими хоккейными «пальцами», в действительности же играл своими собственными. Кстати, примерно такую же штуку проделывал и мой преемник в «Машине» Саша Зайцев. В определенный момент он наклонялся и делал вид, что «играет» носом. Но из зала не было видно его правой руки, которая, собственно, и давила на клавиши… В первом отделении выступал Игорь Иванов, прославившийся песней с альбома Тухманова «По волне моей памяти», которая в оригинале называлась «Из вагантов», а потом почему‑то стала именоваться «Песенкой студента». Видимо, слово «ваганты» как‑то претило отечественному слуху.
Коллектив наш, круто замешанный на травке, был спокойным и дружным. Марихуана, вообще, как‑то успокаивает. Репетиции у нас проходили без эксцессов, хотя Вадик Голутвин – музыкант с диктаторскими замашками. Но там и нужен был человек, который тащил бы на себе всех остальных. Я, к примеру, в начальники не гожусь, а у него получалось, причем шло все достаточно гладко. Концерты шли с аншлагами, в том числе и в Москве, где «Машине» работать запрещали. Денег мы получали не меньше, чем «Машина времени», склочничать при их разделе было некому, так что и споров не было.
Путь к распаду группы начался с ареста Лешки Романова и Александра Арутюнова, нашего администратора. Об истории с их осуждением очень много писали, но напомню, что суда могло и не быть. Просто они были единственными членами группы, кто признал, что получал деньги за якобы бесплатные концерты. Тогда, во времена закручивания гаек, которые начались с приходом Андропова, такое судилище было вполне в порядке вещей. Если кто не помнит, борьба с нашими гражданами вообще доходила до идиотизма: устраивались облавы в магазинах, кинотеатрах, поездах, чтобы вывести на свет Божий антиобщественные элементы, которые позволяли себе в рабочее время шляться где ни попадя. К нарушителям применялись строгие меры вплоть до ареста на 15 суток и обязательного сообщения по месту работы для принятия мер общественного воздействия. Правда, через пару месяцев, когда выручка магазинов резко упала, а поезда из южных республик стали приходить в Москву пустыми, дурацкую затею спустили на тормозах. Но Лешка все‑таки пострадал и отсидел год в серпуховской тюрьме. Наверняка он слышал там самый популярный анекдот 1983 года: «Середина рабочего дня. В огромном „Гастрономе" ни души. И вот к кассе подходит какой‑то человек, выбивает чек и вдет в винный отдел. Откуда ни возьмись, появляются двое товарищей в штатском с серенькими глазками и красными книжицами: „Так, уважаемый товарищ, а что это мы тут делаем в рабочее‑то время?" – „Да вот, зашел бутылочку водочки взять". – „А почему мы, уважаемый товарищ, не на работе?" – „Да вы знаете, я ведь писатель". – „И что же, у вас документик какой‑то имеется?" – „Да. Вот удостоверение члена Союза писателей". – „Ну хорошо. И что же вы, товарищ писатель, не могли до восемнадцати часов пописать?"» Но радости Романову этот анекдот явно не принес. Все‑таки зона – это не самое веселое место.
Когда Лешку Романова посадили, группа вопреки ожиданиям не распалась. Появился новый солист, мой приятель Олег Курятников. Его сменил приятель Вадика Голутвина, который запомнился абсолютно голым черепом, огромными усищами и косовороткой. Но все это было уже не то. Через год вышел из тюрьмы Леха, и мы еще поиграли вместе. И все же причиной распада «Воскресенья» были совсем не организационные проблемы. Мы несколько опережали свое время, делая для простых песен достаточно сложные аранжировки. Народ же, воспитанный на примитиве «Машины» и «Воскресенья» первого созыва, их зачастую просто не понимал. Поэтому великолепные гитарные проигрыши Вадика Голутвина или какие‑то мои изыски в игре на клавишных просто шли мимо.
В общем‑то мы действительно ушли в музыкальную вязь, и музыка стала достаточно занудной, рассчитанной на немногочисленных эстетов. Постоянное употребление травы, особенно во время среднеазиатских поездок (а нас очень любили в тех местах), не добавляло качества нашей музыке. Как‑то раз в Ташкенте, в гостинице «Узбекистан» мне позвонил наш звукорежиссер Игорь Новиков и пригласил зайти к нему в номер. Я ответил в том смысле, что забью утренний косяк и приду, на что он вежливо, но строго попросил прийти немедленно. «Помнишь ли ты вчерашний концерт?» – спросил Игорь. Я ответил, что помню и что все было классно сыграно и спето. В ответ на это он просто включил сделанную им с пульта запись того, что происходило в зале. То, что я услышал, повергло меня в ужас. Каждый музыкант играл сам по себе, в своем собственном кайфе. Но ансамбля не было абсолютно никакого. После этого я бросил курить план, во всяком случае до концерта. Справедливости ради могу отметить, что зрителям, приходившим на наши концерты в Ташкенте, «Воскресенье» очень нравилось, поскольку подавляющая часть их тоже была обкурена, обдолбана или обжевана.
С «воскресными» временами у меня связана еще одна занятная история. В тот период один за другим стали умирать генеральные секретари ЦК КПСС. Я уже писал о том, как похороны Брежнева сорвали наш концерт в Питере. Внес свою лепту в это дело и следующий генсек. Как‑то раз я решил отметить свой день рождения за городом. Организовывал процесс мой приятель Леха по кличке Старуха, у знакомых которого была зимняя дача. Мы набрали водки, мяса, травы и выехали за город, в надежде вернуться на следующий день, поскольку «Воскресенье» должно было играть концерты в Москве. Но случилось так, что именно в мой день рождения 12 февраля 1984 года угораздило умереть Андропова. В стране объявили траур, увеселительные мероприятия отменили, а мы, соответственно, зависли на даче на три дня. Пили водку, курили траву, носили воду из колодца, жарили мясо в камине. Это был самый необычный день рождения в моей жизни. Покинул я «Воскресенье» по наибанальнейшей причине – отсутствию работы. За два года, благодаря предприимчивости Мелик‑Пашаева, мы объехали все возможные места гастролей. Но музыка наша, повторяю, не была рассчитана на массового слушателя, а время эстетов еще не пришло. Поэтому нас просто прекратили приглашать на концерты.
Сложившиеся жизненные стандарты надо было как‑то поддерживать, поэтому пришлось мне наниматься в различные эстрадные коллективы. Первым был ансамбль «Голубые гитары», носивший к тому времени гордое название «Синтез‑труппа Игоря Гранова». Он приметил меня еще на каком‑то музыкальном фестивале типа «Зори Кузбасса», где я работал с «воскресниками». Ну и сфаловал меня к себе в коллектив. Вообще, я заметил, что чем фиговее была музыкальная команда в советское время, тем лучше она была обеспечена. Например, существовал так называемый «Ансамбль электромузыкальных инструментов», в котором было с десяток синтезаторов самого высокого уровня. Любого из них было достаточно для того, чтобы «обслужить», скажем, «Роллинг Стоунз», не говоря уж о наших командах. При этом артисты этого ансамбля обладали редчайшими талантами, они могли вытягивать из аппаратов самые гнусные, самые некрасивые звуки и объединять их в такое говнище, что у слушателей уши вяли и скручивались в трубочки. Было впечатление, что замечательные инструменты просто кастрировали, и они пели соответствующими голосами. Ан нет! Дело было не в электронике, а в человеческом факторе. Так что в то время я уже был абсолютно уверен, что строитель коммунизма в его агонизирующей стадии может запросто испортить что угодно.
Ну так вот, упомянутая мной «Синтез‑труппа» также имела замечательные инструменты и аппаратуру, на которых какая‑нибудь «Алиса» переворачивала бы стадионы, но при этом играла редкую нуднятину. И мне приходилось принимать в этом самое деятельное участие, поскольку от клавишника там зависело очень многое. Если «Голубые гитары» в свое время, собственно, играли на гитарах и даже исполняли относительно популярные песни, то «обновленный» состав на гитарах играл плохо и основную работу сваливал в сторону клавишных инструментов. Выходило отвратительно. А название «Синтез‑труппа» символизировало не присутствие синтезаторов, а то, что демонстрируемое шоу являлось как бы синтезом различных искусств – мелодекламации, пения, танцев и игры на инструментах. К тому же артисты должны были выступать в совковой униформе – черный низ, белый верх – и в темных галстуках.
Выдержал я там месяца, наверное, три, после чего решил, что надо отдохнуть от этого позора. Несколько месяцев, пока были деньги, я сибаритствовал, после чего отправился работать в группу Владимира Мигули – мерзкое скопище не самых сильных музыкантов, причем со всеми присущими совку ограничениями. О мертвых говорят либо хорошо, либо ничего. Нарушу эту традицию и скажу что Мигуля был редкостным гондоном. Он разделил музыкантов на противодействующие группировки и сам поддерживал интриги, которые раздирали коллектив. При этом он регулярно обещал всяческие материальные и моральные блага типа трехмесячной поездки по Бразилии и пр. Не хочу о нем вспоминать, но он – один из самых непорядочных людей не только из тех, кого я знал, но и тех, о ком слышал. Думаю, мои слова подтвердит любой человек, имевший несчастье играть в его команде и вообще иметь с ним дело. В общем, сорок семь дней, проведенные у Мигули, мне показались самым длинным из отвратительных периодов моей жизни. Я решил, что лучше уж голодать, чем заниматься таким богопротивным делом.
Голодать я не умею и не хочу, даже в целях похудения, так что некоторое время я поддерживал себя, постепенно распродавая собственную аппаратуру. Музыканты в то время жили так: в периоды просветления и больших денег покупали себе инструменты, в черные же времена занимались их продажей. Поскольку хорошей аппаратуры было мало, то в цене они ничего не теряли, и это служило своего рода «банком». Мой «банк» приказал долго жить в начале 1985 года, и вот тогда я вспомнил о Кобзоне.
Кобзон работал в «Москонцерте» и всегда хорошо относился к нам. Часто на художественных советах он вставал и поддерживал нашу программу, которая должна была, по идее, быть «зарублена». А как‑то раз он просто предложил нам перейти в «Москонцерт», где, по его словам, нас не должны были заставлять включать в программу «песни советских композиторов». Мы вместе с новым директором Валерой Голдой двинулись из «Объединения художественных коллективов» «Росконцерта» в «Москонцерт» и даже поехали на гастроли с самим мэтром. Дело было в городе Пензе, где мы выступали на открытом хоккейном стадионе. Иногда Кобзон работал в первом отделении, иногда – во втором, но с неизменным успехом. Мы играли по два концерта, а он ухитрялся днем отработать еще пару в соседних городках.
К нашему удивлению, люди, пришедшие на «Машину времени» (во всяком случае, мы так думали), прослушав нашу программу, с энтузиазмом слушали и Иосифа Давыдовича. Так что был он, да и остается, настоящей звездой, в отличие от многих «проходных» артистов или ансамблей. В «Росконцерте», к примеру, в те времена существовала такая практика: на гастроли ехал артист (или группа), которые собирали полные залы, а к нему в качестве первого отделения «пристегивали» другие коллективы, которые сами по себе привлечь народ не могли. Кобзон же публику собирал всегда и везде. Кстати, наш альянс с «Москонцертом» прервался по той же самой причине, что и с «Росконцертом». Когда пришло время утверждения новой программы, нас тут же строго спросили: «А где песни членов Союза композиторов?» Пришлось возвращаться в более привычный «Росконцерт», где даже крайне упертые Кутиков и Макар были вынуждены отрепетировать несколько песен Саульского, Пахмутовой и еще кого‑то. Правда, песня Пахмутовой на стихи Гамзатова (что‑то там про старика с метелкой) сильно напоминала наш хит «Пока горит свеча», но никому до этого дела, в общем‑то, не было.
У Кобзона работал бас‑гитаристом Евгений Казанцев, довольно известный в те времена рок‑музыкант, игравший и в «Динамике», и в останках «Воскресенья». Я позвонил ему и поинтересовался, нет ли в коллективе Кобзона какой‑нибудь вакансии. Женька ответил, что клавишников у них целых два, но все равно с Кобзоном надо бы поговорить, поскольку он меня помнит и даже как‑то приводил в пример. В общем, приехал я в Государственный концертный зал «Россия», был проведен в гримерку маэстро и уже через минуту рассказывал ему, как сложно работать с непрофессионалами. Еще через пару минут к нам вошел профсоюзный босс Володя Панченко. «Ты помнишь Подгородецкого – клавишника „Машины времени"? С сегодняшнего дня он работает со мной». Так я стал артистом ансамбля, сопровождающего великого Кобзона. Пишу слово великий без кавычек, не только потому, что на два с половиной года был избавлен от целого ряда проблем, но и потому, что научился у него очень многому.
Никакой демократией в коллективе у Кобзона не пахло. Был Он, и был коллектив, который существовал отдельно. У Кобзона была определенная система взаимоотношений с ансамблем, которая сложилась десятилетиями. Некоторые музыканты трудились с ним по 10–15 лет, поскольку это было и престижно, и выгодно. Работы было много, но оплачивалась она хорошо, поскольку авторитетный маэстро пробивал артистам высшие ставки. В те годы у каждого артиста был так называемый «лимит выступлений». Чем выше была ставка, тем меньше концертов давали работать звездам. Делалось это, несомненно, для того, чтобы лишить мастеров культуры сверхдоходов. Но Кобзону многое позволялось. Он должен был, по идее, работать семь – восемь концертов в месяц и получать за них около шестисот рублей. Но на самом деле практиковались «поездки на фонды», шефские и псевдошефские концерты, которые не учитывались как плановые и пр.
Поэтому выступлений было много, иногда по полсотни в месяц, так что зарабатывали мы больше всех в «Москонцерте», во всяком случае, среди аккомпанирующих коллективов. Оклад и гонорары за выступления даже у нас составляли где‑то в районе тысячи рублей в месяц. К тому же не надо забывать, что СССР был страной закрытой, и каждая заграничная поездка позволяла сильно улучшить свое материальное благополучие. А ездили мы довольно много. Закупил, к примеру, контейнер колготок, а потом продал их на родине, получив прибыль в тысячу процентов. Везли все: из Афганистана, где мы бывали постоянно, – дубленки, серебро, видеокассеты, из других стран – технику, из третьих – шмотки. Вспоминается анекдот прямо по теме. «Собирается большой оркестр в длительную зарубежную поездку. Выступает художественный руководитель: „Итак, первый пункт нашей поездки – это Англия. Там мы берем шерсть. Затем летим в Японию. Сдаем шерсть, покупаем аппаратуру. Возвращаемся в Союз, имеем бабки. Всем понятно?" Тут встает молоденький скрипач, первый раз выезжающий за границу: „У меня вопрос. Инструменты брать?"» В общем, никому уходить по своей воле с такого хлебного места не хотелось.
Показательна история с моей «пропиской» у Кобзона. Когда я пришел в коллектив, мне тут же припомнили пензенские гастроли. Я, как и все «суперзвезды» из «Машины времени», ходил там с высоко поднятой головой и с «какими‑то там музыкантами Кобзона» даже и не здоровался. В результате в новом коллективе ко мне отношение было как к мальчику на посылках. Все просили меня звать их исключительно по имени‑отчеству, даже молодые ребята. А как я входил в программу – это отдельная песня. Буквально на следующий день после приглашения Кобзон отправлялся на длинные южные гастроли. Ну а поскольку я был не готов к поездке (у меня даже концертного костюма в советском стиле не было), мне нужно было какое‑то время. Поэтому Кобзон сказал: «Вот тебе телефон человека, позвонишь ему завтра от моего имени, он оформит тебя в „Москонцерт", не забудь трудовую книжку с собой взять, затем отвезет тебя к портному снять мерки, пройдешь первую и вторую примерки, затем тебе купят билет на самолет, и ты присоединишься к нам в Ялте, а готовый костюм пришлют уже туда». Мне выдали билет, подъемные, и я полетел в Ялту. Где живут музыканты, я не знал, поэтому, учитывая статус Кобзона и соизмеряясь с собственной «звездностью», отправился в лучшую гостиницу «Ялта». Дело было часов в семь утра. Я спросил у портье, живут ли тут такие‑то музыканты, на что получил отрицательный ответ. «А Кобзон?» – «Да. Номер „люкс" на третьем этаже». Я спросил телефон и нагло позвонил мэтру. Кобзон взял трубку не сразу и заспанным голосом, что было вполне понятно, учитывая ранний час, вежливо спросил, какого хрена мне нужно. Я тут же ответил, что это великий клавишник Подгородецкий, и поинтересовался, какой «люкс» мне занять, на что получил отрезвляющий ответ в том смысле, что музыканты живут не здесь, а в гостинице третьего разряда, где мне, собственно, и место.
Дальше произошло следующее. Я имел нахальство попросить у музыкального руководителя ноты, чтобы по ним играть не совсем знакомую мне программу, и получил ответ: «Какие еще ноты?» Кобзон отреагировал примерно так же: «Наверное, забыли взять с собой, так что вы, Петр, садитесь рядом со звукорежиссером и слушайте программу». Я понимаю, что ноты, конечно, были, но давать их мне, памятуя о событиях в Пензе, никто не собирался. В общем, сел я рядом с пультом и стал слушать. Усвоил все довольно быстро, а к тому времени и костюм мой подоспел. Играть на клавишных мне приходилось не одному. Там был музыкальный руководитель, игравший на рояле, Витя Прудовский играл на синтезаторе, был еще аккордеонист. Самое сложное – это было вычленить из всей музыкальной картинки то, что играет клавишник, и запомнить это наизусть. А дебютировал я благодаря тому же Женьке Казанцеву. В Ялте же наступил день, когда он ушел в очередной запой. Это случалось с ним время от времени, и бороться против природы было невозможно. Его запирали в номере, казалось, абсолютно пустом, причем на верхнем этаже, но, когда наступало время ехать на концерт, он уже лежал на постели в невменяемом состоянии. Где он доставал водку, кто ему ее проносил, не знаю, но пока запой не кончался, остановить его было невозможно. Тем более что никаких «докторов Майоровых» тогда и в помине не было. Вернее, может быть, и были, но не для нас, грешных…
Короче, Женька в запое, руководитель пишет срочные аранжировки, клавишник на синтезаторе играет партию бас‑гитары, а меня сажают за другой инструмент (благо синтезаторов там было навалом), и я в новом светлом костюме начинаю играть. Первый концерт помню очень хорошо. С меня лил холодный пот, но отыграл программу я довольно уверенно. Во всяком случае, меня не напрягали по поводу музыкальной стороны дела. Таким образом, называя всех по имени‑отчеству и играя время от времени в концертах, я провел полгода. А зимой мы полетели в Норильск. Жили мы в гостинице квартирного типа, то есть обычном жилом доме, в котором каждому полагалось по однокомнатной квартире с кухней, так что можно было что‑то приготовить.
Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в каком‑то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял штатный клавишник – отличный профессионал, у которого сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие‑нибудь романсы‑то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» – говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом, отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто фантастическое. Кобзон, который никогда и никого принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону, причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто «хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума. Ходили предания, что последний раз он говорил что‑то подобное лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…» Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю аплодисментов и поехал в гостиницу.
Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что в коридоре толпятся ветераны – самые уважаемые и «долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» – говорят. «Ну заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе. Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в команду. Но все это произошло через полгода после моего прихода.
Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят, выпивал и был душой‑человеком, во всяком случае, по отношению к собственным музыкантам. А любая «завязка», по себе знаю, она ведь деформирует психику, и поведение человека приобретает самые причудливые формы. Так вот, у Кобзона это выражалось в том, что ему обязательно надо было гнобить кого‑то из музыкантов. По поводу и без повода он говорил, что такому‑то музыканту место в похоронном оркестре, что играет он как говно, в общем, эпитетов не жалел. Музыкант покорно выслушивал, опустив глаза, потом Кобзон «оттаивал» и через некоторое время переходил к другому «объекту». Все были знакомы с этими правилами игры, и никому в голову не приходило не то чтобы возражать, но и говорить что‑то в свое оправдание. Во всяком случае, до тех пор, пока Иосифу Давыдовичу почему‑то не захотелось выбрать козлом отпущения меня.