Дело все в том, Робби, что тюремная жизнь позволяет увидеть людей в истинном свете. И это может обратить человека в камень. Тех, кто живет за пределами тюрьмы, мельтешение жизни вводит в обман. Они сами втягиваются в ее круговорот и вносят в этот обман свою лепту. Только мы, находящиеся в неподвижности, умеем видеть и понимать. Если ему, с его ограниченной натурой и чахоточными мозгами, мое письмо и не даст ничего, мне оно дало бесконечно много. Я снял «с груди отягощенной тяжесть»[55], если воспользоваться словами поэта, которого мы с тобой когда-то намеревались вызволить из лап обывателей. Нет нужды напоминать тебе, что сам акт высказывания есть высшая и, пожалуй, единственная форма существования художника. Говорением мы живы. Из многого, многого, за что я должен сказать спасибо начальнику тюрьмы, больше всего я благодарен за возможность написать это письмо А. Д. без ограничения объема. Чуть не два года копилась во мне горечь, и теперь я освободился от нее почти полностью. По ту сторону тюремной стены растет несколько чахлых деревьев, черных от копоти, — и вот я вижу, как на них распускаются яркие-яркие зеленые листочки. Я-то хорошо понимаю, что происходит с деревьями. Они обретают язык.
Есть еще одно серьезное обстоятельство, о котором я хочу поговорить с тобой, и разговор будет неприятный; но я слишком люблю тебя, чтобы обсуждать твои оплошности с кем-либо другим. 20 марта 1896 г., теперь уже более года назад, я в недвусмысленных выражениях написал тебе о том, что не допускаю и мысли о каком бы то ни было столкновении в денежных вопросах между мной и моей женой, которая, по великой доброте своей, приехала из Италии, чтобы смягчить для меня известие о кончине матери; я также написал, что прошу моих друзей отказаться от идеи выкупить против ее воли мою часть пожизненного дохода от ее приданого. Ты должен был позаботиться, чтобы эта просьба была выполнена. Но ты пренебрег ею и совершил очень большую ошибку. Я положился на тебя, поскольку сидел в тюрьме и был совершенно беспомощен. Ты считал, что делаешь очень хитрый, искусный, остроумный ход. Но ты заблуждался. В жизни нет ничего сложного. Это мы сложны. Жизнь — простая штука, и в ней чем проще, тем правильнее. Результат налицо. Ну как, доволен ты им?
Далее, вы совершенно неверно оценили Харгроува. Вы, видать, спутали его с Хамфризом и решили, что он будет добиваться своего угрозами и шантажом. Какое там! Это человек безупречной честности с прекрасной репутацией в высших кругах. В его словах нет и тени лукавства. Мне, жалкому заключенному без гроша в кармане, тягаться с Харгроувом и сэром Джорджем Льюисом — что может быть глупее? Торговаться с ними нелепо. Ведь Харгроув уже тридцать лет как семейный адвокат у Ллойдов, он по первому слову моей жены готов ссудить ей хоть десять тысяч. Я спрашивал у Холмэна, теряется ли право на приданое в случае развода. Он ничего не ответил. А на поверку все выходит так, как я подозревал.
А взять эти длиннющие письма, где вы с дурацкой серьезностью советуете мне «не уступать своих родительских прав», — эта фраза в них встречается без малого семь раз. Права! Да нет у меня никаких прав. Возможность подать иск, который через десять минут разбирательства у мирового судьи разлетится в пух и прах, — это вы называете правом? Просто удивительно, в какой тупик вы меня загнали. Насколько лучше было бы, если бы вы меня послушались, ведь тогда жена еще была ко мне расположена и готова была позволить мне видеться с детьми и проводить с ними время. А. Д. вынудил меня встать в ложное положение по отношению к его отцу и не дал мне из него выпутаться. А теперь Мор Эйди с лучшими намерениями ставит меня в ложное положение по отношению к моей жене. Даже если бы я имел законные права, — а я их не имею, — куда приятнее было бы пользоваться привилегиями, данными мне от всего сердца, чем добиваться их силой. Жена была чрезвычайно добра ко мне, но теперь она, естественно, пойдет против меня. Она предупредила меня, что, если я позволю своим друзьям с ней торговаться, она примет соответствующие меры, — и, без сомнения, так она и сделает.
Опять же, если Суинберн, обращаясь к Марии Стюарт, сказал:
В своей вине невинности превыше
Ты вознеслась! —
то мои друзья должны признать, что хотя некоторые пункты — три, если быть точным, — моего обвинительного заключения имеют отношение не ко мне, а к моему наперснику, все же я не очень-то похож на невинного агнца. Увы, перечень моих извращенных страстей и болезненных увлечений мог бы занять немало пламенеющих страниц. Мне приходится говорить об этом — хотя иных это способно удивить и, пожалуй, шокировать, — поскольку Мор Эйди написал мне, что противной стороне придется приводить точные даты и все обстоятельства прегрешений, которые будут мне инкриминированы. Он что, всерьез полагает, что, если я пройду через еще один допрос, суд поверит каждому моему слову? Как будто мне мало позорного поражения от Куинсберри! Да, конкретные обвинения несправедливы. Но это не более чем частность. Если ты напился пьян, какая разница, красное вино ты пил или белое? Если ты подвержен половым извращениям, какая разница, где и когда это проявилось?
Я с самого начала говорил, что надеюсь только на заявление жены о прощении. Но теперь я понимаю, что это заявление мало что значит, если человеку можно поставить в вину не одну, а несколько супружеских измен. Моя жена просто скажет, что измену с А она, так и быть, прощает, но о Б ничего не знала, а о том, чтобы простить измену с В, не может быть и речи. Есть книжечка ценою в шиллинг — а за наличные деньги всего-то в девять пенсов — под названием «Сам себе адвокат». Если бы мои друзья догадались послать мне ее или просто сами ее прочли, вся эта суета и все эти расходы отпали бы сами собой. Впрочем, хоть вы и виноваты ab initio[56], я теперь склонен считать, что все происходящее — к лучшему и что мир — не просто хаос, в котором случай смешивает все карты. А поступлю я вот как. Я не буду противиться разводу. Не думаю, что власти начнут против меня новый процесс. Это было бы чересчур жестоко даже для британских властей. Для начала я верну жене мою долю в приданом, пока ее у меня не забрали. И, в-третьих, я заявлю, что мне не нужно от нее ничего — ни доли в доходах, ни содержания. Поступить так будет и проще, и достойнее всего. Хотя мне придется худо. Лишение родительских прав будет для меня тяжелым ударом.
По милости А. Д. я уже успел предстать перед судом по уголовному делу и по делу о банкротстве, теперь меня ждет еще и суд по делу о разводе. Насколько я могу пока заключить, не проштудировав славный самоучитель, на этом все возможности будут исчерпаны. Что ж, можно будет перевести дух. Но я еще раз прошу тебя отнестись к моим планам серьезно, и того же я ожидаю от Мора и его адвоката; надеюсь, что и ты, и Мор в ближайшее время мне обо всем напишете. Думаю, моя жена охотно вернет вам 75 фунтов, уплаченных за damnosa haereditas[57] моей доли. В денежных делах она очень щепетильна. Но в любом случае не будьте мелочны. Вы сделали большую ошибку. Исправить ее может безоговорочное подчинение. Я прошу вас вернуть жене мою долю, которая принадлежит ей по праву, в качестве прощального дара от меня. Так поступить будет благороднее, нежели ждать, пока меня принудят к этому по закону. Какая мне разница, женат я или нет? Я годами пренебрегал семейными узами. Но для жены моей это действительно узы. Я и раньше так думал. И хотите верьте, хотите нет, я действительно очень ее люблю и очень жалею. Я искренне желаю ей счастья в новом браке, если она пожелает в него вступить. Да, она не понимала меня, и мне до смерти наскучила семейная жизнь. Но она — добрая душа и была удивительно мне предана. Итак, я сдаюсь по всем пунктам и очень прошу вас с Мором это осознать и поскорее мне ответить.
Наконец, я был бы очень признателен Мору, если бы он написал тем людям, которые после моего ареста заложили или продали мое меховое пальто, и спросил их, где оно может сейчас находиться, ибо мне необходимо разыскать его и вернуть. Я не расставался с ним двенадцать лет, оно объехало со мной всю Америку, я приходил в нем на все премьеры моих пьес, оно знает меня как облупленного, и оно мне действительно нужно. Письмо должно быть очень вежливым, и вначале надо обратиться к мужу; если он не ответит — тогда к жене. Так как именно жена требовала ост
убрать рекламу
авить им пальто, можно дать ей понять, что я удивлен и огорчен, поскольку я, уже находясь в заточении, оплатил из своего кармана все расходы по ее родам в размере 50 фунтов, которые были переданы через Леверсона. Это можно привести как причину моего недоумения. Их ответные письма следует сохранить. На то есть особая причина — причина чрезвычайно веская. Письмо должно быть составлено как формальный запрос, с четкой аргументацией, не оставляющей места для споров или отказа. Мне просто нужно документальное подтверждение, чтобы отстаивать свои права.
В субботу или немногим позже я жду к себе Фрэнка Харриса. Сообщите мне сначала о развитии событий в связи с моим разводом, а затем — о том, как прошла перепечатка письма. Если Артур Клифтон захочет, покажите ему копию; твоему брату Алеку тоже можно. Всегда твой
Оскар Уайльд
149. РОБЕРТУ РОССУ{262}
Тюрьма Ее Величества, Рединг
6 апреля [1897 г.]
Мой дорогой Робби! Я по некоторым причинам должен был отложить на короткое время пересылку моего письма, адресованного Альфреду Дугласу; некоторые из причин, хотя и не все, изложены в письме Мору Эйди, которое я отправляю одновременно с этим.
Я пишу тебе сейчас, с одной стороны, просто ради удовольствия обратиться к тебе и получить в ответ очередное восхитительное литературное послание; с другой стороны, мне есть в чем тебя упрекнуть, и мне очень бы не хотелось делать это через чье-то посредство. <…>
Теперь о другом.
До сих пор я не имел случая поблагодарить тебя за книги. Они неизменно приносили мне радость. Запрет на журналы был для меня тяжелым ударом; но зато я в восторге от романа Мередита. Сколько в этом человеке душевного здоровья! Он совершенно прав, пытаясь положить здоровое начало в основу творчества. Пока что только людям с психическими отклонениями удавалось сказать веское слово в жизни и литературе.
Письма Россетти — жуть. Они явно сфабрикованы его братом. Мне, впрочем, было лестно узнать, что книгами, больше всего поразившими его в юности, были «Мельмот» моего двоюродного деда и «Сидония» моей матери. Что касается заговора против него в последние годы его жизни, то я верю, что он существовал и что финансировал его банк Хейка. Поведение дрозда в Чейн-Уок кажется мне чрезвычайно подозрительным, хоть Уильям Россетти и пишет, что «не мог расслышать в пении дрозда ничего необычного».
Разочаровали меня и письма Стивенсона. Я могу заключить, что романтическое окружение — наихудшее окружение для романтического писателя. На Гауэр-стрит Стивенсон мог создать новых «Трех мушкетеров». А на Самоа он пишет письма в «Таймс» насчет немцев. Я также вижу, что он буквально из кожи вон лезет, стремясь к естественной жизни. Если ты валишь лес, то, чтобы делать это с толком, ты не должен уметь описывать этот процесс. Естественная жизнь — это, в сущности, бессознательная жизнь. Взяв в руки лопату, Стивенсон всего-навсего расширил область искусственного. Прочитав эту ужасную книгу, я кое-что понял. Если я проведу остаток жизни в парижском кафе за чтением Бодлера, это будет более естественно, чем если я наймусь подстригать живые изгороди или сажать какао по колено в грязи.
«Еп Route»[58] чрезвычайно переоценили. Это журналистика в чистом виде. Нужно уметь заставить читателя слышать музыку, о которой пишешь. Тема замечательная, но стиль бесцветный, неряшливый, вялый. У Оне и то французский язык звучит лучше. Он хочет быть банальным, и у него получается. А Гюисманс не хочет и… Роман Харди читается с удовольствием, книга Фредерика очень интересна по материалу… Поскольку в тюремной библиотеке едва наберется несколько романов для бедолаг, с которыми я сижу, я хочу потом оставить ей десяток-другой хороших книг: Стивенсона (тут только «Черная стрела»), кое-что из Теккерея (тут нет ничего), Джейн Остин (нет) и несколько приличных вещей в духе Дюма-отца — например, Стэнли Уэймана или кого-нибудь из нынешних молодых. Ты, кажется, писал, что у Хенли есть протеже? И еще этого Энтони Хоупа. Не мог бы ты после Пасхи составить список — выходит штук пятнадцать — и попросить разрешения переслать их мне? Они обрадуют тех немногих, кто не хочет читать «Дневник» Гонкуров. Не забудь. Я заплачу сам.
Я в ужасе и за себя — ведь я выйду на волю без единой книги. Одна надежда на друзей — на Космо Леннокса, Реджи Тернера, Гилберта Берджесса, Макса и других. Ты знаешь, какие авторы мне нужны: Флобер, Стивенсон, Бодлер, Метерлинк, Дюма-отец, Китс, Марло, Чаттертон, Кольридж, Анатоль Франс, Готье, Данте и литература о нем, Гете и о нем и так далее. Я был бы несказанно рад, если бы что-нибудь из этого встретило меня после освобождения — может быть, найдутся друзья, которые не откажут. Я действительно бесконечно вам всем благодарен, хотя порой может показаться, что это не так. Но не забывай, что я измучен тюрьмой, и не только ею.
Напиши мне, пожалуйста, поподробнее о пьесах и книгах. В последнем письме твой почерк был настолько ужасен, что закрадывалась мысль, не сочинил ли ты только что трехтомный роман, посвященный пагубному распространению коммунистических взглядов среди состоятельных людей, или что ты как-нибудь иначе растрачиваешь молодость, которая обещала и обещает очень и очень многое. Если это объяснение несправедливо, будь снисходителен к арестантскому брюзжанию. Но прошу тебя — пиши яснее. А то, неровен час, можно подумать, что тебе и скрывать-то нечего.
Боюсь, письмо вышло не из приятных. Но лучше уж высказать упреки тебе самому, чем передавать через других. Прочти письмо Мору. В субботу, надеюсь, меня навестит Ф. Харрис. Передай от меня поклон Артуру Клифтону и его жене, которая, на мой взгляд, удивительно похожа на жену Россетти — такие же дивные волосы, — но, безусловно, добрее характером, хотя мисс Сиддал тоже очаровательна, как и ее стихотворение. Всегда твой
Оскар
P. S. Меня заинтриговали названия оккультных книг в «En Route». Попробуй достать мне что-нибудь из них, когда я выйду на волю. Разыщи также хорошее жизнеописание Франциска Ассизского.
150. А. Д. ХЭНСЕЛЛУ{263}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
12 апреля 1897 г.
Дорогой сэр, подтверждаю получение Вашего письма от 10-го числа, которое любезно передал мне начальник тюрьмы. Испытываю большое облегчение и удовлетворение от того, какой оборот приняли мои дела. Я совершенно удовлетворен тем, как Вы все устроили, и надеюсь, что необходимость оценивать мои действия не обременяет Вас. Прошу передать адвокатам жены, что я принимаю все поставленные мне условия. Теперь они, вероятно, должны составить документ, требующий моей подписи. Я предпочел бы подписать его, когда выйду отсюда, поскольку, если я буду подписывать его здесь, придется указать «пребывающий в Редингской тюрьме» — а это, хоть и превосходно с точки зрения морали, не станет все же, надеюсь, моей постоянной характеристикой. В любом случае, не стоит оставлять подобного в семейных архивах. Если мой нынешний адрес может быть упомянут для формы в каких-нибудь бумагах, я с удовольствием подпишу здесь любую, ибо это даст мне приятную возможность еще раз увидеться с Вами.
Надеюсь, жена возместит 75 фунтов, уплаченных за мою долю в брачном контракте. По крайней мере, это будет справедливо. Если Вы еще не касались этого вопроса, прошу Вас сказать м-ру Харгроуву, что я рассчитываю на положительный ответ. Не думаю, что жена станет возражать. Прошу Вас также передать моим друзьям, что я очень сожалею о причиненном им беспокойстве и вполне доволен результатами их деятельности. Не вижу сейчас причин, мешающих мне оставаться в дружеских отношениях с женой и детьми и встречаться с ними время от времени. Естественно, я не буду пытаться увидеть детей без согласия жены, у меня и в мыслях этого нет. Мне было бы горько стать пугалом в их глазах и источником ужаса для жены. Я очень рад тому, что опекуном назначен м-р Адриан Хоуп. Он старый мой друг, человек в высшей степени достойный, к тому же мне весьма импонируют его интеллектуальные и литературные пристрастия.
Буду признателен Вам, если Вы получите для начала мои 150 фунтов и будете в дальнейшем получать все причитающиеся мне деньги. Я беспомощен в собственных делах и был таким всегда. Не знаю, что делать с деньгами, кроме как пускать их на ветер. Я просил бы Вас выполнять все мои распоряжения, касающиеся книг, пьес и прочего, и получать за меня все, что я заработаю, информируя меня время от времени о моем финансовом положении; надеюсь также на Ваши советы и помощь. Надеюсь, я смогу начать зарабатывать уже через год или около того, ведь на пьесах это можно очень неплохо делать. Мои авторские отчисления за ту неделю, которая предшествовала этому роковому и дурацкому шагу — затеять судебное разбирательство, — составили 245 фунтов. Это были счастливые дни, хотя они, не скрою, принесли мне и много горя. Но я хотел только показать, что пьесы — вещь денежная. Если Вы станете присматривать за моими деньгами, я буду точно знать, чем я располагаю и как обстоят мои дела. Быть вынужденным обращаться за деньгами к жене — этого я хотел бы избежать всеми силами. Это и несправедливо по отношению к ней.
Что до моего банкротства, то у Хамфриза, полагаю, находятся несколько чемоданов моих писем и других бумаг. И еще саквояж с моими вещами. Я просил бы их забрать и поместить в надежное место. Мистеру Мору Эйди я предложил снять комнату на Хорнтон-стрит, где для начала все это могло бы храниться. Дума
убрать рекламу
ю, мне нужно письменно потребовать от Хамфриза, чтобы он вернул мои вещи. Как только они будут получены, я смогу подать через Вас прошение об отмене решения суда о моем банкротстве. Но пока мои вещи остаются у Хамфриза, мне не хочется этого делать. Он и так уже получил огромную сумму за участие в процессе о банкротстве, однако в смысле денег он ненасытен.
Прошу Вас передать моему другу Мору Эйди, что м-р Фрэнк Харрис любезно предложил мне поехать с ним после моего освобождения на месяц в Испанию, причем он оплачивает все расходы и все заранее устраивает. По многим причинам я собираюсь принять его предложение, во всяком случае польза от всего этого будет несомненная. Поэтому мои проекты насчет Брюсселя пока откладываются. После того как мы с м-ром Харрисом расстанемся в Сан-Себастьяне, попрошу Вас сообщить м-ру Эйди, что дальше я предполагаю отправиться на побережье Франции, куда-нибудь вроде Морле или Кемпера в департаменте Финистер. Надеюсь, там будет живительный воздух, так необходимый мне после восемнадцати месяцев, проведенных в долине Темзы, и не будет англичан. Я пришел к выводу, что все курорты на побережье Ла-Манша, от Кале до Динана, не подходят мне. Но, думаю, англичане не ездят в Финистер или Морбиан. Попросите, пожалуйста, м-ра Мора Эйди посмотреть в путеводителе Мюррея, какие курорты есть в Филистере и целебен ли там воздух. Когда Фрэнк Харрис уедет, ко мне, я надеюсь, присоединятся м-р Эйди и м-р Росс. Не сомневаюсь, что м-р Эйди и м-р Росс поймут, как важно для меня во многих отношениях это путешествие с Фрэнком Харрисом. Он выказал поистине рыцарские щедрость и доброту, и мне хотелось бы, чтобы друзья одобрили мое решение. Отсюда я сразу направлюсь в Ричмонд к м-ру Харрису, соберу вещи и сделаю другие дела. С м-ром Харрисом мы воссоединимся уже по ту сторону границы. Он настаивает, чтобы мы отправились вместе, но я считаю, будет лучше, если мы встретимся во Франции. Я весьма озабочен тем, чтобы о нашей поездке не писали в газетах.
Может быть, Вам стоит отослать это письмо м-ру Эйди, который вернет его Вам потом, тогда не нужно будет беспокоиться о копии.
Позвольте мне повторить, что я очень признателен Вам за Ваше доброжелательное участие в моих невеселых делах. Очень рад, что в них наметилось какое-то продвижение. Ваш
Оскар Уайльд
151. А. Д. ХЭНСЕЛЛУ{264}
Тюрьма Ее Величества, Рединг
21 апреля 1897 г.
Дорогой сэр, надеюсь, Вы вовремя получили мое письмо от 12 апреля, в котором я сообщаю, что принимаю условия, касающиеся моей доли в брачном контракте и устраивающие обе стороны.
Пишу Вам, чтобы узнать, будут ли готовы до моего освобождения необходимые документы — хотя бы один-то ведь нужен? Вы, конечно, знаете, что существуют определенные трудности с подписанием бумаг за границей, их засвидетельствованием и прочим, а поскольку я собираюсь жить и странствовать под другим именем, то предвижу сложности еще и с английским консульством, если возникнет необходимость заверить мои документы. Будут хлопоты с почтовыми отправлениями, постоянные трудности в получении заказных писем без предъявления паспорта. В этих обстоятельствах было бы очень удобно, если бы все уладилось до моего выхода на свободу, поэтому я с радостью встречусь с Вами еще раз, если Вы согласитесь прийти сюда. Документы, полагаю, будут составлены м-ром Харгроувом и оплачены моей женой. Обратившись к комиссару полиции, Вы, конечно же, получите разрешение на свидание — в отдельном помещении и без присутствия должностного лица.
Вы очень обяжете меня, если сообщите м-ру Мору Эйди, что я хочу до моего освобождения увидеть его и м-ра Росса, чтобы договориться о том, куда я пойду в день выхода из тюрьмы, и относительно моего проживания за границей в дальнейшем. Они любезно обещали встретить меня и позаботиться обо мне. С точки зрения моего психического и [слово пропущено] равновесия меня очень беспокоит предстоящее мне испытание — возвращение к нормальной жизни, вот почему я так волнуюсь, чтобы все было заранее предусмотрено. Мы могли бы увидеться с ними, допустим, в субботу 1 мая. Им тоже нужно обратиться к комиссару полиции и получить разрешение на часовое свидание со мной в комнате для адвокатов. Присутствие надзирателя уже не угнетает и не мучает меня, поэтому им нет необходимости добиваться свидания без свидетелей. Прошу Вас сказать им также, что я получил письмо от м-ра Риккетса. Он по ряду причин очень раздосадован тем, что не может встретиться со мной, одна из них — его желание увидеть в печати как можно скорее что-нибудь из моих произведений. Поэтому, если они не возражают, я просил бы их привести с собой и м-ра Риккетса. Он не только замечательный художник, но и еще давний мой друг, и, как мне кажется, он очень обижен тем, что я не дал ему возможности увидеться со мной при последнем свидании, хотя он просил об этом особо. Не могли бы Вы сообщить м-ру Эйди, что в настоящее время я не склонен принять любезное предложение м-ра Риккетса вместе поехать в монастырь траппистов по моем выходе из тюрьмы.
Попросите, пожалуйста, м-ра Эйди и м-ра Росса поскорее прислать мне список романов. Я сам добавлю кое-что к этому списку, поскольку вижу, что в тюремной библиотеке едва ли найдется хоть один роман В. Скотта и нет ни одной книги Теккерея. А м-ра Росса я прошу просто перечислить новые произведения Стенли Уэймана, Уэллса и др., а также несколько последних вещей Стивенсона, чей «Остров сокровищ», подаренный мной тюремной библиотеке, как сказал мне воспитатель, пользуется большой популярностью у заключенных.
Очень прошу Вас прийти ко мне, это можно сделать между 1 мая и 19 мая — днем моего освобождения. С разрешения начальника тюрьмы я посылаю сегодня министру внутренних дел прошение об освобождении меня на несколько дней раньше срока, поскольку я озабочен тем, чтобы избежать журналистов, интервьюеров и всех прочих, кто явится сюда удовлетворить свое любопытство или досадить мне.
[Слово пропущено] и официальная рутина помешают выполнить мою просьбу, но я не исключаю, что они сами поймут, насколько приличнее со всех точек зрения выпустить меня без шума и сцен, не привлекая внимания публики. Надеюсь получить ответ до прихода м-ра Эйди. Остаюсь благодарный за Вашу доброту, искренне Ваш
Оскар Уайльд
Обсуждение вопроса об отмене решения суда о признании меня банкротом лучше отложить до 1 мая, потому что, как я думаю, у м-ра Хамфриза находятся не только мои бумаги, но и мои дорожный саквояж с одеждой и прочим. Хотелось бы, чтобы м-р Эйди выяснил, что же все-таки есть у м-ра Хамфриза.
152. ТОМАСУ МАРТИНУ{265}
[Приблизительно апрель 1897 г.]
Мой дорогой друг! Я хочу сказать тебе только то, что, если бы ты появился в Редингской тюрьме год назад, жизнь моя была бы куда веселее. Все говорят, что я стал лучше выглядеть — словно помолодел.
И все потому, что у меня появился добрый друг, который носит мне «Кроникл» и обещает имбирное печенье.
О. У.
* * *
Узнай для меня при случае его адрес — он чудесный парень. Но, разумеется, я ни за что на свете не хочу подвергать такого друга, как ты, никакому риску. Я хорошо понимаю твои опасения. «Кроникл» сегодня хоть куда. Если в субботу утром ты выведешь AS/2 на уборку, я передам ему записку из рук в руки.
* * *
Я надеюсь, что напишу о тюремной жизни и постараюсь облегчить ее для других, но она слишком ужасна и безобразна, чтобы создавать из нее произведение искусства. Я слишком много страдал в тюрьме, чтобы писать о ней пьесы.
* * *
Как жаль, что у тебя нет ключа. Мы бы с тобой всласть поговорили. Есть еще какие-нибудь новости?
153. РОБЕРТУ РОССУ{266}
Тюрьма Ее Величества, Рединг
13 мая [1897 г.]
Мой дорогой Робби! Я сожалею, что наше последнее свидание вышло таким томительным и неудачным. Во-первых, напрасно я пригласил Риккетса — стремясь во что бы то ни стало меня подбодрить, он выглядел донельзя пошло. Все, что он говорил, и особенно замечание о том, что время в тюрьме идет очень быстро (замечание необыкновенное по тупости и говорящее о полном отсутствии воображения и полной неспособности к сочувствию), раздражало меня до чрезвычайности. Кроме того, меня, разумеется, очень сильно огорчило твое воскресное письмо. Ведь вы с Мором в один голос уверяли меня, что меня дожидается сумма денег, достаточная для того, чтобы жить в полном довольстве полтора-два года. Теперь выясняется, что на все про все имеется ровным счетом 50 фунтов, из которых еще надо оплатить двоих адвокатов, которые вели длительные переговоры с Харгроувом и наговорили на кругленькую сумму! Все, что останется, — в моем полном распоряжении!
Милый мой Робби, я буду счастлив, если эти 50 фунтов покроют издержки на адвокатов. Если что-нибудь останется, я на это не претендую. Ради Бога, не предлагай мне ничего. Даже занимаясь благотворительностью, не следует лишаться чувства юмора. Ваша глупая ложь причинила мне величайшую боль и величайшее разочарование. Насколько лучше было бы сказать мне просто и прямо: «Да, ты будешь беден, но бывают вещи и похуже. Научись справлять
убрать рекламу
ся с бедностью». Но нет, человек из последних сил тянет тюремную лямку, а те, кто на воле, обращаются с ним то ли как с покойником, чьим имуществом можно распоряжаться как угодно, то ли как с сумасшедшим, с которым соглашаются на словах, а поступают по-своему, то ли как с идиотом, над которым можно вволю посмеяться, рассказывая ему всякие байки; или же они считают, что он так низко пал, что лишился всякой способности чувствовать и превратился в существо, всей жизнью которого, включая самые сокровенные отношения с женой и детьми, включая все то, что жена и дети могут значить для сломленного человека, можно перекидываться, как воланом в дурацкой игре, где победа или поражение — последнее, что интересует игроков, ибо ставка в игре — не их жизнь, а всего-навсего жизнь другого человека.
Боюсь, ты не оценил должным образом отношение жены ко мне и то, как она себя со мной вела. Ты не понял эту женщину. С самого начала она простила мне все и была несказанно добра и участлива. После нашей встречи здесь, когда мы все между собой решили и она положила мне 200 фунтов в год в течение всей ее жизни и треть дохода в случае, если я ее переживу, и мы договорились о судьбе детей и об их переходе исключительно под ее опеку, и она выразила желание решить дело не судом, а полюбовно, — после всего этого я написал тебе, что моей жене нужно дать возможность беспрепятственно выкупить мою долю пожизненного дохода, так как она проявила чрезвычайную доброту и я совершенно удовлетворен ее условиями, и я недвусмысленно дал понять, что прошу моих друзей не делать ничего, что могло бы пошатнуть взаимную приязнь и доверие между нами.
Ты тут же написал, что все мои желания будут исполнены и что у моих друзей и в мыслях нет совершить что-либо, способное повредить моим добрым отношениям с женой. Я поверил вам и положился на вас. Ты скрыл от меня правду, ты и прочие мои друзья не выполнили моих наказов, и что в итоге? В итоге вместо 200 фунтов в год я имею 150. Вместо трети дохода, которая после смерти моей тещи составит около 1500 фунтов в год, я так и буду получать 150 до конца дней своих. Моим детям достанется по 600 или 700 фунтов каждому. А их отец умрет нищим.
И это еще не все. Это лишь денежная сторона. У меня забрали детей постановлением суда. По закону я им больше не отец. Я не имею права с ними встречаться. Если я попробую это сделать, меня посадят за решетку за неуважение к суду. Моя жена, разумеется, разгневана тем, что она считает нарушением договоренности с моей стороны. В понедельник я подписываю здесь акт о раздельном проживании на чрезвычайно жестких и унизительных для меня условиях. Если я попытаюсь встретиться с женой против ее воли или просто без ее согласия, я тут же лишусь этих несчастных полутора сотен в год. Моя жизнь отныне должна стать образцом респектабельности. Дружить мне можно будет только с такими людьми, каких одобрил бы самый придирчивый адвокат. И всем этим, Робби, я обязан твоей лжи и невыполнению моих указаний. Я просто просил моих друзей не вмешиваться. От них ничего не требовалось. Требовалось только одно — бездействие.