Молэ продолжает настаивать на личной встрече с папой. Климент созывает собор во Вьенне в 1311 году. Молэ в нем не участвует. На соборе папа утверждает роспуск ордена тамплиеров и передает его имущество госпитальерам, а в порядке временного управления опеку над тамплиерским имуществом берет в свои руки сам король.
Проходит еще три года, в конце концов достигается соглашение с папой, и 19 марта 1314 года на паперти собора Нотр‑Дам оглашается: шевалье де Молэ приговорен к пожизненному заключению. Выслушав приговор, Молэ ощущает укол гордости. Он уповал, что папа даст ему возможность оправдаться; его предали. Он сознает, что, если снова переменит показания, ему не миновать участи рецидивиста‑отреченца. Что происходит в его сердце, после семилетнего ожидания суда? Одушевляется ли он примером героев ордена? Считает ли, что, чем влачить остаток жизни в неволе и бесчестье, лучше умереть сразу и хорошо? В общем, он публично объявляет о невиновности и собственной и собратьев‑тамплиеров. Единственный грех, нами совершенный, утверждает он, это что мы по малодушию возвели напраслину на себя.
Ногарэ потирает руки: публичное преступление требует публичной кары и окончательного приговора по ускоренной процедуре. Поступок Молэ повторяет и прецептор Нормандии Жоффруа де Шарнэ. Король выносит решение в тот же день: на стрелке острова Сите раскладывают костер. На закате Молэ и Шарнэ сожжены.
Легенда утверждает, что Великий Магистр перед смертью напророчествовал разруху своим гонителям. И действительно, Папа, король и Ногарэ умерли в течение следующего года. Что касается Мариньи, он после смерти короля подозревался в растратах. Его враги объявили его чернокнижником и подвели под петлю. Уже тогда многие люди начали представлять себе Молэ как святомученика. Данте вторит общественному мнению, заклеймив тех, кто преследовал тамплиеров.
Тут начинается легенда – история кончается. Один исторический анекдот рассказывает, будто незнакомец в тот день, когда гильотинировали Людовика XVI, вскочил на помост и закричал: «Жак де Молэ, ты отомщен!»
Что‑то в этом духе я рассказывал тогда вечером в «Пиладе», хотя меня злостно перебивали.
Бельбо вмешивался с фразочками типа: «Простите, по‑моему, это уже что‑то из Оруэлла или Кестлера…» или «Знаем, довольно известная история о… как его там звали… в Китае во время культурной революции…». Диоталлеви однообразно философствовал, что история – учитель жизни. Бельбо в ответ: «Ты же каббалист. Каббалисты не верят в историю». Тот отбивался: «Именно каббалист. Все повторяется по кругу, история учитель, потому что учит, что ее нет. Но великую важность имеют пермутации».
– Так все‑таки, – спросил Бельбо под конец. – Кто такие тамплиеры? В вашем изображении то это сержанты из фильма Джона Форда, то какие‑то лаццарони, то средневековые рыцари с миниатюры, то банкиры при Господе Боге, специалисты по темным делам, то солдаты разбитого войска, то члены сатанинской секты, то узники совести… Что же нам думать?
– Именно поэтому вокруг них образовался миф. О них можно сказать все то, что вы говорите. А что такое католическая церковь, как вы объясните марсианскому историку? Те, кто гиб за веру, или те, кто жег еретиков?
– Но они делали все эти плохие вещи?
– Самое смешное, что их адепты, ну, неотамплиеры разных времен и народов, полагают, что да, делали. Основания этому изобретаются самые разные. Первая версия, что речь шла о голиардических шутках. Хочешь стать тамплиером, докажи, что у тебя кишка не тонка наплевать на распятие, и поглядим, испепелит ли тебя крестная сила. Вступая в нашу роту, доверься братьям душой и телом, а значит, дай поцеловать себя в задницу. Вторая теория, что тамплиеры тренировались отрекаться от Христа в ожидании, что их захватят сарацины и заставят отрекаться. Это объяснение идиотское: кто это готовится к пыткам, учась делать именно то, чего захочет палач? Третий вариант: тамплиеры, живя на Востоке, вступили в контакт с манихейскими еретиками, которые ненавидели крест, как орудие мучительства Господа, и проповедовали, что надлежит спасаться от мира и бороться с браком и деторождением. Эта идея стара. Она является общей для многих ересей первых веков христианства. Она разовьется в учение катаров. Действительно, солидная традиция видит в тамплиерах носителей философии катаров. В этом случае получает свое обоснование и фактор содомии, пусть даже только символической. Думаю, кавалеры Храма были знакомы с этими воззрениями. При их неразвитости они простодушно следовали духу противоречия и духу братства. Так создавался их внутренний фольклор, который выделял их среди прочих крестоносцев. Они относились к ритуалам как к обычаям дружбы. Не размышляли, какова подоплека этих обычаев.
– А этот их Бафомет?
– Действительно, во многих показаниях говорится о «фигуре Бафометовой». Но, вероятно, речь идет об ошибке первого писца. А если документы процесса фальсифицированы, понятно, каков механизм повторения ошибки и в остальных протоколах. В некоторых других местах упоминается Магомет («сей лик частью богов есть и частью Магометов»). То есть мы видим, что тамплиеры создали собственную синкретическую литургию. Кое‑кто из свидетелей утверждал, что на сборищах полагалось восклицать «Ялла!», что происходит от «Аллах!». Однако у мусульман не существует изображения Магомета. Откуда же берется у тамплиеров этот образ? В протоколах указывается, что многие видели Бафомета: кто – изображение головы, а кто – и всего тела с головою, из дерева, с курчавыми волосами, фигура покрыта золотом и всегда имеет бороду. Якобы следователи находят вышеописанных идолов и предъявляют их подследственным, однако от них не сохранилось ни единого образчика. В общем, их видели все и их не видел никто. То же самое с котом: кто‑то запомнил его серым, кто‑то рыжим, кто‑то черным. Вы хорошо представляете себе допрос каленым железом? Видел ты кота во время инициации? Еще б не видеть, тамплиерские хутора, с их огромными закромами, которые надлежало стеречь от грызунов, кишели котами! В ту эпоху в Европе коты были не сильно распространены в качестве домашних животных, а вот в Египте они встречались очень даже часто. Весьма вероятно, что тамплиеры могли пускать котов в жилые помещения, вопреки обыкновению широких масс, среди которых кот считался зверем подозрительным. А фигуры Бафомета… Может, это были ларцы для реликвий в форме голов, в ту эпоху они встречались. Разумеется, существует концепция, что Бафомет имеет отношение к алхимии.
– К алхимии имеет отношение все, – убежденно выдохнул Диоталлеви. – Наверное, тамплиеры знали тайну изготовления золота.
– Чего там знать, – отпарировал Бельбо. – Войди в сарацинский город, зарежь всех детей и женщин и бери себе золота, сколько влезает в карманы. По мне, вся эта история сплошная неразбериха.
– Но главная неразбериха царила у них в головах. Какое им было дело до диспутов о доктринах? История знает кучу примеров подобных военных спецподразделений, которые выдумывают себе собственную мистику, собственные обряды и сами толком не понимают, что хотят сказать всеми этими жестами. Лишь в следующую очередь рождается эзотерическая интерпретация, согласно которой они отлично все понимали, являлись адептами восточной тайной мудрости, и даже целование в зад носило характер инициации.
– Пожалуйста, расскажите подробнее об инициационном характере задоцелования, – попросил Диоталлеви.
– Некоторые современные эзотерики предполагают, что тамплиеры основывались на положениях индийской философии. В этом случае целование в зад призвано было бы пробудить змею Кундалини, то есть космическую силу, которая обитает в нижнем отделе человеческого позвоночника, в сексуальных железах, и когда она пробуждена, она достигает пинеальной железы…
– Той, что у Декарта?
– Думаю, той. Далее она должна открыть во лбу у человека третье око, то, которое способно видеть во времени и в пространстве. Именно поэтому до сих пор продолжает разыскиваться секрет тамплиеров.
– Филипп Красивый должен был бы сжечь современных эзотериков, а не тех бедолаг.
– Да, но у современных эзотериков нет ни полушки.
– Чего только не приводится выслушивать, – заключил все это Бельбо. – Теперь я понимаю, почему эти тамплиеры такие любимцы моих психов.
– Я думаю, что это перекликается с позавчерашним сюжетом. Вся ситуация тамплиеров – это перекрученный силлогизм. Поведи себя по‑идиотски – и останешься непроницаемым в веках. Абракадабра, Мене Текел Фарес, Папе Сатан, Папе Сатан Алеппе, каждый раз, как поэт или проповедник, вождь или колдун изрекают бессмысленную бормотню, человечество тратит столетия на расшифровку этого бреда. Тамплиеры останутся вечной загадкой благодаря своим мутным мозгам. За это им и поклоняются.
– Позитивистская интерпретация, – сказал Диоталлеви.
– Да, – отвечал я, – наверно, я позитивист. Путем крошечной хирургической операции на пинеальной железе тамплиеры могли бы стать госпитальерами, то есть нормальными людьми. Война губительна для мозговых извилин. Шум канонады, грецкий огонь… Стоит посмотреть на генералов…
Слово за слово, уже давно была ночь, Диоталлеви шатался, сраженный своей минералкой. Мы стали прощаться. Тогда мы не понимали, что началась наша игра – игра с грецким огнем, который и жжет и губит.
Герард де Сиверей сказал мне: «Сир, если вы рассудите, что от того нам не выйдет бесчестья, я пойду за подмогою к графу д’Анжу которого вижу там на поле битвы». Я отвечал ему: «Мессир Герард, полагаю, вы совершите дело чести, пойдя за подмогой ради наших жизней и подвергнув вашу собственную жизнь неизвестности».
Жуанвиль. История Людовика Святого.
Joinville, Histoire de Saint Louis, 46, 226
После наших тамплиерских бдений мы почти не виделись с Бельбо, только раскланивались в баре – я писал свой диплом.
Потом в один прекрасный день была объявлена антифашистская демонстрация. Их обычно объявляли университетские студенты, а участвовала вся прогрессивная интеллигенция в широком смысле. Полицейских согнали много, но вид у них был мирный. Типичная раскладка для того периода: налицо недозволенное шествие‑демонстрация, но пока осложнений нет, полиция не вмешивается, а следит, чтобы левые не нарушали границ своей зоны обитания, ибо по негласной конвенции центральные районы Милана были поделены. С нашей, университетской стороны был заповедник левых, за площадью Аугусто и во всей зоне Сан‑Бабила был район фашистов. Если залезали на чужую территорию, случались инциденты, в остальном отношения были договорные, как у укротителя и льва. Кажется, что на укротителя кидается свирепейший лев и что он усмиряет его бичом или стартовым пистолетом. На самом деле лев прекрасно накормлен и накачан наркотиками перед выходом на арену и нападать не намерен. Как у всех животных, у него есть условная территория, за пределами коей может происходить что угодно, и это его не колышет. Укротитель нарочно ставит ногу на территорию льва. Лев рычит, укротитель машет хлыстиком и в это время убирает ногу с территории льва. Лев утихомиривается. Симуляция революции проходит по четким законам.
Я пошел к университету на демонстрацию, но не пристал ни к одной группе. На площади Санто‑Стефано прогуливались компании журналистов, издательских людей и художников: бар «Пилад» в полном составе поддерживал демократическое мероприятие. Бельбо был с дамой, с ней же я его часто видел в баре, потом она куда‑то растворилась, куда – я узнал впоследствии, прочитав файл о докторе Вагнере.
– И вы тут? – спросил я.
– Что вы хотите. Все для спасения бессмертной души. Crede firmiter et pecca fortiter[30]. Вам напоминает что‑то эта декорация?
Я оглянулся. День был солнечный и яркий, из тех дней, когда Милан почти хорош со своими желтыми фасадами и металлическим небом. Полицейские перед нами выстроились в шеренгу, блистали щиты, и торчали пластиковые каски, солнце отскакивало от них, как от стали, а комиссар в штатском, но с уставной трехцветной лентой через плечо гарцевал перед строем. Я оглянулся на голову процессии. Толпа покачивалась, ритм напоминал маршевый, неровная колонна была плотно сбита, изгибиста, как змея, и щетинилась палками, плакатами, лозунгами. Тут и там народ скандировал речевки. Вдоль колонны по бокам мелькали активисты. Лица их были обвязаны красными платками. Мельтешили пестрые рубахи, джинсы, бывшие в несметных передрягах, просунутые в них ремни с устрашающими пряжками. Даже недозволенные средства ведения боя, которыми они махали, притворяясь, будто это смотанные знамена, казались мазками на ярких полотнах. Мне припомнился Рауль Дюфи и его веселая палитра. Постепенно от Рауля Дюфи мысли мои откочевали к Гийому Дюфэ. Я как будто оказался в средневековой миниатюре; в негустой толпе по сторонам колонны мне виделись дамы, наподобие андрогинов, ожидавшие великой рыцарской потехи, которая была им обещана наперед. Но в моем сознании все это пролетело слишком уж быстро, таща за собой некое иное воспоминание, не подвластное расшифровке.
– Взятие Аскалона? – переспросил Бельбо.
– Клянусь господином нашим святым Иаковом, мой добрый господин, – отвечал я ему, – это и впрямь поле крестовой брани! Твердо стою на том, что до заката нынешнего дня многим из этих воинов назначено войти в ворота рая!
– Так‑то оно так, – сказал на это Бельбо. – Но кто у нас сарацины?
– Полиция явно тевтонцы, – продолжал я. – Поэтому мы, скорее всего, орда Александра Невского. Хотя насчет орды я куда‑то не туда заехал. Посмотрите лучше на ту вон группу. Это верники графа Д’Артуа. Им не терпится вступить в поединок. Им невмочь потерпеть обиду. Вот они уже близятся к неприятелю и бросают неприятелю вызов!
Это начиналась заварушка. Не помню как, демонстрация вдруг пришла в движение. Боевики, с тряпками на лицах и цепями в руках, стали наступать на полицейский заслон, подаваясь к площади Сан‑Бабила и выкрикивая что‑то агрессивное. Лев нарушал демаркационную линию, и довольно решительно. Полицейские расступились. Из‑за их спин высунулись водометы. Из толпы полетели первые гайки, булыжники. В ответ полицейская цепь, защищенная шлемами и щитами, двинулась вперед и активно заработала дубинками. Удары наносились нещадные. Толпа пришла в волнение. В этот момент сбоку, от площади Лагетто, послышался выстрел. Это могла быть проколовшаяся шина, могла быть петарда, а может, даже и самая настоящая предупреждающая стрельба из группы ребят вроде тех, кто через несколько лет перешел на регулярное употребление Питона‑38[31].
Так был дан сигнал к началу паники. Полиция полезла за пистолетами. Радостно дудел боевой горн. Наша толпа разделилась на две: те, кто собирался помахать кулаками, и те, кто считал свою обязанность выполненной. Я опомнился на бегу. Ноги несли меня по виа Ларга в бешеном страхе, что какой‑либо контузящий предмет отправится мне вслед и, чего доброго, настигнет. Как ни странно, на одной скорости со мной перемещались и Бельбо, и его дама. Они неслись, но паники в них я не заметил.
На углу улицы Растрелли Бельбо придержал меня за локоть. – Поворачиваем, – сказал он. Я был удивлен. Широкая виа Ларга казалась спасительнее, там были люди, а сплетение улочек между виа Пекорари и архиепископским дворцом таило массу опасностей и в частности – налететь на полицейских. Но Бельбо дал мне знак к молчанию, повернул за угол, снова за угол, постепенно снизил скорость, и мы вынырнули уже шагом – а не бегом – на задах собора, где текла нормальная жизнь и куда не доносились отзвуки сражения, бушевавшего в двухстах метрах отсюда. Все в той же тишине мы обогнули Миланский собор и вышли на площадь перед фасадом у входа в пассаж. Бельбо купил мешочек овса и с серафически‑благостным видом принялся кормить голубей. Мы ничем не отличались от прочих участников субботнего променада – я и Бельбо в пиджаках и галстуках, наша дама в униформе миланской синьоры: серый джемпер и нитка бус, жемчужных или под жемчуг. Бельбо представил нас друг другу: – Это Сандра. Знакомьтесь.
– Видите ли, Казобон, – начал после этого Бельбо. – Удирать нельзя по прямой линии. Взявши пример с Турина, с Савойцев, Наполеон распотрошил Париж и превратил его в сетку бульваров, что превозносится всеми как образец урбанистики. Однако прямые улицы прежде всего нужны для разгона толпы. При малейшей возможности и боковые улицы, как на Елисейских Полях, лучше строить широкими и прямыми. Стоит недосмотреть – например, в Латинском квартале, – вот вам, пожалуйста, парижский май шестьдесят восьмого. Никакая сила не способна удерживать под контролем переулки. Полицейские сами не хотят туда соваться. Если вы встречаетесь с полицейским один на один – по молчаливому соглашению оба улепетываете в разные стороны. Собираясь на публичное сборище в незнакомой местности, имеет смысл за день до того провести рекогносцировку.
– Вы проходили спецподготовку в Боливии?
– Технику выживания изучают в подростковом возрасте. Кроме случаев, когда взрослый человек вербуется в десантники. Когда шла партизанская война, я находился в ***. – Он произнес название городка между Монферрато и областью Ланги. – Мы эвакуировались из города в сорок третьем. Гениальный расчет, чтобы накликать на свою голову и облавы, и эсэсовцев, и перестрелки около дома. Раз вечером меня отправили за молоком на ферму. Ферма была на горе. И вдруг засвистело над головой, между вершинами деревьев: пиу, пиу‑у. И тут я понимаю, что это с дальней горы, к которой я как раз направляюсь, жарят из пулемета по железной дороге, которая проходит в долине у меня за спиной. Инстинкт подсказывает: бежать или броситься на землю. Я допускаю ошибку, бегу вниз и через некоторое время слышу в поле с обеих сторон: чак‑чак‑чак. Это были не попавшие в меня пули. Тут‑то я понял, что если стреляют с горы, с высокого положения, удирать надо навстречу стреляющим: чем выше взбегаешь, тем прямее траектория пуль. Моя бабушка во время одного боя между фашистами и партизанами, перестрелка велась в кукурузе, оказалась на тропинке в этом кукурузном поле и поступила совершенно прекрасно, улегшись на землю на линии боя – самое безопасное место. Так она пролежала с десяток минут, вжавшись носом в землю, надеясь, что ни одна из сторон не начнет слишком сильно побеждать. Когда подобные примеры усваиваются с пеленок, формируются безусловные рефлексы.
– Значит, вы у нас герой Сопротивления.
– Созерцатель Сопротивления, – угрюмо поправил он. – В сорок третьем мне было одиннадцать, когда кончилась война – тринадцать лет. Слишком мало, чтобы участвовать, достаточно, чтобы смотреть и запоминать почти фотографически. Или чтобы делать ноги – точно как сегодня.
– Сейчас вы могли бы рассказывать запомненное, вместо того чтоб править чужие рассказы.
– Все уже рассказано, Казобон. Если бы мне тогда было двадцать, в пятидесятые годы я предался бы «литературе воспоминаний». Бог меня уберег, и когда я мог начинать писать, мне уже не оставалось другой дороги, кроме правки чужих писаний. А вообще, смешно сказать, я действительно мог бы заслужить расстрел в том пейзаже.
– От тех или от наших? – выпалил я и спохватился: – Простите, глупая шутка.
– Ничего не глупая. Сейчас я, конечно, знаю, от тех или от наших. Но это сейчас. А тогда, если честно? Промучиться всю жизнь из‑за того, что не выбрал пусть даже ошибку, в ней хоть можно раскаиваться, – нет, из‑за того, что не выбрал ничего, не имел возможности доказать самому себе, что ошибку бы не выбрал… Потенциально я мог стать предателем. Какое право могу я иметь говорить об истине и писать о ней для других?
– Одну минуточку, – перебил я. – Потенциально вы могли стать Джеком Потрошителем. Этого вы не сделали. Невроз и ничего более. Или для ваших самообвинений есть конкретные причины?
– Что называть причиной? Кстати о неврозах. У меня сегодня ужин с доктором Вагнером. Пойду на стоянку такси напротив Ла Скала. Идешь, Сандра?
– Доктор Вагнер? – повторил я, прощаясь с ними. – Собственной персоной?
– Да, он в Милане на несколько дней, и я надеюсь получить у него что‑нибудь неизданное для сборника статей.
Значит, уже в те времена Бельбо виделся с доктором Вагнером. Интересно – в тот ли вечер этот Вагнер (ударение на последнем слоге) произвел над Бельбо свой сеанс психоанализа (бесплатно!), чего не осознали ни он, ни Бельбо? Или это случилось в какой‑нибудь другой раз?
В тот день Бельбо впервые затронул тему своего детства в ***. Забавно, что это была сага о бегствах (почти что геройских, ибо память героизует) и что всплыла она в его душе, когда он вместе со мною, однако впереди меня, и совершенно не по‑геройски, опять предавался тому же самому занятию – бегству.
После чего брат Стефан из Провэна, приведенный перед судьями, на вопрос, намерен ли он отстаивать свой орден, ответил, что не намерен, а магистры, если они намерены, пусть отстаивают, он же до ареста пробыл в ордене только девять месяцев.
Протокол от 27.11.1309
Повести о других бегствах Бельбо, постыдных бегствах детства, я нашел в недрах Абулафии. Позавчера вечером, сидя в перископе, я вспоминал эти рассказы, в черных потемках, наполненных цепочками шуршаний, поскрипываний, попискиваний. А я ушептывал свой трепет: спокойнее, это только трепотня. Это музеи и библиотеки и старинные постройки так забалтываются по ночам. Это старые шифоньеры покряхтывают. Это рамы расседаются от предвечерней волглой стыни, и облупливается штукатурка, по миллиметру за век, и позевывает кладка. Ты‑то не побежишь, уговаривал я себя. Ведь ты пришел, чтоб понять, что случилось с вечно бежавшим, решившим на этот раз не бежать – в безумии безрассудной (или безнадежной) отваги, – а шагнуть навстречу реальности. Сколько раз он по трусости откладывал эту встречу!
Имя файла: Канавная
Я бежал от полицейского наряда или от истории? И какая разница? Ходил на демонстрацию по моральному императиву или для того, чтобы снова попытать себя Великой Оказией? Попытка пытки? Настоящие Великие Оказии были упущены мной по малолетству или по старогодничеству, был негоден мой год рождения, род гождения, уродхождения негод… негодяя… О, я купил бы право самому стрелять в той кукурузе даже ценой застрела бабушки! А демонстрация? А с демонстрации я ухрял опять же по поколенческим причинам: эти игры уже не мои. Может, следовало бы жертвопринестись, хотя и без подъема, чтоб доказать, что тогда, в кукурузе, я бы не сплоховал. Нужно хвататься за Лжеоказию, чтоб продемонстрировать, что в настоящей Оказии ты был бы на высоте? Из тех, кто сегодня получает по морде от полиции, конечно, имеются и такие.
Можно сподличать из‑за того, что раж окружающих тебе кажется непропорциональным, а цель незначительной? Значит, мудрость оподляет. И поэтому упускаешь свою Оказию, потому что слишком занят ожиданием Оказии и мыслями о ней. Может, один раз моя Оказия все же состоялась и я состоялся в ней, но этого не понял? Справедливо ли всю жизнь угрызаться из‑за своей подлости оттого, что родился не в ту пятилетку? Ответ: угрызается от своей подлости тот, кто подлецом действительно побывал.
А если бы и в тот раз я уклонился от Оказии, сочтя ее не своей…
Описать дом в ***, дом на холме, покрытом виноградниками, подпустить там сравнений всяких – холмы в форме женской груди и проч., и дорогу с холма, которая вводила в городишко, входя в который, вступая на камни окраинной улицы, эвакуированный мальчик оставлял радиус семейной защищенности и попадал в мир, населенный устрашающими и манящими Окраинными.
В команду Окраинных входили полудеревенские парни, немытые и громогласные. Я был слишком городской. Но чтобы попадать на площадь, где был газетный ларек и магазин культтоваров, и при этом не унижаться до совершенно кругосветного путешествия, должен был проходить либо мимо них, либо мимо Канавных. По сравнению с Канавными Окраинные были английские милорды. Живущие у канализационных стоков города, Канавные (настоящие люмпены) отличались вонючестью и агрессивностью.
Окраинные, попадавшие на территорию Канавных, подвергались поношению и избиению. Поначалу я не знал, что воспринимаюсь как Окраинный, но Канавные дали мне это понять. Я шел по их уделу, читая на ходу газетное приложение для юношества. Они загоготали. Я ускорил шаг, побежал, они за мною, они швыряли камни, один пролетел сквозь лист, я же продолжал на бегу держать перед собой приложение, оплот моего достоинства. Газета погибла, жизнь сохранилась. В тот день я решил породниться с Окраинными.
Я предстал перед синедрионом и был встречен похрюкиваньем. В ту пору у меня была густая шевелюра, тяготевшая к прямостоячему положению, реклама сапожной щетки. Идеал, распространявшийся через кинематограф, модные картинки и положительный пример (в часы воскресного променада после церковной мессы), выглядел так: двубортный широкоплечий пиджак, усы и волосы покрыты слоем помады и прилегают к голове. Народное имя этого парикмахерского приема было «зачес». Я вожделел зачеса. На рынке по понедельникам я приобретал на суммы, пренебрежимые для фондовой биржи, но чувствительные для моего скромного кошелька, жестянки бриллиантина, пористого, как пчелиные соты. С этим орудием я проводил перед зеркалом часы за часами, втирая в волосы, прилепливая волосы к черепу, зализывая, примазывая и прислюнивая их до состояния каски или, скажем, чепца. Потом я надевал на голову сеточку. Окраинные как‑то раз подсмотрели мою сеточку и прокомментировали ее на своем хрипучем гуттуральном наречии, которое я понимал, хотя не говорил. В описываемый день, просидевши дома пару часов в сеточке, я осторожно снял ее, полюбовался на результат в зеркало и пошел на присягу верности. Когда я дошел до места, купленный на базаре бриллиантин начал утрачивать клейкость. Волосы медленно зашевелились у меня на голове. Окраинные были в восторге. Я все же попросил о вступлении в их ряды.
Как жаль, что я не мог высказать это на диалекте. Я был такой им чужой… Их предводитель Мартинетти выступил вперед – громовержец, жизнедавец… Он был необут. Для начала мне причиталась сотня пинков в задницу. Возможно, они заботились о пробуждении змеи Кундалини. Меня повернули лицом к стене, два марешаля держали меня за руки. Мартинетти работал босой ногой с силой, с энтузиазмом, методично, бил плашмя, а не с носка, чтобы не поломать ногти. Бандитский хор отсчитывал ритм. Счет велся на диалекте. Потом они решили затолкать меня в клетку кролей, и я просидел там полчаса, пока они диалогизировали на своем жутчайшем диалекте. Выпустили меня, когда я заявил, что отсидел ногу. Я был доволен собой, так как сумел приладиться к дикарской литургии и в то же время сохранил достоинство.
В те времена в нашем *** стояли на постое тевтоны, они находились в расслабленном настроении, потому что о партизанах еще не было и слуху, шел конец сорок третьего года, начало сорок четвертого. Одним из наших первых походов был поход в сарай в обход часового, миролюбивого лангобарда, глодавшего – о ужас! – бутерброд, мерещилось нам, и кровь леденела, – со смальцем и мармеладом. Группа захвата делилась на два отряда, первый отвлекал на себя часового, нахваливая его оружие, второй проникал в сарай через задние неохраняемые ворота и выносил несколько батонов тротила. Не думаю, чтоб тот тротил действительно шел потом в дело, но Мартинетти, я знаю, планировал взрывы пиротехнического назначения, и предполагаемая техника, как я сейчас понимаю, могла быть для нас смертельна. Потом немцы ушли, на смену им появились итальянские морские пехотинцы «Decima Mas». Их КПП был около реки, у перекрестка, где каждый вечер ровно в шесть часов из колледжа Заступницы Марии выходили ученицы и начинали расходиться по домам. Мы должны были убедить ребят из «Дечима» (большинство были призывники восемнадцати лет) принять от нас связку немецких ручных гранат (тех, которые с длинной ручкой) и взорвать их над рекой ровно в ту минуту, когда начнут появляться барышни. Мартинетти знал досконально, как надо связывать гранаты и как высчитывать, когда выдергивать предохранитель. Он поделился опытом с солдатиками, и результат был ослепителен. Столп воды взмыл ввысь, пересохшее русло оросилось, девки бросились врассыпную, мы надрывали от хохота пупки.
Любимым спортом молодежи с Окраины было коллекционирование стреляных гильз и прочих археологических радостей, за которыми после Восьмого сентября уже не надо было далеко ходить.
Составлялись собрания касок, планшетов, подсумков, высоко ценились девственные пули. Чтобы добыть себе нестреляную пулю, полагалось действовать так: держа гильзу в руке, пулю просовывали в замочную скважину и с силой дергали; пуля из гильзы вынималась и была готова для коллекционирования. Затем из гильзы вытряхивался порох или закрученные соломки баллистита, порох змееобразно насыпался на какую‑либо поверхность и поджигался с одного из хвостов. Гильза, тем более ценная, чем в лучшем состоянии находился капсюль, поступала в арсенал. Хороший коллекционер имел великое множество гильз и выстраивал их по цвету, материалу, форме и высоте. Пешками были гильзы от автоматов и короткоствольных английских «стенов», кони и слоны представали в виде винтовочных гильз (в основном от винтовок девяносто первого года, полуавтоматическую винтовку «Гаранд» мы увидели лишь после высадки американцев), а самым высоким классом, восхитительными боевыми башнями возвышались гильзы от пулемета.
В то время как мы предавались мирным играм, Мартинетти оповестил нас, что час настал. Картель был направлен Канавной банде и был Канавной бандою принят. Дуэль была назначена на нейтральном месте, за вокзалом. Сегодня вечером в девять.