Таким образом, и подходе Толстого к древним учениям Востока сказались противоречия его собственных философских воззрений. Тем не менее толстовская пропаганда учений древних мыслителей имела и большое прогрессивное значение. Писатель противопоставлял гуманистические элементы древних философских систем современным ему реакционным учениям с их открытой апологией насилия (Ницше), проповедью пессимизма (Шопенгауэр), неверием в разум и силы человека. При всех своих заблуждениях Толстой в отличие от многих мыслителей Запада никогда не восприпимал и не отстаивал ущербные мотивы философий Востока, не проповедовал культ страдания, не терял веры в человека, не возвеличивал уродливое и болезненное в его душе. Вера в духовные силы народов в грядущее обновление мира, жажда такого обновления не покидали писателя на всем протяжении его жизненного и творческого пути. И это находило отражение в его работах, посвященных философам древности.
Интерес Толстого к учениям Востока определялся и тем, что они на протяжении многих веков имеют миллионы последователей во всех странах мира. «В наше время, — писал он в письме к Н. А. Рукавишникову 4 февраля 1909 г., — людям, хотя несколько просвещенным, нельзя притворяться, что они не знают того, что есть 500 миллионов китайцев и японцев, 400 миллионов индусов, турок, персов, татар, исповедовавших веками и теперь совершенно другие веры, чем наша» (79, 55).
Этические нормы, нравственные законы, считал Толстой, вырабатываются тысячелетиями. И если в древних учениях Востока содержатся отдельные принципы, которые близки миллионам простых людей, отражают их нравственные воззрения, то эти учения представляют истинную ценность.
Толстой действительно находил в древних культурах многое из того, что отброшено или обесценено западной буржуазной цивилизацией. Это, прежде всего, этические взгляды передовых мыслителей Востока, их интерес к духовной сущности человека. Толстого угнетало необычайное падение нравственности в современном ему мире, принижение человека в нем. Казалось бы, утверждал он, рост материального прогресса, расцвет науки и техники должны привести к расцвету человеческой личности, к ее раскрепощению, освобождению от всех пут угнетения и рабства. Однако в мире корысти и наживы происходит обратное: человека все больше закабаляют, все лучшее в нем заглушают, оскверняют, низводят его до положения рабочего скота, превращают в машину.
Между тем древние ученые Востока ставили духовную сущность человека превыше всего: «Учения буддизма и стоицизма, как и еврейских пророков... — писал Толстой, — а также и китайские учения Конфуция, Лаотзе и мало известного Ми-ти26, все возникшие почти одновременно, около 6-го века до рождества христова, все одинаково признают сущностью человека его духовную природу, и в этом их величайшая заслуга» (74,261).
Толстому были дороги в философских системах Востока их гуманистические принципы, и прежде всего идея мира между народами. Рецензируя в декабре 1903 г. написанную для издательства «Посредник» брошюру М. А. Таубе «Христианство и международный мир», Толстой писал ее автору: «Еще мне показалось, что когда вы указываете на проявление до христианства идеи мира в еврействе, буддизме и у стоиков, вы упускаете проявление этой идеи в очень определенно и сильно выраженной форме у китайцев, у Конфуция и Лаотзе» (74, 260).
Традиции человечности, миролюбия, отрицательное отношение народов к войне он прослеживал начиная с самых ранних этапов человеческой истории и радовался этому. Об идее мира как основной идее восточных учений он говорил в 1904 г. французскому журналисту Жоржу Анри Вурдону:
«Мы плохо знаем азиатский мир. Кто изучил его, кто проникся им, кто овладел его сознанием? Я вижу, что китайцы ж индусы — не воинственные народы, что они презирают войну и тех, кто ее ведет, что их Будда объявил главной заповедью — запрещение причинять смерть даже насекомому, это уже немало, и хотя бы в этом одном их истинное превосходство над нами. Я вижу, что они не убивают. Из рассказов путешественников я вижу, что они добросовестны в деловых отношениях, уважают свое слово, что они не лгут. А ведь это не часто встречается в Европе»27.
Наконец, в древних учениях народов Азии и Африки Толстой находил проповедь трудолюбия, равенства, честности, доброжелательности28, и это также привлекало его. Таким образом, несмотря на тенденциозный и некритический подход ко многим явлениям прошлого, на неизбежные и обусловленные временем отдельные его ошибки в трактовке древних философов, изучение Толстым восточной философии было в целом весьма плодотворным. Оно было одним из проявлений его огромного интереса к народам Востока и их культурам, а результаты его деятельности — переводы философов Востока, рассказы, сказки, очерки, статьи и трактаты на восточные темы — представляют собой, как мы увидим ниже, интересную страницу в истории культурных связей России с Востоком.
Особого внимания заслуживает отношение Толстого к национально-освободительной борьбе народов Востока.
Толстой сурово осуждал западные империалистические государства, которые держали страны Азии и Африки в тисках колониального угнетения. С огромной заинтересованностью следил он за освободительной борьбой народов Индии, Китая, Эфиопии, Бирмы, Египта, Сирии, Южной Африки и других зависимых стран и оказывал этим народам моральную поддержку, разоблачая европейских и американских поработителей. Во время японо-китайской войны 1895 г., итало-абиссинской войны 1895 — 1896 гг., англо-бурской войны 1898 г. и других современных ему колониальных войн и «усмирений» он гневно осуждал английских правителей в Индии, американских, французских и немецких империалистов, душивших Китай, итальянских захватчиков в Абиссинии и прочих поработителей восточных стран. Он срывал маски с тех, кто фальшивыми лозунгами культуртрегерства прикрывал колониальный разбой. Но, оставаясь в плену своей философской и социально-политической доктрины, он не смог указать угнетаемым народам правильный путь к освобождению. Это противоречие наложило отпечаток на всю антиимпериалистическую и антиколониальную публицистику писателя. К проблеме колониализма Толстой впервые обратился в 80-х годах в трактате «Так что же нам делать?». Затронув ее наряду с другими актуальными проблемами, он в тот период еще не представлял себе в полной мере, какой угрожающий размах примет вскоре борьба за передел мира. Писатель стремился лишь показать среди прочих форм «рабства нашего времени» те методы н приемы, которые применяют капиталисты, чтобы поработить население колоний.
Колониальный гнет, утверждал Толстой, есть одна из разновидностей рабства, продолжающего существовать в мире в виде закабаления одних народов другими, в виде военного насилия «цивилизованных» государств над слабыми и беззащитными народами. В трактате «Так что же нам делать?» Толстой нарисовал типичную картину колониального порабощения:
«Живет народец в Африке, в Австралии, как жили в старину скифы, древляне. Живет этот народец, пашет, водит скотину, сады. Мы узнаем о нем тогда, когда начинается история. История же начинается с того, что наезжают завоеватели. Завоеватели же делают всегда одно и то же: отбирают от народа все, что только могут взять у него: скотину, хлеб, ткани, даже пленников и пленниц, и увозят с собой» (25, 255).
История закабаления слабого народа этим актом ограбления не кончается, а только начинается. Накинув веревку на горло покоренного народа, колонизаторы уже не отпустят ее, а будут все туже затягивать петлю. И хотя ограбленный народ почти полностью разорен, они изыскивают все новые способы выжимать из него соки. В новейшие времена, утверждает Толстой, когда стали очевидны неудобства открытого рабства, колонизаторы перешли к экономическому и финансовому закабалению. Прежние формы разбоя сменились военными репрессиями и денежной податью.
На примере Азии и Африки Толстой с большой силой развивает и тему рабства в современном мире.
Защитники капитализма хвастливо утверждают, что с рабством в современном мире покончено. Отношения между хозяевами и рабочими в колониях основаны якобы на добровольном соглашении, на свободно заключаемых контрактах. Более того, белый плантатор якобы является благодетелем черного туземца, поскольку, предоставляя ему работу, он этим спасает его от голодной смерти.
Толстой разбивает эти лживые доводы. «Рабство давно уже уничтожено, — иронизирует он. — Оно уничтожилось и в Риме, и в Америке, и у нас, но уничтожились только слова, а не дело... Там же, где есть, как и во всех европейских обществах, люди, пользующиеся посредством насилия трудом тысяч людей и считающие это своим правом, и другие люди, подчиняющиеся насилию и признающие это своей обязанностью, — там есть рабство в страшных размерах!» (25,288 — 289).
В трактате «Рабство нашего времени» (1900) Толстой исследует связь колониального рабства с существующими формами государственного насилия и приходит к выводу, что рабство существует не только в отсталых районах Азии и Африки, но и в самых так называемых свободных цивилизованных странах. Рабство здесь маскируется господствующими экономическими отношениями и часто выступает как «нормальное», ничем не выделяющееся явление.
Рабство в современном мире многолико. Оно воплощено не только в господствующих формах государственного насилия, но явственно проступает сквозь обычную повседневную жизнь народов, сквозь их неизбывную бедность. Всюду, утверждает Толстой, народ живет «как рабочий скот, которого заставляют всю жизнь делать то, что нужно не ему, а его угнетателям». «И так, — добавляет он, — живет большинство людей во всем мире, не в одной России, а во Франции, и в Германии, и в Англии, и в Китае, и в Индии, и в Африке, — везде» (34, 255).
Наряду с колониальным угнетением Толстой осуждает милитаризм, гонку вооружений, использование новейших достижений науки для покорения и истребления отсталых народов. В остро обличительном трактате «Царство божие внутри вас» (1893) он с горькой иронией пишет о так называемой европейской культуре с ее «крупповскими пушками, бездымным порохом и колонизацией Африки» (28,37).
Из года в год, утверждает Толстой, совершенствуется техника человекоистребления, придумываются новые орудия войны. Но страшны не они, а люди, которые используют эту технику в своих гнусных целях. «Страшны, говорят, новые орудия истребления, мелиниты, торпеды, электрические ружья и т. п. Нет, это не страшно. Сами мелиниты и торпеды и электрические ружья ничего никому не сделают. Страшны люди, воспитанные правительствами» (27,359).
Где же выход? Как можно обуздать войну? На эти вопросы Толстой отвечает в духе своей утопической доктрины ненасилия. Он полагает, что войну можно уничтожить, если все люди проникнутся духом ненависти к ней, откажутся служить в войсках и перестанут платить своим правительствам налоги. Однако как этого добиться? Как установить единодушие и братство в обществе, где царит идеология шовинизма и разбоя? Как смогут трудящиеся одними лишь мирными средствами отстоять свои интересы, если им противостоят вооруженные до зубов буржуазные правительства с их армиями, полицией, жандармерией, охранками, тюрьмами и каторгами? Можно ли все это уничтожить одной лишь проповедью «религии добра?».
На все эти вопросы Толстой ответа не дает, точнее, его ответы пропагандируют все ту же утопическую религиозно-нравственную доктрину непротивления злу насилием. И все же мощным лейтмотивом звучит в его статьях глубоко справедливая мысль, что народы, и только они, могут решить свою судьбу, могут остановить кровавую машину человекоистребления. Для этого, утверждает Толстой, они должны опомниться от того шовинистического дурмана, в котором их держат господствующие классы, должны избавиться от своей вековой покорности жестоким правителям и противопоставить их злой силе свое твердое, но мирное неповиновение.
Мысль о том, что дело мира зависит от воли народов и что народы, «обманутые и обманываемые правительствами», могут обуздать агрессоров, глубоко волновала писателя. Об этом свидетельствует кроме приведенных высказываний Толстого тот малоизвестный факт, что он поддержал идею всенародного плебисцита против войны, выдвинутую в письме к нему неким итальянским студентом. Свое убеждение, что только народы могут преградить дорогу войне, как и свои излюбленные идеи непротивления злу и отказа от оружия, Толстой хотел лично высказать на Стокгольмском конгрессе мира 1909 г., для чего и приготовил специальный доклад29, но поехать в Стокгольм ему не пришлось.
Глубоко тревожила Толстого усиливавшаяся с каждым годом гонка вооружений западноевропейских государств. «Европейские культурные народы — сумасшедшие, — говорил он, имея в виду империалистических заправил. — Стараются обзавестись колониями, чтобы иметь рынки для сбыта, вооружаются... Одни покрывают суда броней в метр, другие в полтора, потом в два, два с половиной. Одни вооружают мужчин, другие и баб. Весь ум, энергия идут на приготовление к истреблению. Не сумасшедшие ли это? У них я не вижу культуры; у народа, по крайней мере, у нашего, русского, вижу»30.
В связи с новыми сообщениями о гонке вооружений в Европе и Америке Толстой осенью 1906 г. с горечью отметил: «Вся культура теперь направлена на то, чтобы придумывать самые совершенные орудия убийства»31.
Борьбу против милитаризма Толстой мыслил в «ненасильственных» формах, но это не значит, что он призывал к смирению и непротивлению. Наоборот, он утверждал, что народы не должны оставаться бездеятельными наблюдателями преступлений зачинщиков войны. «Вся жизнь не только русская, но и европейская, — писал он, — кишит злодеяниями насилия (китайские, африканские дела), совершаемыми одними людьми над другими. Спокойно смотреть на эти дела нельзя и не должно. Нужно все силы жизни употребить на борьбу с этим злом насилия» (73, 25).
Многие высказывания Толстого последующих лет свидетельствуют о том, что перед лицом страшной угрозы истребления, которая нависла над народами в эпоху империализма, великий писатель порой сам ощущал бессилие и бесплодность своей идеи непротивления злу насилием. Проповедуя нравственное самосовершенствование как единственный путь устранения социального зла, Толстой чувствовал, однако, что без решительной борьбы с зачинщиками войн народы никогда не избавятся от смертельной опасности. И поэтому в его публицистике последних лет все отчетливее слышится прямой призыв к действию: к массовому отказу от оружия, от уплаты налогов, к бойкоту властей и т. п.
«Можно, — писал он в 1894 г. по поводу военной истерии во Франции, — с жалостью выслушивать тот вздор, который болтает слабый, старый безоружный сумасшедший в своем колпаке и халате, даже и не противоречить и шутя даже потакать ему, но когда это — целая толпа здоровенных сумасшедших, вырвавшихся из своего заключения, и толпа эта обвешана с головы до ног острыми кинжалами, саблями за заряженными револьверами и в азарте размахивает этими смертоносными орудиями, — нельзя уже не только потакать им, но и быть на минуту спокойным...» (39,39).
Мысль о том, что нельзя пассивно созерцать преступную деятельность зачинщиков войны, а нужно противопоставить им пусть мирные, но решительные действия народов, Толстой в последний период своей жизни высказывал все чаще и чаще.
«Да когда же это кончится? — писал он во время русско-японской войны в статье "Одумайтесь!". — И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: „Да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как вас там называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить..."» (36, 143).
Эти и многие другие взволнованные слова великого гуманиста, сказанные более шести десятилетий назад, и сегодня напоминают народам об угрожающей им опасности, зовут к борьбе против колониализма, империалистического варварства.
Писатель не знал правильных путей действенной борьбы против войны и колониализма. Его проповедь непротивления злу насилием оказалась бессильной перед империалистической агрессией. Но Толстой был гениальным художником и великим гуманистом, защитником интересов и стремлений широких народных масс. И он выразил народный протест против войн и колониального разбоя с такой силой и страстью, каких до него не знала мировая литература.
ТОЛСТОЙ И КИТАЙ
В детстве и юности Толстой имел о Китае весьма смутное представление. Среди книг, которые произвели на него сильное впечатление в ранние годы, не было ни одной о жизни китайского народа1. И тем не менее интерес к этой стране появился у него рано. По странной случайности Толстой в молодости чуть не попал в Китай. Это было в конце 1855 г., когда Лев Николаевич, участвовавший в знаменитой Севастопольской обороне, решил оставить военную службу и заняться литературным трудом. В то время правительство Китая, опасаясь нависшей над ним угрозы со стороны Англии, поспешно вербовало в России военных специалистов для обучения своей армии. Молодой Толстой, опытный офицер-артиллерист, отличившийся во многих боях, получил в числе других приглашение на выгодных условиях отправиться офицером-инструктором в Китай. Его ожидала там заманчивая военная, а возможно, и дипломатическая карьера. Однако автор «Севастопольских рассказов» не собирался продолжать военную службу, а главное, его не прельщала та роль, которую возлагало на командируемых офицеров царское правительство. Впоследствии, через 50 лет, в августе 1905 г., беседуя со своими близкими о Китае, Лев Николаевич вспомнил об этом факте и рассказал:
«После Крымской войны посылали в Китай людей. Приятель уговаривал меня пойти в инструкторы артиллерийских офицеров. Помню, я очень колебался. Товарищ мой поехал, Балюзек, но он получил и другие поручения — с восточными народами поступают хитро!.. Он стал позже послом»2.
«Другие поручения» царских штабов, по-видимому, и заставили Толстого отказаться от заманчивого предложения поехать в Китай.
Впервые внимание писателя к Китаю было привлечено осенью 1856 г. в связи с внезапным обстрелом Гуанчжоу (Кантон) английской эскадрой. Предлогом к нападению послужило то, что китайские власти задержали контрабандное судно, которое англичане объявили своим. Провокация это была не первой в истории закабаления Китая западными державами. Еще в 1839 г. английское правительство развязало против Китая кровопролитную войну под предлогом защиты своих купцов (так называемая первая опиумная война). Расправившись с безоружным народом, англичане в 1842 г. вынудили слабый феодальный Китай заключить унизительный Нанкинский договор, по которому Англия получила остров Сянган (Гонконг) и большую контрибуцию.
События 1856 г. и последующих лет, приведшие к серии новых англо-франко-китайских войн, были звеньями цепи преступлений западных держав на Дальнем Востоке. На этот раз английское и присоединившееся к нему французское правительство открыто вмешались во внутренние дела Китая, чтобы подавить широко развернувшуюся там крестьянскую революцию, известную под названием восстания тайпинов, а заодно и прибрать к рукам богатства страны. С этой целью англичане и использовали незначительный инцидент как повод к войне против Китая. Жестокая расправа с народом, насилия и убийства, как всегда, сопутствовали действиям английских войск.
Лев Толстой с большим вниманием следил за этими событиями. В марте 1857 г. в Париже он прочитал в газетах о выступлении в английском парламенте депутатов оппозиции Гладстона и Кобдена, критиковавших политику правительства Пальмерстона в китайском вопросе. Однако эта критика не оказала никакого влияния на положение дел в Китае. Насилия над безоружными людьми продолжались. Писатель был глубоко возмущен действиями колонизаторов. 30 апреля 1857 г. он записал в дневнике: «Читал отвратительные дела англичан с Китаем и спорил о том со стариком англичанином» (47, 125).
Эта запись — первая в ряду аналогичных дневниковых записей и устных высказываний, в которых писатель осудил действия европейцев в Китае.
Нет сомнения, что зверства в Китае он воспринимал как одно из подмеченных им уродств буржуазной цивилизации. И поэтому в рассказе «Люцерн», который начал вскоре писать, он несколько раз упомянул о жестокостях и лицемерии англичан в Китае,
В последующие годы агрессивные действия колонизаторов на Дальнем Востоке продолжались, В 1860 г. английские и французские войска предприняли еще один — третий по счету — поход на Китай. Против китайцев были брошены объединенный экспедиционный корпус в 20 тысяч человек и военный флот в составе 350 боевых кораблей.
Защищая свою родину, китайцы нанесли интервентам тяжелые удары, но устоять против их натиска не смогли. 21 августа 1860 г. войска Англии и Франции ворвались в Тяньцзинь, а затем достигли и Пекина. На китайской земле снова лилась кровь. Чужеземные солдаты опять расстреливали местное население, насиловали женщин, жгли, грабили, а в Пекине уничтожили знаменитый летний дворец императора — сокровищницу китайского искусства.
Лев Толстой с тревогой следил за происходившими событиями. Неприкрытый разбой западных держав в Китае был для него еще одним свидетельством порочности современной буржуазной цивилизации.
В статье «Прогресс и определение образования» (1862) Толстой писал: «Нам известен Китай, имеющий 200 миллионов жителей, опровергающий всю пашу теорию прогресса, и мы ни на минуту не сомневаемся, что прогресс есть общий закон всего человечества, и что мы, верующие в прогресс, правы, а не верующие в него виноваты, и с пушками и ружьями идем внушать китайцам идею прогресса». И далее: «В древней Греции и Риме было более свободы и равенства, чем в новой Англии с китайской и индийской войнами, в новой Франции с двумя бонапартами и в самой новой Америке с ожесточенной войной за право рабства» (8, 333 — 334).
Идея благодетельности буржуазного прогресса, которую отстаивают имущие классы, по мысли Толстого, только им и выгодна. Этой идеей они прикрывают, в частности, свои действия на Востоке, где насаждают цивилизацию огнем и мечом. Капиталистический прогресс — синоним грабежа. Во имя «прогресса» плывут к чужим берегам эскадры с заряженными пушками, войска западных государств вторгаются в чужие страны, сея там смерть и опустошение. Под маской миссионеров всюду действуют жадные купцы, бессовестно грабящие чужие народы.
«Верующие в прогресс, — иронически пишет Толстой, — искренно веруют потому, что вера их выгодна для них, и потому-то с озлоблением и ожесточением проповедуют свою веру. Я невольно вспоминаю китайскую войну, в которой три великие державы совершенно искренно и наг ивно вводили веру прогресса в Китай посредством пороха и ядер» (8, 337).
Конец 70-х и начало 80-х годов — период перелома во взглядах Толстого — был ознаменован повышенным его интересом к китайской культуре. В эти годы он все чаще обращался к мыслителям Востока, стремясь найти в их учении идеи, созвучные его собственным размышлениям о сущности жизни, о назначении человека. Он изучал древнейшие памятники китайской культуры — трактаты философов, произведения народного творчества.
Изучение Толстым культуры Китая затруднялось тем, что он не знал китайского языка3. Переводов с китайского языка на западноевропейские в то время было очень мало и еще меньше было переводов на русский язык4.
С большими трудностями столкнулся писатель, когда задумал пропагандировать китайскую философию в России. В широких кругах интеллигенции господствовало убеждение, что китайская философия — предмет чрезвычайно запутанный и непонятный, почти недоступный европейцам. Чтобы опровергнуть это мнение, Толстой беседовал со многими лицами, стремясь разубедить их, заинтересовать дорогим для него предметом, и, как мы увидим ниже, ему удалось многого добиться в этом.
Отвечая в октябре 1891 г. на вопрос петербургского издателя М. М. Ледерле о том, какие писатели и мыслители оказали на него в зрелом возрасте наибольшее влияние, Толстой в числе других философов Запада и Востока назвал Конфуция и Мэн-цзы («очень большое») и Лао-цзы («огромное») (66, 68). Это признание весьма знаменательно.
Учение Лао-цзы (V — IV вв. до я. э.) оценивается современной наукой по-разному. Некоторые китайские и западноевропейские исследователи считают его идеалистическим. Однако большинство китайских и советских ученых считают Лао-цзы родоначальником стихийного материализма в китайской философии.
Учение Лао-цзы имеет ярко выраженный демократический характер. В нем нашло отражение недовольство широких масс общинников складывавшейся товарно-денежной системой хозяйства, их протест против эксплуатации и угнетения со стороны родовой знати. Мотивы эти, разумеется, выражены у Лао-цзы не прямо, а в завуалированных сентенциях, однако именно эти народные настроения и составляют социальную основу его философии.
Сущность учения Лао-цзы, как оно раскрывается современными советскими и китайскими исследователями5, сводится к следующему. Мир состоит из материальной субстанции ци (эфир, воздух, мельчайшие семена), в хаос которой всеобщее начало дао вносит гармонию и разумный порядок. Дао, однако, не божество и не сверхъестественная сила, а естественный объективный, т. е. независимый от сознания людей, путь развития вселенной, извечный закон бытия.
Учение о дао возникло в древнем Китае на основе весьма высокого для того времени развития естественных наук, в частности астрономии, химии, медицины. В основу его легли наблюдения над явлениями природы, размышления об объективном характере происходящих в ней изменений. Природа существует в непрерывном развитии. День сменяется ночью, на смену ночи приходит новый день. Непрерывна и смена времен года — весна, лето, осень, зима. Все в мире движется и развивается. Люди, вещи, понятия нарождаются, живут и исчезают, одновременно нарождаются новые люди, возникают новые вещи и представления. И все это происходит не по воле духов или божества, а по всеобщему естественному закону — дао. Лао-цзы, таким образом, подвергает критике господствовавшие религиозные и социально-политические воззрения своего времени.
Понятие дао в учении Лао-цзы неотделимо от связанного с ним понятия дэ. Дэ есть форма проявления вещей, порождаемых дао. «Дао, — говорит Лао-цзы, — рождает вещи, дэ вскармливает их, взращивает их, воспитывает их, совершенствует их»6.
Следовательно, дао — это естественный закон и всеобщая сущность безграничного и бесконечного мира, а дэ — сущность конкретных явлений и вещей.
Философия Лао-цзы чужда мистики, веры в загробную жизнь, в души предков. «Души предков не творят чудес», — утверждал он. Чужды ему и религиозные верования, связанные с принесением жертв небу, земле, рекам, горам, радугам и т. п. В его учении осязаемы первичные элементы атеизма, основывающиеся на догадке о материальном начале вселенной.
Философская система Лао-цзы диалектична. Жизнь, утверждал он, — это бесконечный процесс изменения и развития. Все в мире, развившись, превращается в свою противоположность. «В несчастье живет счастье, а в счастье таится несчастье». Весконечное развитие и смена форм есть проявление высшей закономерности — закона дао. Однако развитие идет не по восходящей линии, а вечно обращается по кругу.
Замечательным памятником древней китайской философии является составленная учениками Лао-цзы книга «Дао дэ цзин», т. е. книга о дао и дэ7, с которой Толстой ознакомился еще в 1877 г. В ней содержится 81 изречение Лао-цзы, составляющее его многостороннее и очень сложное учение.
Лев Толстой, как уже говорилось, не уловил стихийно-материалистического характера философии Лао-цзы. В согласии с тысячелетней традицией комментирования этого учения он истолковал понятие дао как высшее начало, означающее любовь, добродетель, а самого Лао-цзы — как великого учителя нравственности. В ого учении писателя заинтересовали не космологическая теория и не теория познания, проникнутые элементами стихийного материализма, а социально-этическая концепция, основанная как раз на идеалистических воззрениях и представлениях. И это наложило отпечаток на все суждения русского мыслителя о Лао-цзы.
К изучению Лао-цзы Толстой приступил в конце 70-х годов, когда он в свете своего нового миропонимания начал переосмысливать духовные ценности человечества8. В этот период он попросил своего друга Н. Н. Страхова прислать из Петербурга все, что тот сможет достать из переводов китайского философа. Страхов охотно откликнулся на эту просьбу и отправил в Ясную Поляну несколько книг. Из тех трудов, которые нельзя было переслать, он сделал подробные выписки9. Тогда-то Толстой и прочитал впервые некоторые тексты Лао-цзы и комментарии к ним.
Более основательно он занялся философией Лао-цзы в 1884 г., когда задумал познакомить русскую публику с великими мыслителями Востока. Читая «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена, Толстой отметил на отдельном листе (он сохранился в архиве писателя) целиком или частично 67 глав, которые он рекомендовал для перевода на русский язык. Каждой главе он давал свои щенки. Вот некоторые из них: «Метафизика — прелестно», «Прелестное начало», «Прелестно», «Удивительно», «Прекрасно». Читая одновременно и других китайских философов — Конфуция, Мэн-цзы, Мо Ди, писатель открыл для себя новый глубокий мир человеческой мысли. «Я занят очень китайской мудростью, — писал он 11 марта 1884 г. В. Г. Черткову. — Очень бы хотелось сообщить вам я всем ту нравственную пользу, которую мне сделали эти книги» (85, 356).