3 апреля 1897 г.
Дорогой капитан Симонини, сегодня у меня с утра была в голове тяжесть. Поганый вкус во рту. Боже милостивый, сказал я себе, вкус полыни! Абсент! Сказал сразу, хотя не успел прочитать ваши вчерашние полунощные записи. Откуда же мне знать, что вы пили абсент? Если я сам не пил его? И еще. Как служитель божий может знать вкус запретного, неведомого напитка? Хотя нет, у меня что-то путается. Я пишу, видимо, уже прочитавши ваши записи. Под влиянием ваших описаний. Сами посудите. Если я никогда абсента не пил, как же я могу распознавать его, утверждать, что у меня вкус абсента во рту? Значит, вкус был какой-то другой. А начитавшись фразочек про абсент у вас в дневнике, я и написал ни с того ни с сего, что и у меня во рту абсент. В общем, черт! Я проснулся в собственной кровати. Мне казалось, что все нормально. Но только я почему-то знал, что обязан переместиться в вашу квартиру. Там, вернее сказать тут, я прочел страницы вашего дневника, те, которых до сих пор не видел. Вы там поминаете Буллана. Это имя во мне кое-что пробудило. Нечетко, несвязно, но пробудило. Несколько раз я произнес это имя. И в голове как будто промелькнула молния. Как будто ваши доктора Буррю и Бюро ко мне приставили магнитный металл с одного боку тела. Или как будто доктор Шарко домахался до того пальцем, ключом, открытой рукой перед самым моим носом, что сумел ввести меня в транс, в состояние ясного сомнамбулизма.
Вот что я за сценку увидел: одержимая в конвульсиях, а священник плюет ей в рот.
Жоли
Из дневника за 3 апреля 1897 г., по поздним ночным записям
Как-то странно обрывается рассказ Далла Пиккола. Может быть, его спугнул шум, например, открывавшаяся снизу дверь заскрипела и он предпочел ретироваться. Допустимте также такой вариант: сам Повествователь оказался в затруднении. Ну посудите. Далла Пиккола, похоже, пробуждается только тогда, когда капитану Симонини требуется проверяльщик. Он спешит тогда указать на провисания и заполнить лакуны в рассказе капитана. О себе же о самом – как будто памяти нет. Если бы эти листы не были честнейшим воспроизведением действительности, впору было бы решить, что Повествователь нарочно чередует отрывки в духе амнетической эйфории с отрывками в духе дисфорийного припоминания.
Лагранж весной 1865 года пригласил как-то утром Симонини в Люксембургский сад и там на лавочке показал ему мятую книжонку в желтенькой обложке, Брюссель, 1864, без имени автора, под названием «Диалог в аду Макиавелли и Монтескье, или Политика Макиавелли в девятнадцатом веке».
– Вот. Сочинителя зовут Морис Жоли. Нам это известно. Узнали имя с некоторым трудом. Во Францию завозится незаконно. Печатается за границей и распространяется подпольно. Не столько с трудом узнали, сколько с затратами. В кругу контрабандистов подпольной литературы у нас, естественно, много агентов. Единственный способ иметь сведения о диверсионной секте – это самому держать ее бразды. Ну или по меньшей мере держать на жалованье ее главарей. Ибо намерения врагов государства узнаются не по божию знамению. Принято говорить, конечно с натяжкой, что из десяти заговорщиков трое наши наседки… прошу прощения за жаргон! Другие шесть – просто чистосердечные идиоты. И только один по-настоящему опасен. Но вернемся к теме. Жоли обнаружен и посажен в Сент-Пелажи. И там он просидит, мы постараемся, как можно дольше. От вас желательно получить сведения, где он взял свои данные.
– Но о чем сама книга?
– Признаюсь, не читал. Там пятьсот страниц с походом. Это он напрасно. Очернительская книжонка должна читаться за полчаса… Мы заказали специализированному агенту в подобных вопросах, Лакруа, краткое резюме. Я вам отдаю единственный экземпляр, который имеется. Описывается воображаемый диалог в царстве мертвых. Макиавелли выведен как теоретик принципиально циничной власти, поборник принципиальной несвободы печати и слова, противник законодательного собрания и всех институтов, насаждавшихся республиканцами. Его доводы столь подробны и столь легко возводимы к нашему времени, что даже самый неискушенный читатель разберется – книга ставит целью инсинуировать напраслины на нашего правящего императора путем приписывания ему намерений, в числе которых: ослабить влияние палаты депутатов, добиться от народа продления до десяти лет президентского срока и в результате преобразовать республику в империю…
– Я очень прошу извинить меня, месье Лагранж, но так как мы говорим доверительно… Вы знаете, насколько я предан власти… Месье Лагранж, не могу все же не возразить, что, по вами рассказанному, этот Жоли инсинуирует именно то, что наш правящий император в действительности и сделал. Так зачем искать источник найденной Жоли информации…
– Нет. Потому что у Жоли, наряду с критикой действий правительства, содержатся также и инсинуации по поводу того, что якобы еще намечает сделать правительство государства Франция. Похоже, Жоли имеет доступ изнутри. В любое министерство, в любой дворец власти умудряются внедриться лазутчики, «кроты», собиратели секретов. Мы обычно их выявляем, но не ликвидируем. Через них мы распускаем ложные сведения, по усмотрению министерства. Но эта игра, бывает, становится опасной. В общем, мы хотим выявить, кто осведомил или, хуже того, кто подстрекнул Жоли. Симонини сказал себе – смешно. Все деспотические власти деспотичны одинаково. Прочтите настоящего Макиавелли, и вы предскажете, что станет делать Наполеон Третий. Думая это, он вдруг осмыслил смутное ощущение, оставшееся от речей Лагранжа. Этот Жоли вложил в уста своего Макиавелли-Наполеона почти те же самые слова, которые он, Симонини, вкладывал в уста иезуитов в документе, состряпанном по просьбе агентов секретной службы в Пьемонте! Можно предположить, что Жоли вдохновлялся тем же источником, которым воспользовался и он, Симонини, – письмом отца Родена отцу Роотаану в «Тайнах народа» Эжена Сю.
– Так что, – продолжал Лагранж, – вас препроводят в Сент-Пелажи, как будто мадзинианца-эмигранта, взятого по подозрению в связях с республиканскими организациями во Франции. Там есть один заключенный, Гавиали, итальянец. Каким-то боком причастен к покушению Орсини. Вы, разумеется, завяжете с ним отношения. Вы же гарибальдиец, карбонарий и далее в этом роде. Через Гавиали выйдете на Жоли. Политические всегда стакнутся друг с другом. Особенно когда окружены мерзейшим уголовным сбродом. Разговорите Жоли. Люди в тюрьме откровенничают бог весть с кем. – А сколько мне там сидеть? – спросил Симонини, заранее представляя себе тюремное меню. – Зависит от вас. Как только вы получите искомое, мы сразу вас выпустим. Станет известно, что дело остановлено благодаря хитроумию нанятого вами адвоката.
В тюрьмах Симонини еще не бывал. Ничего хорошего там не оказалось: вонь мочи и пота, невообразимая бурда в качестве супа. Слава еще богу, что Симонини, как и прочие состоятельные арестанты, мог ежедневно закупать набор более съедобных продуктов. Со двора был вход в большую залу, с очагом по центру и со скамейками по бокам. В зале обычно питались те, кто сам оплачивал свой рацион. Кто-то жевал, низко склоняясь над корзинкой, закрываясь руками от чужих глаз. А другие делились с приятелями и со случайными соседями. Симонини скоро догадался, что щедрее всех вели себя, с одной стороны, закоснелые преступники, привыкшие друг друга поддерживать, а с другой стороны, арестанты политические. В туринские годы, в сицилийские месяцы и в первое время, проведенное среди самых забубенных парижских трущобников, Симонини напрактиковался распознавать истых каторжников. Он не разделял расхожее мнение, будто бы все преступники должны выглядеть рахитичными, нагорбленными, золотушными, гугнивыми, с заячьей губой или что, как утверждал знаменитый Видок (дока в преступном мире и сам из этого отродья), у преступников у всех ноги колесом. Но конечно, характерные черты цветных народов у преступников выражены явно: безволосость туловища, малый череп, покатый лоб, развитость надбровных дуг, гипертрофированные челюсти и скулы, неправильный прикус, скошенность глазниц, темный окрас кожи, густота и курчавость растительности, оттопыренность ушей, неровность зубов и, в довершение к этому, эмоциональная заторможенность, повышенная наклонность к половым сношениям и алкоголю, пониженная чувствительность к боли, отсутствие нравственного чувства, леность, импульсивность, непредусмотрительность, великое тщеславие, азартность в игре, суеверность.
Все это в полной мере относилось к тому чудищу, которое каждый день наваливалось на него сзади и дышало в затылок, явно претендуя на толику симониниевского обеда. Лицо арестанта было испестрено во все стороны глубокими сизыми рубцами. Около рта все разъедено какими-то ядами. Хорош и нос: перебитые хрящи, ноздри превращены в громадные дыры, руки чрезмерной длины, пальцы невиданно коротки и целиком и полностью поросли шерстью… Симонини, однако, вынужден был отказаться от своих идей в духе «бог шельму метит», потому что страшилище, носившее имя Орест, оказалось тишайшим на свете созданием. Как только Симонини начал-таки делиться с ним порцией обеда, тот к нему привязался и потом проявлял почти что собачью верность и преданность.
Ничего такого за ним не водилось. Он попросту задушил женщину за то, что она не приняла его ухаживаний, и теперь ждал суда. – Не знаю, отчего она артачилась, – сокрушался он. – Я ведь замуж ее звал. А она смеяться. Как будто я чудовище.
Теперь мне жаль, что ее больше нет. Ну что на это мужчине было делать? Ладно. Если на гильотину не отправят, в каторге не так уж и плохо. Говорят, что кормят досыта. – И, показывая пальцем на другого, добавил: – Вот это и впрямь злыдень. Императора порешить собирался.
Так Симонини опознал Гавиали и уселся к нему поближе. – Сицилия вам досталась ценою наших жертв, – сказал ему Гавиали. – Нет, я не участвовал. Они ничего доказать не сумели. Только мое знакомство с Орсини. Так вот, Орсини и Пиери получили гильотину, Ди Рудио каторгу в Кайенне, а я, если все пойдет путем, выйду отсюда на свободу очень скоро.
Историю Орсини слышали все. Итальянский патриот, съездил в Англию и там разжился шестью бомбами на гремучей ртути. 14 января 1858 года вечером, когда Наполеон Третий направлялся в театр, Орсини и двое его соучастников метнули три бомбы в карету императора. Но с неудачными результатами. Они изранили сто пятьдесят семь человек, и восемь из них впоследствии умерло, а венценосная чета не пострадала.
Перед гильотиной Орсини написал императору слезное письмо, призывая встать на защиту единой Италии. Многие говорили, что это письмо подействовало на последующие решения Наполеона Третьего. – Поначалу считалось, что бомбы буду делать я, – пояснял подробности Гавиали, – совместно с группой моих друзей, которые, жаловаться грех, по части всякой взрывчатки мастаки. Но Орсини больше доверял иностранцам. Они, как принято считать, надежнее нашенских. Англичанин ему совсем голову заморочил. А его-то голова была совсем полна этим ртутным порошком. Гремучая ртуть в то время покупалась в Лондоне в любой аптеке – она употребляется для дагеротипов. Во Франции ею насыщают бумагу для «китайских конфеток», хлопушки, начнешь развертывать, она пукает, обхохочешься. Беда в том, что бомба с инициирующим взрывчатым веществом мало чем полезна, если только она не попадает прямо в цель. А бомба с черным порохом создала бы много крупных осколков металла. Они поразили бы площадку радиусом в десять метров. Бомбы же на гремучей ртути крошатся моментально и убивают только тех, на кого прямо попали. Тогда уж лучше пистолетная пуля. Куда влетит, туда влетит.
– Так можно же снова пытаться, – подзуживал Симонини. – Я знаю, кого очень даже интересует работа группы искусных подпальщиков.
Повествователь не может сказать, зачем тут Симонини забрасывал удочку. Уже имел нечто на уме? Или просто так, каверзничал из любви к искусству? По привычке? На всякий случай? Гавиали отреагировал хорошо.
– Можно поговорить, – сказал он. – Вы, кажется, собираетесь скоро выходить отсюда. Я тоже. Ищите меня у папаши Лоретта на улице Квашни. Мы там встречаемся каждый вечер с друзьями. Жандармы туда уже не заходят. Во-первых, потому что им пришлось бы там арестовывать всех, кто в помещении, то есть возня немалая. Во-вторых, в такое место жандарм, когда зайдет, совершенно не может знать, выйдет ли он оттуда целым.
– Замечательное место, – расхохотался Симонини. – Приду. А вы не знаете ли, тут такой Жоли, написал массу гадостей про императора.
– Это идеалист, – ответил Гавиали. – Слова ведь не убивают. Характерная личность. Познакомлю. Жоли был в не сильно засаленной одежде. По всему было видно, что как-то исхитряется бриться. Обычно он сидел в зале у очага, пока в ней никого не было, а когда заходили те, кто снабжался из продуктовых корзинок, Жоли выходил – чтоб не завидовать чужому везенью. Примерно ровесник Симонини. Глаза горят энтузиазмом, но и подернуты печалью. Видно по всему, что он – скопище явных противоречий. – Присядьте, – обратился к нему Симонини, – и прошу вас разделить трапезу со мной. Для меня это много. По всему видно, у вас с окружающим отребьем ничего общего. Жоли отвечал молчаливой улыбкой. С благодарностью принял ломоть мяса и хлеб. Но в беседе был уклончив. Симонини: – Хорошо, что сестренка меня не забывает. Она в золоте не купается, но меня поддерживать ей как-то удается. – Счастливец, – отвечал Жоли. – А у меня никого… Так лед был взломан. Побеседовали о гарибальдийском походе. Французы следили за ним затаив дыхание. Симонини намекнул на кое-какие трения сперва с пьемонтским правительством, потом с французским, а вот теперь он под стражей за заговор против государства. Жоли в ответ, что он-то посажен даже и не за заговор, а за неуместное писательство. – Каждый культурный человек думает, что он – важная часть миропорядка. Это такое же заблуждение, как суеверность у безграмотных людей. Мир отнюдь не исправляется идеями. Те, у кого идей мало, менее нас подвержены ошибкам. Они следуют общему направлению и никому не создают затруднений. Они преуспевают, они богатеют, они достигают высоких позиций, они депутаты, орденоносцы, знаменитые литераторы, академики, журналисты. Может ли считаться глупцом тот, кто так замечательно обделал собственные дела? Нет, глупец – это я. Воюю с ветряными мельницами. Жоли угощался уже в третий раз, но все никак не переходил на главные темы. Симонини легонько пришпорил его, спросив, что за такую опасную книгу тот написал. И Жоли пустился пересказывать свой диалог в царстве мертвых. По мере пересказа он все сильнее негодовал на те гнусности, которые обличал сам, и добавлял, и дополнял, и выкладывал даже больше, чем в свое время опубликовал в книжке. – Понимаете? Деспотия опирается на всеобщее голосование избирателей! Сукин сын произвел авторитарный переворот, используя тупую волю тупого народа! Видно по этому, во что превратятся демократии будущего…
Правильно говорит, думал Симонини. Луи-Наполеон человек нашего времени. Понял, как можно управлять народом, который семьдесят лет назад наэлектризовался от мысли, что имел храбрость отрезать голову королю. Лагранж может подозревать сколько угодно, что у Жоли имелись подсказчики, однако ясно, что он просто поразмыслил над фактами, которые перед носом у всех, и предсказал поступки диктатора. Но все-таки интересно, где он взял сюжет-то.
Симонини подпустил тонкий намек на Эжена Сю и на послание отца Родена. Жоли улыбнулся, Жоли покраснел… и признался, что его идея вскрыть пагубные замыслы ЛуиНаполеона родилась в подражание образцу – Эжену Сю, только с той разницей, что ему захотелось пристегнуть к классическому макиавеллизму иезуитскую доктрину. – Когда я прочитал Сю, было ощущение – вот, я нашел ключ, чтоб написать книгу, которая по-настоящему тряхнет эту страну. Как я обманывался. Книги конфисковывают, книги сжигают, и ты как будто и не сделал ничего… Мне было невдомек, что Эжена Сю выслали за то, что он сказал. А ведь сказал он меньше, чем я.
Симонини страдал, как будто его обокрали. Он тоже стащил свой сюжет про иезуитов у Эжена Сю. Но никто не знал этого. Симонини собирался тихо использовать для других целей этот сюжет. Как тут оказывается, что Жоли прикарманил его и преобразовал, если можно так выразиться, в общественное достояние.
Подумав, Симонини утешился. Книга Жоли из обращения изъята. Один из считанных оставшихся экземпляров принадлежит лично ему. Жоли еще просидит некоторое количество лет. И если Симонини даже вообще перепишет полностью его текст, вставив на место основного заговорщика, ну, например, Кавура или прусскую канцелярию, никто и не поймет, что откуда взято. Даже Лагранж не додумается. Самое большее, Лагранж тем сильней поверит в новый документ, что нечто подобное он уже встречал. Специальные службы всех на свете государств верят только тому, что уже где-то слышали раньше, и отбраковывают любую новость, если она слишком новаторская. Поэтому все в порядке. Ситуация внушала полное спокойствие. Ему известен рассказ Жоли, а всем другим этот рассказ неизвестен. Известен еще какому-то Лакруа, вскользь названному Лагранжем. Лакруа – единственный, кого хватило прочесть «Диалоги» целиком. Устранить Лакруа – и дело обделано.
Вообще-то можно было уже покидать Сент-Пелажи. Он сердечно, как брат, облобызал Жоли. Тот был растроган и шепнул: – Одна любезность, которую вы можете оказать. Мой друг Гэдон, вероятно, не знает, куда я исчез. Он бы мог мне время от времени передавать продукты. Что-нибудь переносимое для желудка. А то от их баланды у меня изжога и понос.
Гэдона, продолжал Жоли, нетрудно найти в книжном магазине на улице де Бон, в магазине мадемуазель Эме Бек, где собираются наследники Фурье, члены «секты фаланстера». Насколько понимал Симонини, это были такие социалисты, стремившиеся переделать человеческий род, но не помышлявшие о революции, за что их презирали и коммунисты и консерваторы. Книжный магазин старой девы Бек был вольной гаванью для всех республиканцев, для всех противников империи. Собирались они там вполне свободно. Полиция полагала, что фурьеристы не опасны и для мухи. Покинув тюрьму, Симонини со всех ног полетел докладываться Лагранжу. Он не желал вредить Жоли. Тот в своем донкихотстве вызывал почти что жалость.
– Господин Лагранж, наш малый обыкновенный простяга, хотел прославиться, попал впросак. По моему ощущению, он и писать-то бы не взялся, если бы кто-то из ваших не надоумил. Увы, настрополил его как раз Лакруа, который, как вам верилось, прочел книгу и сделал резюме. А на самом деле, можно пошутить так: прочел книгу еще до ее создания. Я даже не исключил бы, что Лакруа сам озаботился ее напечатанием в Брюсселе. Зачем ему это занадобилось, не спрашивайте.
– А по указке из-за рубежа! Возможно, из Пруссии. Подгадить тут нам, французам. Меня это не удивляет.
– Как, прусский агент в таком отделе, как ваш отдел? Граничит с невероятным.
– Штибер, резидент прусской шпионской сети, располагает бюджетом в девять миллионов талеров. По слухам, он заслал во Францию пять тысяч прусских землепашцев и девять тысяч домашних работниц, чтобы иметь своих агентов в кафе, в ресторанах, в семьях, всюду. Но слухи ложные. Среди шпионов весьма немного пруссаков. Весьма немного и эльзасцев. И тех и других распознавали бы по акценту. Шпионы – примерные французы. Они работают за деньги.
– А как же выявлять и арестовывать этих оборотней?
– А это нерентабельно. Тогда они бы арестовывали наших. Шпионов обезвреживают не устранением. Им следует внушать ложные сведения. Для этого необходимы лица, ведущие двойную игру. Перейдем к делу. Сведения, полученные от вас, для меня новы. Господи, что за люди окружают нас! Никому невозможно доверять. Поскорее избавимся от этого субъекта.
– Но на суде ни он, ни Жоли ни в чем не признаются. – Человек, работавший на специальные службы, никогда не должен попадать под суд. Этот принцип, мне очень жаль, будет действовать и в отношении вас. С Лакруа случится неприятность. Вдове начислят соразмерную пенсию.
Симонини не упомянул о Гэдоне и о книжном магазине на улице де Бон. Прежде хотел посмотреть, какую пользу для себя он получит. К тому же несколько дней в Сент-Пелажи его изнурили.
Он прямо отправился в «Лаперуз» на набережной Больших Августинцев. И не на нижний общий этаж, где подавали устриц и антрекоты, как в прежние времена, – а на второй, в отдельный кабинет, где можно было заказать ската в голландском соусе, рисовую запеканку по-тулузски, заливное из филеев молодого кролика, трюфели в шампанском, абрикосовый пудинг по-венециански, салат из свежих фруктов, персиковый и ананасовый компот.
И к чертям всех острожников-идеалистов вместе с душегубами и вместе с их грязными мисками. Для того и существуют тюрьмы, чтобы порядочные люди могли обедывать в ресторанах, не опасаясь повстречаться ни с кем из тех.
Тут мемории Симонини, как бывает часто в подобных случаях, путаются. В дневнике появляются бессвязности. Повествователю остается прибегнуть к пояснениям аббата. Контрапункт их голосов уже воспринимается как отлаженный и полноценный дуэт…
Суть в следующем. Симонини понимал, что имперские специальные службы ждут от него какого-то специального сообщения. Как можно было укрепиться в глазах Лагранжа? Как может укрепиться полицейский информатор? Конечно, разоблачив заговор! Ну, значит, надлежало организовать этот заговор. Чтобы потом его с блеском разоблачить.
Идею подал ему Гавиали. Симонини навел справки в администрации Сент-Пелажи. Скоро Гавиали должен был выходить на свободу. Симонини выждал, а потом двинулся именно туда, где, как намекал тот, он намерен отираться. На улицу Квашни, в кабаре папаши Лоретта.
Пройдя почти всю улицу Квашни, налево открывался вход наподобие щели. Впрочем, не теснее, нежели улица Котарыболова, которая с правой стороны той же улицы Квашни уводила на набережную, и все диву давались, на что нужна улица, по которой можно проходить только, как краб, боком. В щели слева – лестница. Осыпающиеся коридоры, сочащиеся копотью камни. Низкие двери. На втором этаже один из низких проемов-лазов внезапно открывал доступ в довольно большое помещение, явно полученное за счет сноса нескольких старых квартир. Это и был салон, или зал, или, как его называли, кабаре папаши Лоретта, которого никто не помнил. Он умер в незапамятные времена. Повсюду столы, курильщики трубок, игроки в ландскнехта, девицы с ранними морщинами, бледнощекие, похожие на бедняцких кукол, озабоченные поиском тех клиентов, у которых в бокалах оставалась хоть капля, и выклянчиванием этой влаги.
Симонини появился в день, когда происходила суматоха. Где-то кого-то кто-то пырнул ножом, и от запаха крови у всех заплясали нервы. Кончилось тем, что еще один сумасбродный посетитель выхватил шило и поранил одну из девиц, повалил на землю заступившуюся кабатчицу, бешено отбивался и был повержен только тем половым, кто догадался шмякнуть его кувшином по тыльной стороне головы. После этого все возвратились к прерванным занятиям, как будто и не отвлекались от них.
Там Симонини и нашел Гавиали у стола с компанией таких же, как он, цареубийц – итальянцев-эмигрантов, помешанных на составлении взрывчатых смесей и на разговорах о том же. По достижении определенного алкогольного градуса за столом звучали одни и те же выяснения былых огрехов и недочетов. Адская машина, которой Кадудаль тщился укокошить Наполеона еще в бытность его первым консулом, представляла собой смесь селитры и картечи. Эта смесь эффективна в узких улицах старых столиц, но мало что может в современном городе, да, честно говоря, и раньше не ахти как работала. Фьески, покушаясь на Луи-Филиппа, изготовил устройство из восемнадцати стволов, стрелявших одновременно, и убил восемнадцать человек. Но не короля.
– Вся штука, – поучал общество Гавиали, – в правильном составе смеси. Вот, например, хлорат калия. Бертолетова соль. Пробовали смешивать его с серой и углем, чтобы получать порох. Но в результате только подорвали всю лабораторию начисто. Использовать хлорат хотя бы для производства спичек? Но тогда придется обмакивать хлоратно-серную головку каждой спички в серную кислоту. Сомнительное удобство. И вообще немцы вот уже более тридцати лет назад изобрели спички на фосфорной основе. Воспламеняются от чиркания.
– Что уж говорить, – перебивал его другой, – о пикриновой кислоте. Было отмечено, что она взрывается при нагревании в присутствии хлората калия. Стали разрабатывать взрывчатые вещества, чем дальше, тем более взрывчатые. Чем дальше, тем больше экспериментаторов погибало. От этой идеи отказались. Перспективнее нитроцеллюлоза…
– Да уж я думаю!
– А вообще имеет смысл вчитаться в древних алхимиков. Они открыли, что смешение азотной кислоты со скипидаром постепенно приводит к воспламенению. И известно
уже больше ста лет, что если азотную кислоту соединить с серной, абсорбируется вода и почти всегда имеет место вспышка.
– Я бы серьезно подумал о ксилоидине. Крепкая азотная кислота в сочетании с крахмалом или волокнами древесины…
– Ты как будто бы начитался этого, как его, Верна, он пишет, что ксилоидиновым взрывом можно заслать снаряд на Луну. По-моему, гораздо серьезнее сегодня выглядят нитробензол и нитронафталин. Бумагу или картон обработать азотной кислотой – получается нитрамидин, вещество близкое к ксилоидину.
– Но они же нестабильны все. Пироксилин другое дело. При равном весе у него взрывная сила в шесть раз превосходит силу черного пороха.
– Да, но в отношении надежности оставляет желать лучшего… Так час за часом. Время от времени все сходились на неизбежном: лучше всего – старый добрый черный порох. Симонини как будто возвратился в сицилийские времена, как будто слышал покойного Нинуццо. Без излишнего труда, употребив на это дело несколько фляг вина, он смог разжечь в славной компании великое недоброжелательство к Наполеону Третьему, от которого только и жди прямой помехи походу савойцев на Рим, а на поход этот уповали в их компании все. Стало ясно, что ради единой Италии придется предать смерти здешнего диктатора. Симонини, конечно, понимал, что этим забулдыгам до единой Италии было не так сильно много дела, а хотелось поскорее хряпнуть хорошенькую бомбу или две. Но именно таких сдвинутых на взрывчатке субъектов он и искал.
– Замысел Орсини, – говорил им Симонини, – провалился не потому, что плох был Орсини, а потому, что плохи были бомбы. У нас есть герои, готовые идти на гильотину, готовые бросать бомбы. Но мы до сих пор не выработали четкого представления о том, какую следует взрывчатку применять. Из собеседований с нашим любезным Гавиали я вынес убеждение, что ваш кружок поспособствует решению этого вопроса. – Кто это эти «вы»? – возник вопрос у слушателей. Симонини заметно помялся, а потом прибег к тому же арсеналу, который в свое время применял с туринскими студентами. Он-де является представителем Высшей Венты, одним из заместителей легендарного Нубиуса, других вопросов просит не задавать, потому что структура карбонарской организации такова, что каждый знает только своего непосредственного командира, более никого. Загвоздка была в новых бомбах безупречной убойности. Сфабриковать их можно было только после долгих опытов, и почти что алхимических исследований, и испробования разнообразных веществ, и серьезных полевых испытаний. Он намерен предоставить для опытов спокойное место тут неподалеку, тоже на улице Квашни. Он также может выделить денежные средства на расходы. Приготовив бомбы, члены кружка не должны заботиться об организации покушения. От них потребуется только некоторое время хранить в помещении листовки, в которых будет возвещаться скорая гибель императора и будут разъясняться резоны и цели заговорщиков. В день кончины Наполеона кружок займется подбрасыванием этих листков в места скопления народа и в редакции крупнейших национальных газет. – Думаю, вам нечего опасаться. В высших сферах кое-кому идея этого покушения не чужда. У нас свой человек в полицейской префектуре. Лакруа. Но не знаю я, насколько можно этому Лакруа доверять. Не пытайтесь с ним связаться. Если он о вас узнает, то способен, думаю, даже и на вас донести, лишь бы получить повышение по службе. Все эти двойные агенты, знаете… Соглашение было с энтузиазмом принято и утверждено. У Гавиали горели глаза. Симонини передал ему ключи от тайной квартиры и немаленькую сумму на первоначальные покупки. Через несколько дней он наведался туда. Эксперименты вроде продвигались. Он оставил несколько сотен листовок, отпечатанных у знакомого типографа, оставил новые расходные средства, вскричал: «Да здравствует единая Италия! Рим или смерть!» – и распрощался удоволенный весьма.
Но по пути домой по улице Святого Северина, пустынной в вечерний час, он будто бы расслышал шаги непосредственно за собой. А особенно неприятно было, что стоило остановиться ему, как замирали и шаги. Он ускоривался, но преследователь приступал к нему все ближе. Становилось ясно, что это не сопровождение, а погоня. Сопение прямо за плечом, и вот его схватили и втиснули в тупик Саламбрьер, который (а он еще теснее, чем улица Кота-рыболова) открывался ровно в этом месте. В общем, преследователь, скорее всего, был тут как дома и со знанием дела выбрал и угол и момент. Вжатый в стену Симонини видел только мерцание лезвия прямо перед глазами. В темноте не проглядывались черты напавшего на него. Но невозможно было ошибиться в этом голосе, с сицилийским акцентом цедившем: – Шесть лет по вашему следу, благочинный, но ведь отловил-таки! Это был голос покойного Нинуццо. Которого Симонини оставил с двумя вершками стали в животе на старой пороховне у Багерии. – Живой я. Бог послал добрую душу, там мимо один проходил, и меня спасли. Три месяца не знали, буду жить, нет ли, пузо пропорото от бока до бока… Но как я встал, так и начал искать. Искал я духовное лицо. По моим рассказам нашелся еще один в Палермо, кто видел, как поп встречался в кафе с нотариусом Музумечи, по виду тот поп очень был похож на гарибальдийца из Пьемонта, большого друга полковника Ньево. Говорили, что тот Ньево сгинул в наших сицилийских водах. Что его корабль как будто обратился в дым. Я-то смекнул, куда и как корабль обратился и кто об этом похлопотал. Где Ньево, там и пьемонтское войско. Где войско, там Турин. Холодный, зараза… И в этом-то холоде я бродил год и кого мог спрашивал. Наконец я вызнал. Гарибальдийца звали Симонини. Он еще и нотариус, но контора была продана. Покупатель краем уха вроде слышал, что нотариус переехал в Париж. Двинулся и я в Париж. Без монеты денег. Не спрашивайте уж как. Честно, я не ожидал совсем, что город такой громадный. Пришлось попотеть искамши. Узнал все эти улицы и промышлял на них по вечерам с ножом. Кто прилично одет и кто ошибся дорогой и часом, обычно делится со мной, что у него в кошельке. По одному кошельку за вечер, на жизнь хватает. Бродил, бродил я. Вот и набрел. Ведь знал, что такому, как вы, хорошее место не нужно. Вам все повадно в притоны да в тошниловки. Что ж бороду-то черную не отрастили? Узнать было бы труднее… Вот с тех-то пор Симонини и взял себе привычку преображаться в бородатого буржуа. Но в ту минуту, слушая Нинуццо, клял себя, что так мало заботился заметать следы. – Довольно, – подводил итог тем временем Нинуццо, – всю историю уже рассказал. А делов-то – пропороть вам пузо точно так же, как вы пропороли мне. Но только основательнее. Вечером тут не пройдет никто. Тут поукромнее, чем на нашей багерийской пороховне.
Как раз в это время всходила луна, Симонини видел хищный оскал Нинуццо и сверкающие от ярости белки глаз.
– Нинуццо, – нашел он силы взмолиться, – вы не знаете всего. Что я сделал тогда, это потому, что я выполнял приказ. Приказ с самого верху. От такого преосвященного престола, что пришлось повиноваться, не слушая веления сердечных чувств. Тому же пославшему повинуясь, я и тружусь вот тут, готовлю новейшие деяния для спасения алтаря и трона. Симонини пыхтел и говорил. И наблюдал, как нож нечувствительно отдаляется от близости его лица.
– Вы посвятили жизнь своему королю, – продолжал он задыхаясь, – и вам должно быть известно, что бывают поручения… святые, так сказать… ради которых позволено даже совершать действия, по существу неправомочные… Улавливаете? Мастро Нинуццо не вполне, надо думать, уловил, но дал понять, что кровная месть – не единственная цель его поведения.
– Наголодался я в эти годы. Увижу ваш труп – и что? Голода он не успокоит. Мне надоело жить вот так. А вы, я следил, ходите и в господские рестораны. Я сохраню вам жизнь. В обмен на кругленькую сумму мне каждый месяц. Чтоб я и спал и ел не хуже вас. А может быть, и лучше.
– Мастро Нинуццо, я готов обещать гораздо больше. Не только небольшую сумму в месяц. Я тут готовлю покушение на французского императора. А вы помните, ваш король лишился трона из-за того, что здешний Луи-Наполеон втихую помогал Гарибальди. Вы так много знаете про порох. Повстречайтесь с группой тутошних честных людей. Они собрались на улице Квашни и готовят то, что можно было бы назвать адской машиной. Ежели вы примкнете к ним, не только сможете участвовать в деле, которому судится войти в историю, не только обессмертите ваше имя, но и – поскольку покушением ведает персона высочайшего ранга – получите долю вознаграждения и обогатитесь до конца своих земных дней. От одного лишь упоминания о порохе у Нинуццо сразу затухла вся злоба, накопленная с той самой памятной ночи в Багерии. Симонини понял, что дело в шляпе, когда тот опустил нож и спросил:
– Ну, где и что делать-то?
– Все очень просто. Послезавтра к шести часам вечера приходите по этому адресу, стучите. Вам откроют вход в большой склад. Скажете, что вас посылает Лакруа. Друзья будут предупреждены. Но чтобы вас признали за своего, вставьте в петлицу, вот в эту, сюда, в сюртук, гвоздику. К семи появлюсь и я. Принесу деньги.
– Приду, – отозвался Нинуццо. – Но если только здесь какой-нибудь финт, то знайте, что мне известен адрес вашей квартиры.
На следующее утро Симонини наведался к Гавиали и оповестил, что время пришло. К шести часам завтра он просит всех быть на условной квартире для обсуждения. Сначала появится присланный им же сицилийский пороховщик, он проведет осмотр и выяснит, в какой стадии дело. Спустя немного придет туда он сам, Симонини, а после явится и куратор господин Лакруа. После этого Симонини побывал у Лагранжа и передал ему все сведения относительно заговора, имеющего целью покушение на государя императора. Заговорщики, имеет он основания полагать, сойдутся к шести часам следующего дня на улице Квашни. Они будут демонстрировать взрывные устройства своим кураторам.
– Однако внимание, – не умолкал Симонини. – Однажды вы поделились со мной наблюдением, что из десяти членов секретного сговора трое обычно являются нашими шпионами, шесть – безвредными идиотами и только один из десяти по-настоящему опасен. Ну, в данном случае шпионов среди всех окажется только один, и это я, плюс восемь идиотов. А человек по-настоящему вредный будет иметь на лацкане сюртука гвоздику. И поскольку он по-настоящему вреден и для меня тоже, хотелось бы, чтобы произошло досадное недоразумение и чтобы тип тот был не задержан, а сразу убит на месте. Поверьте, это лучший путь к самому тихому решению проблемы. Гораздо хуже, если он получит возможность говорить. Даже если только с кем-нибудь из ваших людей. – Я пойду вам навстречу, Симонини, – сказал на это господин де Лагранж. – Его устранят.
Нинуццо в шесть постучался на улице Квашни с пышной гвоздикой на груди. Гавиали и товарищи гордо продемонстрировали ему свои самоделки. Через полчаса вошел и Симонини, объявил, что вскорости пожалует Лакруа. В шесть сорок пять органы закона ворвались в помещение. Симонини, вскричав: «Предательство!», выхватил пистолет и прицелился в жандарма, однако пуля попала в воздух. Жандармы открыли ответный огонь и в перестрелке ранение в грудь получил Нинуццо. Для чистоты картины они застрелили еще одного заговорщика. Нинуццо все не умо<