Симонини в своем отчете не скрывал открытого довольства тем, что дедушкино письмо зажило новой жизнью. Он как будто даже тщеславился добродетельностью поступка, как тот, кто выполняет нравственный долг.
Он запоем редактировал, расцвечивая и обогащая, речи раввина. Перечитал Жоли и убедился, что тот свободней, независимей от Эжена Сю, нежели казалось при первом чтении. И что своему Макиавелли-Наполеону Жоли приписывает множество таких низостей, которые замечательно поддаются перелицовыванию в низости евреев.
Материала собралось слишком много, и был он слишком разносортен. Порядочной раввинской речи, которая могла бы произвести сильное впечатление на католиков, следовало целить на то, что евреи умышленно подрывают нравственность. Вдобавок к этому имело смысл позаимствовать у Гужено де Муссо идею физического превосходства евреев, а у Брафмана – идею о том, как евреи порабощают христиан через ростовщичество. В то же время для республиканцев требовалось другое. Чтобы их пробрать, следовало жать на тему всепроникающего еврейского контроля над органами печати. А на предпринимателей и мелких вкладчиков, на всех тех, кто доверяется банкам, но всегда с опаской, поскольку принято считать, что банки – вотчина евреев, на этих, думается, мог бы подействовать рассказ о финансовых интригах мирового еврейства.
Вот так, по шажку, по идеечке, вырабатывался у Симонини замысел, который сам, хоть автор и не знал, а был по сути еврейским и каббалистическим. Не к одной только сцене на пражском кладбище надлежало сводиться делу. Не к одной только речи раввина. Он создаст несколько вариантов речей. Предложит священникам один вариант, предложит социалистам другой. Русским потребуется свое, а французам вовсе иное. Не стремиться к законченности. Секрет в том, чтоб наштамповать некоторое число заделов, которые, разнообразно сочетаясь, составят собой много разных оригинальных речей. И он сможет продавать речи всякий раз другим покупателям, по потребностям каждого, идеальные для каждого случая. В общем, как хороший нотариус, он запасется протоколами разных показаний, свидетельств и признаний, полезными для любых адвокатов, занятых самыми различными кляузами. Так и случилось, что Симонини назвал свои записи «Протоколами». И отнюдь не все передал отцу Бергамаски, а решил для него отобрать исключительно тексты, рассчитанные на духовенство.
Симонини кончает рассказ о своей тогдашней работе характерным примечанием: к декабрю 1878 года стало известно о кончине Гёдше. Он, похоже, залил себе до смерти глотку одуряющим немецким пивом. И тогда же схоронили несчастного Жоли, от всегдашней своей печали он пустил наконец себе пулю в голову. Да покоится с миром, зла он ведь не сделал никому.
Вероятно, в порядке поминок сочинитель дневника преестественно наклюкался, его почерк все кривился и кривился, и запись вообще оборвалась наконец. То есть он над дневником заснул.
А на следующий день, ближе к вечеру пробудившись, Симонини обнаружил в дневнике пометы аббата Далла Пиккола. Тот утром как-то сумел пробраться в его кабинет, прочел все то, что понаписал его альтер эго, и откомментировал.
Что он там приписал? Он приписал, что ни смерть Гёдше, ни самоубийство Жоли не могли быть сюрпризами для капитана, хотя явно капитан, если и не стараясь нарочно все позабывать, непроизвольно вытесняет из памяти некоторые эпизоды.
А на самом деле было так: после того как напечатали в «Контемпорэн» письмо его дедушки, Симонини получил записку от Гёдше. Она была написана на грамматически неверном, но очень решительном французском. «Дражайший капитан, – говорилось в ней. – Предполагаю, что опубликованный в “Контемпорэн” материал – это только закуска перед тем, что готовится. Мы с вами знаем, что в определенной мере собственность на этот документ – моя. И я мог бы доказать, предъявив “Биарриц”, что я единственный автор текста, а вы не имеете к нему отношения. Ни в которой степени. Вы даже не редактировали. Даже не расставляли запятые. На этом основании предлагаю вам все прекратить. Предлагаю назначить встречу. Пусть присутствует и нотариус (но только не из вам подобных). Запишем, кто же собственник и автор рассказа о пражском кладбище. Ежели не согласитесь, я во весь голос прокричу, что вы наглый обманщик. И вдобавок оповещу господина Жоли. Он еще не в курсе дела, что вы похитили его литературное творение. И учтите, что Жоли – адвокат, так что дельце вам сулит дополнительные неприятности».
Встревоженный Симонини обратился к отцу Бергамаски. – Ты сам займись Жоли, а мы займемся Гёдше, – прошелестел тот.
Симонини задумался, как же ему заниматься Жоли, а уже подоспел посыльный с билетиком от Бергамаски: бедный господин Гёдше мирно испустил дух в собственной постели, помолиться за его душу, хоть и был он проклятым протестантом.
И Симонини понял, в каком же смысле ему назначают заниматься. Эти занятия в восторг его не приводили. Вдобавок он себя чувствовал должником Жоли. Но он не мог ставить под удар свой и Бергамаски план из-за каких-то моральных заковырок. Только что мы видели, что он рассчитывал интенсивно пользоваться текстом Жоли, и, естественно, без надоедливых и назойливых протестов со стороны автора.
Поэтому он снова побывал на улице Луи-Филиппа и приобрел пистолет, достаточно маленький, чтоб держать его дома, и пускай слабосильный, однако соответственно и бесшумный. Он знал, где живет Жоли, он в свое время видел квартиру Жоли. Хоть она и маленькая, стены в ней завешаны коврами и гобеленами, превосходно скрадывающими звук. На всякий случай он наметил свидание на утро, когда набережная наполнится шумами экипажей и омнибусов, сворачивающих как с Королевского моста, так и с улицы Бак.
Позвонив в дверь к адвокату, он вошел. Тот встречал его с легким недоумением, однако спросил, желает ли гость вареного кофею. Затем Жоли рассказал о самых последних неприятностях. Большинство парижан, читающих журналы, хоть они все ничтожества (имел он в виду и читателей и редакции), полагало его коммунаром, в то время как он отвергает и насилие и революционную дурь. Да, он восстает против политической беспардонности этого Греви, который выдвинул свою кандидатуру в президенты республики. Он печатает за свои деньги обличительные листовки. Но его обвиняют… Кого? Его, Жоли! Что он бонапартист и заговорщик против республики. Гамбетта с пренебрежением высказывается о «продажных писаках с тюремным прошлым». Эдмон Абу относится к нему как к поддельщику. Коротко говоря, половина французских журналистов бросается на него с лаем. И только «Фигаро» печатает его обличительный текст, а все прочие отказались печатать даже объяснительные письма в редакцию.
Вообще-то Жоли выиграл свою битву. Он заставил Греви отказаться от самовыдвижения. Но Жоли относится к таким людям, которые не удовлетворяются полумерами. Они желают, чтобы справедливость восторжествовала в полной мере. Двух обидчиков он вызвал на дуэль, а на десять газет подал в суд за отказ в приеме объявлений, диффамацию и публичное оскорбление достоинства. – Я лично сам взялся защищать себя и могу вас заверить, Симонини, что я огласил все замалчиваемые прессой скандалы. Не говоря уже о тех, которые и до того были гласны. И знаете, что я сказал этим негодяям, к коим причисляю и судей?
«Господа, я не побоялся империи, хоть она и затыкала всем вам рты. А теперь мне смешно глядеть на вас! Вы подражаете ее худшим качествам!» Тогда они попробовали лишить меня слова. Но я сказал: «Господа, империя судила меня за подстрекательство к ненависти, пренебрежение к правительству и оскорбление величества. Но даже и кесаревы судьи позволяли мне говорить. Поэтому я прошу у судей Республики предоставить мне по меньшей мере ту свободу, которой я пользовался при Империи!»
– И каков был ответ?
– Я выиграл процессы. Все газеты, кроме только двух, были признаны виновными.
– Так что же вас сейчас беспокоит?
– Все. Тот факт, что адвокат противника, хоть и расхваливал мои труды, но сказал: я-де, впадая в крайность, гублю свою будущность, и в наказание за гордыню меня преследует неуспех. Я на всех напал, со всеми перессорился и не был избран депутатом, не был назначен министром. Мне говорили, я достиг бы большего как литератор, нежели как политик. Но это тоже не очевидно, поскольку книги мои преданы забвению. Хоть я и победил в суде, из жизни модных салонов я выключен. Победил, но оказался в проигрыше. В определенный момент что-то у человека внутри ломается и нет уже ни энергии, ни воли. Говорят, что необходимо жить. Но жизнь – такая вещь, которая постепенно подводит к самоубийству. Симонини подумал: ну так я просто сделаю святое дело. Избавлю этого злополучника от отчаянного поступка, в чем-то даже унизительного, от последнего неуспеха. И вместе с тем ликвидирую опасного свидетеля. Симонини подал хозяину кипу бумаг и попросил разобраться, требуется-де его суждение. Бумаги были обыкновенными газетами, но это обнаруживалось не сразу. Жоли сидел в кресле и листал, придерживая стопу страниц, которые норовили распадаться и выскальзывать из рук.
В полном спокойствии, покуда тот, недоумевая, разглядывал газеты, Симонини разместился за изголовьем его сиденья, поднес пистолет сзади тому к голове и выстрелил.
Жоли накренился и плавно ополз на пол со струйкою крови из дырочки в виске и с болтающимися руками. Вложить ему в пальцы пистолет было делом минуты. И удачно, что еще оставалось шесть или семь лет до времен, когда начали применять белый порошок, напыляя который есть возможность выявить неповторимые отпечатки рук, прикасавшихся к оружию. В год, когда Симонини сводил счет с Жоли, еще была вера в теории Бертильона – в обмеры скелетов и костей подозреваемых. Никому не закралась бы мысль, что кончина Жоли – не самоубийство.
Симонини сложил свои газеты, вымыл чашки от вареного кофия и оставил помещение в порядке. Как потом он узнал, через два дня обеспокоенный сторож, не встречая жильца своего, оповестил комиссариат участка Святого Фомы Аквинского. Двери вышибли, труп нашли. Из рассказа газетчика следовало: пистолет валялся на полу. Получается, Симонини не слишком крепко угнездил его трупу в ладонь. Хотя какая, в общем, разница. Тут же, нечаянная радость, на столе оказалась приготовленная горка писем: матери, сестре и брату… Ни в одном открыто не говорилось о самоубийстве, но все они были пронизаны глубоким и благородным пессимизмом. Как будто нарочно написаны. Как знать, не готовился ли бедолага как раз свести счеты с жизнью. В этом случае, конечно, получается, что Симонини трудился зря.
Не в первый уж раз Далла Пиккола осведомлял напарника о том, что мог бы вызнать только под тайной исповеди и что напарник в своей памяти не держал. Симонини это коробило, и он даже черкал на полях записей Далла Пиккола свои раздраженные отповеди.
Понятно, что документ, который вам пересказывает Повествователь, напичкан неожиданностями, и их такое множество, что даже кажется: когда-нибудь, по прошествии лет, этот документ может стать настоящим романом…
Осман-бей
11 апреля 1897 г., вечер
Ваше преподобие, я напрягаюсь, чтобы восстановить былое, а вы меня постоянно перебиваете менторским тоном, тычете носом в упущения… Вы меня отвлекаете. Действуете на нервы. Ну ладно, допускаю, что я убил и Жоли. Но все это в интересах цели. А цель оправдывала те незначительные средства, которые пришлось ввести в действие. Берите пример с другого священника, с Бергамаски. Смотрите, как он политически прозорлив и хладнокровен. И укротите ваш нездоровый пыл. Без шантажа со стороны Жоли и Гёдше я мог теперь отдать себя своим новым «Пражским протоколам» (так я планировал назвать их). И вознамерился выдумать что-нибудь оригинальное, потому что старье насчет сборища на кладбище превратилось уже в затасканный, почти беллетристический штамп. Прошло несколько лет после опубликования письма дедушки. Вдруг на страницах «Контемпорэн» была напечатана речь раввина, на этот раз представленная как достоверный репортаж с места, подписанный английским дипломатом сэром Джоном Рэдклиффом. Поелику псевдоним, избранный Гёдше для авторства романа, был
«сэр Джон Ретклифф», ясно было, откуда торчали уши. Я уже бросил и считать, сколько раз эта сцена кладбищенская перепевалась у самых разных сочинителей. Какой-то Бурнан выпустил труд «Евреи, наши современники». Там то же самое. Там тоже выступает раввин. С той единственною мелкой разницей, что имя Джон Рэдклиф носит он сам. Святейший Господи, ну как прикажете жить на этой планете обдуряльщиков? Так что я искал новые факты для своих протоколов и не гнушался заимствовать их из опубликованных текстов, учитывая, что (кроме досадного исключения – аббата Далла Пиккола) мои потенциальные клиенты не из тех, кто просиживает дни в залах библиотек. Отец Бергамаски как-то сказал:
– По-русски выпустили книгу о Талмуде и евреях. Какого-то Лютостанского. Попробую раздобыть ее и попрошу наших собратьев перевести для справок. Однако есть другое лицо, к которому еще важнее было бы нам с тобой подобраться. Ты слыхивал ли о некоем Осман-бее?
– Он турок, что ли?
– Говорят, серб. Однако пишет и печатается по-немецки. Его брошюра о завоевании мира евреями уже переведена на разные языки. Но, думаю, ему постоянно требуется информация, ибо он промышляет антиеврейской пропагандой. Говорят, будто русская политическая полиция выделила ему четыреста рублей на поездку в Париж, чтобы он изучил «Всемирный еврейский союз». А ты что-то слышал на сей счет от твоего дружочка Брафмана, как мне помнится.
– Я очень мало, честно говоря, слышал.
– Ну так придумай, сунь чего-нибудь этому бею. А бей, бей тебе что-нибудь сунет в ответ.
– Как я найду его?
– Он тебя сам разыщет. Я уже почти не работал для Эбютерна, но время от времени встречался с ним. И вот при встрече перед фасадом Нотр-Дам я спросил его, не знает ли он, кто такой Османбей. Он знал. Оказалось, Осман-бея знают полицейские всего мира.
– Он, похоже, сам еврей по рождению, как и Брафман и другие оголтелые ненавистники иудеев. Длинная история. Его звали Миллингер или Миллинген, он сменил потом имя на Кибридли-Заде, выдавал себя за албанца. Высылался из некоторых стран за разные темные дела, большею частью за мошенничества. Сиживал по нескольку месяцев в тюрьме. Взялся за евреев, полагая нажиться. Помнится, вдруг в Милане почему-то публично отказался от собственных филиппик против евреев. И тут же опубликовал в Швейцарии новые антиеврейские книжки. Через год он уже сам продавал их, разнося по частным квартирам, в Египте. Однако самым явным успехом его работа увенчалась в России, где он дебютировал россказнями об убиении христианских младенцев. Сейчас он накинулся на «Еврейский союз». Поэтому мы хотим его удалить из Франции. Много раз уже я докладывал вам, что нам нежелательно ссориться с «Союзом». По крайней мере, сейчас это представляется несвоевременным.
– Но он же едет в Париж, если только уже не приехал.
– А, вы поосведомленней меня. Прекрасно, вы и возьметесь за ним приглядывать. А мы окажемся вам благодарны, как бывали и в предыдущих случаях. Так что у меня получилось уже две причины встречаться с Осман-беем. Бергамаски хотел, чтоб я продал Осман-бею информацию о евреях. Эбютерн хотел получать информацию об Осман-бее, о его намерениях.
Через неделю Осман-бей сам собой возник, подпихнув записку под входную дверь моей лавки. В той записке был адрес каких-то номеров в Маре.
Почему-то полагая, будто Осман-бей интересуется хорошей кухней, я решил позвать его в «Гран Вефур», угостить пулярдовым фрикасе «Маренго» и майонезом де-воляй. Я написал ему об этом. Он наотрез отказался от приглашения и назначил мне встречу вечером на углу площади Мобер и улицы Мэтра Альбера. Фиакр там приостановится, мне же надлежит подойти поближе и назвать себя.
Когда вечером действительно на указанном углу остановился фиакр, оттуда выглянула физиономия, с которой очень бы не хотелось повстречаться по наступлении темноты на какой-нибудь из улочек моего квартала. Длинные нечесаные волосы, загнутый нос, хищные глаза, землистая кожа, худ как глист, и вдобавок дергается левый глаз. – Вечер добрый, капитан Симонини, – сказал он мне сразу же и добавил: – В Париже стены имеют уши. Единственный способ говорить – перемещаясь по городу. Кучер услышать не может. Да если бы и мог, он у нас глух как пень.
Так началось наше первое собеседование, под вечер, сходивший на город, под дождик, капавший из одеяла тумана, укладывавшегося на дома, сползавшего почти что на тротуар. Возница, похоже, получил указание править по самым безлюдным и малоосвещенным дорогам. Вообще-то мы могли бы беседовать и на бульваре Капуцинок. Видно было, Осман-бей любит театральность во всем. – Париж как будто стал пустыней. Глядите на прохожих, – разглагольствовал Осман-бей с улыбкой, озарявшей его лицо так, как восковая свеча умеет осветить изнутри череп. Этот испитой, изможденный человек имел отличные зубы. – Они же рыскают, как призраки. Думаю, при блеске дня они уходят и упокоиваются в склепах своих.
Тут уж мне надоело. – Любопытно и стильно. Похоже на лучшего Понсона дю Террая. Но все-таки давайте конкретнее. Мне интересен некто Ипполит Лютостанский. – Мошенник, доносчик. В прошлом – католический священник. Его лишили сана за отношения, как вам сказать, ну, не самые чистоплотные… с маленькими мальчиками. Одно уж это его дурно аттестует. Потому что, как бог свят, мы все понимаем, что плоть слаба, но священники, должны же они соблюдать хотя бы внешний декорум. Выгнали из католиков, тогда он стал православным монахом. Мне достаточно известна так называемая Святая Русь, чтоб заверить вас, что в монастырях, начисто отъединенных от мира, старцев объединяет с послушниками тоже чувство… взаимное… как его назвать… закадычности… Но я не интриган. Чужою нравственностью не интересуюсь. Знаю только, что ваш Лютостанский получил кучу денег от российского правительства за рассказы о человеческих жертвоприношениях у евреев. Ну, обычные дела, по линии христианских младенцев. Он сам, как мы сказали, не то чтобы перед младенцами чист. А, вот еще, о Лютостанском известно: он вечно предлагает себя еврейским общинам, обещая за сходную оплату отречься от всего, что напубликовал. Но вы ж понимаете! Разве же евреи согласятся отстегнуть хотя бы грошик. – Подумал и добавил: – Кстати, я забыл сказать, что он сифилитик. Слыхивал я, что настоящие писатели наделяют самых ярких героев собственными чертами. Потом Осман-бей терпеливо прослушал то, что я намечал сказать ему, с пониманием ухмыльнулся на мое живописание сборища в Праге и оборвал меня: – Капитан Симонини, вот это! Да – вот это точно литература! Почище Понсон дю Террая, которого вы нашли в моем рассказе. Бог с ними, с писателями. Меня интересуют только бесспорные доказательства, что есть амуры между «Еврейским союзом» и мировым масонством. А также – еще интереснее не ковыряться в прошлом, а предвосхищать будущее – доказательства, что есть интрижки между французскими и прусскими евреями. «Союз» – это сила. Они накидывают золотую паутину на весь земной шар. Они торопятся заграбастать в собственность всех и вся. Ну и необходимо разоблачить их. Обличить их. Силы, подобные
«Союзу», были всегда. Даже до Римской империи. Тем-то они и сильны. Им по три тысячи лет. Подумайте, как они помыкали Францией через такого еврея, как Тьер.
– Что, Тьер еврей?
– А кто не еврей? Они повсюду, они за спиной у каждого, лезут в наши банковские счета, командуют нашими армиями, влияют на церковь и на правительство. Я подкупил одного сотрудника «Всемирного еврейского союза»… купить во Франции можно любого… и он передал мне копии писем, посылавшихся в разные еврейские комитеты в страны, граничащие с Россией. Комитеты расположены по всем внешним линиям границ; пограничники блокируют главные дороги, а тем временем вестовые проскальзывают по полям, по болотам и по водным путям. Говорю же вам, паутина. Я донес об этом заговоре царю. Этим спас Святую Русь. Я, один я ее спас. Я люблю мир. Я хочу, чтоб человечество жило в кротости. Пусть понятие насилия уничтожится. Ну и если бы из мира исчезли евреи, эти толстосумы, финансирующие производителей пушек, наступила бы эра благоденствия.
– Как же….
– Ну а так, что когда-нибудь люди выищут разумное этому решение. Окончательное решение. Истребление всех евреев. Дети? А что дети? Их туда же. Выглядит похоже на царя Ирода? Речь идет о злом семени. Недостаточно вырубить поросль, нужно выкорчевать. Не желаешь комаров – истребляй личинок. Мы начнем с «Всемирного еврейского союза», но это временно. «Союз» не поддастся уничтожению, пока полностью не будет уничтожена их раса.
В конце катания по пустынному Парижу Осман-бей сделал мне предложение:
– Капитан, от вас я получил слишком мало. Вы не можете ждать, чтобы я даром вас снабжал интересными штучками про «Всемирный еврейский союз», о котором я вскорости самостоятельно узнаю все. Предлагаю соглашение. Я разберусь в евреях из «Союза», а вы в масонах. Приехав сюда из России с ее мистицизмом и православием, не зная экономического и умственного своеобразия Парижа, я к масонам пробраться не могу. А господ вашего пошиба они принимают. С цепочкой через весь жилет. Вы в их ряды протиснетесь без труда. Вы побывали с Гарибальди в походе. Вот уж масон из масонов. Итак: вы сервируете мне масонские дела, а я вам – дела «Альянс Израэлит Юниверсель».
– Условимся и достаточно?
– Порядочным людям незачем записывать. Мы же условились.
Русские?
12 апреля 1897 г., 9 часов утра
Знаете, аббат, мы с вами вправду разные люди. Есть доказательства. Сегодня утром, около восьми, я пробудился (в собственной опочивальне), в ночной сорочке отправился в кабинет и, заходя, увидел: черная тень метнулась, удирая, опрометью по лестнице. Краешком глаза я углядел, что кто-то перелопатил на столе все бумаги. Я ухватил трость с начинкой, которая удачно оказалась под рукой, и ринулся в магазин. Черный зловещий ворон вылетал на улицу. Я бросился следом. И надо ж, до чего не повезло, по всему чувствовалось, что бессовестный лазутчик хитро подготовил себе путь бегства – я с размаху рухнул через табурет, никогда не стоявший именно на этом месте. С той же клюкой в руках я помчался, охая и хромая, вылетел за двери: никого, хоть убейся, не было видно. Посетитель как сквозь землю пропал. Однако это явно были вы, готов поспорить. Я поднялся к вам на второй этаж – и что увидел? В кровати никого не было.
12 апреля, полдень
Капитан Симонини, отвечаю вам проснувшись (в собственной постели). Гарантирую, что я с утра не мог никак быть у вас в квартире, ибо спал. Но как только я проснулся, приблизительно в одиннадцать, был перепуган кем-то, и это явно были вы, улепетывали по коридору, по тому самому, где грим и бутафория. Еще в шлафроке я бросился в самую вашу квартиру и увидел, как вы сбегаете в ваш плачевный магазин и выныриваете в дверь. Я тоже налетел на табуретку. Когда я выбрался в тупик Мобер, от посетителя уже не оставалось и тени.
12 апреля сразу после обеда
Преподобный аббат, что со мной, объясните? Мне, конечно, нездоровится. Время от времени я теряю сознание. А когда прихожу в себя, нахожу в дневнике следы ваших прямых вмешательств. Что же, мы с вами – одно? Пораздумайте над этим во имя здравого смысла, во имя логики и разума: ежели обе наши встречи имели место в одно время, разумно было бы посчитать, что встречи были между вами и мной. Но встречи были в разное время. Естественно, если я вхожу в дом и вижу, что кто-то убегает, я могу точно заявить, что убегающий – не я. Но что убегающий – вы, утверждается при уверенности, в нынешнем случае безосновательной, что в это утро в доме находились только я и вы. Если только я и вы, создается парадокс. Поясню. Вы копались в моих бумагах в восемь часов утра, я за вами побежал. Я копался в ваших бумагах в одиннадцать, вы за мною побежали. Как же это получается? Мы оба помним, в котором часу в наш дом кто-то проник, но ни один из нас не помнит, в котором часу каждый из нас сам забирался к другому в квартиру?
Мы, естественно, могли бы забыть обстоятельства, или захотеть их забыть, или умолчать по некой причине. Но лично я искренен и ничего не умалчиваю. Идея, что двое разных лиц одновременно и симметрично испытали желание замолчать некие факты, – это не из жизни, а из романа. Даже Монтепен не выдумал бы такой сюжет.
Гораздо возможнее, что людей было трое. Таинственный месье Ктотаков забирается ко мне рано утром, и я думаю – это вы. В одиннадцать тот же Ктотаков проникает в ваши апартаменты. И вы думаете – это я. Разве невероятно? При безумном количестве шпионов, кишащих везде?
Но это вовсе не означает, что мы – раздельные люди. Одна и та же личность в свою бытность Симонини может помнить о посещении Ктотакова утром в восемь, после этого все забыть и, уже преобразившись в Далла Пиккола, помнить, что Ктотаков посещал его в тот же день в одиннадцать.
Увы, вопрос о наших личностях при вводе третьего не разрешается. Он еще пуще осложняет жизнь нам обоим (или единому, при допущении, что мы – единое лицо). Вводится кто-то третий, имеющий возможность лазить к нам, когда ему хочется. А ведь еще может нас быть не три, а четыре! Ктотаков Первый в восемь забирается ко мне, что не мешает Ктотакову Второму в одиннадцать навестить вас. В каких отношениях состоят между собой двое Ктотаковых?
И вообще, уверены ли вы, что за вашим Ктотаковым гнался некто, бывший вами? А не мною? Согласитесь, оригинальная формулировка вопроса.
Так или иначе, запомните крепко, у меня бесподобная трость с начинкой. Еще один незваный гость в доме – и я разглядывать его не собираюсь. Я просто ткну. Вряд ли этот непрошеный – я сам. Вряд ли я убью сам себя. Скорее ко
го-нибудь из Ктотаковых, Первого или Второго, или же вас. Зарубите себе это, пожалуйста, на носу.
12 апреля, вечер
Ваши слова, прочитанные по выходе из долгого оцепенения, меня обеспокоили. Будто сквозь сон, замаячил где-то образ доктора Батая (но кто он?). Как в Отее, пьяноватый, он сует мне маленький пистолет со словами: «Однако боязно, мы зашли чересчур далеко, масоны хотят нас убить, лучше иметь оружие». Меня страшил сильнее пистолетик, нежели угрозы, потому что я знал (но откуда?), что с масонами-то всегда договорюсь. Дома я уложил в ящик этот пистолет. Дома здесь, в квартире на рю Мэтра Альбера.
После ваших слов я насторожился, подошел к шкапу, выдвинул ящик. Со странным ощущением, как будто выполнял это во второй раз. Встряхнулся. К черту все сны.
Приблизительно в шесть вечера я осторожно шел через гримерный коридор в вашу комнату. Темная тень стала наступать на меня, сгорбившись, с небольшой свечой. Это могли бы быть вы, боже, но я будто разума лишился. Выстрелил. Он тут же рухнул к моим ногам, замер и вовсе не двигался уже.
Умер на месте. Я попал в сердце. Я стрелял впервые и, думаю, последний раз в жизни. Кошмарное происшествие.
Я обшарил его карманы. Все письма, письма, сплошная кириллица. Лицо он имел скуластое и с раскосыми, как у калмыка, глазами, а волосы светло-русые. Без всякого сомнения, славянин. Чего ему от меня было надобно?
Ну не мог я держать в доме труп. Пришлось отволакивать его в нижний ярус, туда, где ваш погреб. Я отпер ведущий в подпол люк. На этот раз хватило храбрости сойти туда. С трудом я протащил мертвеца до самого низа по лесенке и с риском задохнуться в гнилых миазмах доставил на то место, где, я полагал, должны были лежать кости второго Далла Пиккола. Я думал так, но оказалось, что налицо даже два сюрприза. Первый – что испарения и вся эта подземная гниль в силу какого-то феномена химии – а химия царица наших времен – создали условия для консервации того, что должно было быть моим бренным естеством. Так что, кроме ожидаемых костей, там сохранялись ошметья кожи, сохранялось подобие человеческого облика, хотя и мумифицированного. Второй сюрприз… Рядом с предполагаемым Далла Пиккола я обнаружил еще двоих покойников, мужчину в священнической сутане и полураздетую женщину. В процессе разложения. У них был смутно знакомый вид. Что это за мертвецы? Почему от них поднимается у меня буря на сердце и невыразимые видения мелькают в уме? Не знаю и вроде бы не желаю знать. Однако наши с вами взаимные истории, поди, гораздо сплетеннее, чем казалось бы.
И не пишите мне в ответ, что и вы пребываете в той же самой ситуации. Мне, имейте в виду, надоели эти игры в перекрестные сказки.
12 апреля, ночь
Дорогой аббат, я не то чтобы любитель убийств. В особенности без повода. Но все-таки сходил и поглядел в этот подкоп. Я не спускался туда прорву лет. Господи. И впрямь там набралось четыре трупа. Один оставлен мной столетия назад. Другого уложили вы только что. Ну ладно. А остальные-то два откуда взялись?
Кто был у меня в клоаке и трупами ее загромоздил?
Русские? А что русским занадобилось от меня – то есть от вас – то есть от нас?
О, кель истуар!
Таксиль
Из дневника за 13 апреля 1897 г.
Симонини все тщился уяснить, кто же это лазил к нему. К нему и к Далла Пиккола. Он смутно припомнил, что в начале восьмидесятых годов посещал салон Жюльетты Адан (той самой, которая бывала в книжном магазине на улице де Бон под именем мадам Ламессен). Там он познакомился с Юлианой Дмитриевной Глинкой (известной в Париже еще и как Юстина или Жюстина Глинка), а через нее – с Рачковским. Ежели кто-то обыскивал его квартиру или квартиру Далла Пиккола – всенепременно по приказу одного из этих двоих, которые, как он вроде теперь вспоминает, наперебой искали какое-то сокровище. Но истекло с тех пор уже лет пятнадцать. И каких лет! С которой же стати эти русские снова преследуют его по пятам? А может, это масоны? Он чем-то разлютовал масонов. Возможно, откапывают в его квартире компрометирующие документы, которыми он завладел. Все истекшие годы он исследовал масонскую среду. Отчасти для Осман-бея, отчасти для Бергамаски, постоянно теребившего его, потому что в Риме готовились переходить во фронтальное наступление на масонство (и на евреев, одушевителей масонства) и требовался свежий материал. А материала было мало. Настолько мало, что иезуитский «Чивильтá каттолика» дошел до перепечатывания письма дедушки Симонини к Баррюэлю, хотя за три года перед тем его уже опубликовал журнал «Контемпорэн».