Manuel Castels. The Informational City. Information Technology, Economic Restructuring. and the Urban -Regional Process. Oxford, Cambridge: Blackwell. 1989. / Перевод В.В. Вагина
Реконструкция социального смысла в пространстве потоков
В конце этого аналитического экскурса мы можем видеть большое общее направление, вытекающее из всех наших наблюдений: историческое возникновение пространства потоков, заменяющего понятие пространства мест. Под этим мы понимаем использование функциональной логики организаций, обладающих властью, в ассиметричных системах обмена, которые не зависят от характеристик любой специфической местности для достижения своих фундаментальных целей. Новое индустриальное пространство и новая экономика сервиса организуют свои операции вокруг динамики единиц, вырабатывающих информацию. Различные функции соотносятся с отдельными пространствами с целью выполнения каждого задания; процесс в целом реинтегрируется за счет систем коммуникаций. Новый класс управленцев-профессионалов колонизирует отдельные пространственные сегменты, связанные между собой в городе, стране, мире; они изолируют себя от фрагментов местных обществ, которые в последствие разрушаются в процессе селективной реорганизации места работы и проживания. Новое состояние, утверждающее свои источники власти в контроле и стратегическом ведении науки, укрепляет развитие передовой технологической инфраструктуры, распространяющей свои элементы по недифференцированным местностям и взаимосвязанным пространствам. Новая международная экономика создает переменную геометрию производства и потребления, труда и капитала, управления и информации - геометрию отрицающую специфическое производственное значение любого района вне его нахождения в сети, форма которой неумолимо изменяется в ответ на послания невидимых сигналов и незнакомых кодов.
|
|
Новые информационные технологии сами по себе не являются источником организационной логики, трансформирующей социальное значение пространства: они, однако, представляют фундаментальный инструмент, позволяющий этой логике быть воплощенной в исторической актуальности. Информационные технологии могли и могут быть использованы для достижения различных социальных и функциональных целей, поскольку то, что они предлагают фундаментально, есть гибкость. Однако, в настоящее время их использование определяется процессом социально-экономического реструктурирования капитализма и они составляют необходимую материальную основу для того, чтобы данный процесс состоялся.
Логика реструктурирования основана на избежании исторически обусловленных механизмов социального, экономического и политического контроля со стороны власть держащих организаций. Так как большинство из этих механизмов контроля зависят от институтов общества, основанных на какой-либо территории, избегая встроенной социальной логики, любая местность становится средством достижения свободы в пространстве потоков, связанных лишь с другими власть держащими людьми, кто разделяет социальную логику, ценности, критерии исполнения, институционализированные в программах информационных систем, составляющих архитектуру пространства потоков. Возникновение пространства потоков выражает фактически отсутствие связи обществ, основанных в данной местности, и культур с организациями власти и производства, что продолжает доминировать в обществе, не будучи ему подконтрольным. Наконец, даже демократии оказываются бессильны, сталкиваясь со способностью капитала обращаться глобально, секретной передачей информации, рынками, способными проникать или быть игнорируемыми, принятием решений по планетарным стратегиям военно-политического характера без учета знаний о нациях и культурным посланиями, продаваемыми, упаковываемыми, записываемыми, входящими в умы человечества и покидающими его.
|
|
То, что возникает в результате процесса реструктурирования, ясно обозначенного в пространстве потоков - это вовсе не пророчество Орвеллиана о тоталитарной вселенной, контролируемой Big Brother на основе информационных технологий. Это гораздо более утонченное и в некоторой степени потенциально более деструктивная форма дезинтеграции и реинтеграции. Нет реального подавления, явного врага, центра власти, которые могут взять на себя ответственность за специфические социальные проблемы. Даже проблемы сами по себе становятся очень не понятными или парадоксально настолько ясны, что не могут быть рассмотрены, поскольку постоянно делаются ссылки на более высокий уровень социальной причинной связи, что невозможно постичь. Главное обстоятельство заключается в том, что социальная значимость испаряется из районов, а следовательно и из общества, и становится выхолощенной и распыленной в реконструированной логике пространства потоков, чей профиль, происхождение и конечная цель не известны, даже для многих реально существующих вещей, интегрированных в сеть обмена. Потоки энергии генерируют энергию потоков, которая представляется естественным феноменом и не может быть предсказанной или контролируемой, но принятой и управляемой. Это очень значимо для настоящего процесса реструктурирования, осуществляемого на основе новых информационных технологий, материально это выражено в разделении между функциональными потоками и исторически определенными местами как двумя раздельными сферами человеческого опыта. Люди проживают в той или иной местности, власть управляет через потоки.
|
|
Тем не менее, общества не состоят из пассивных субъектов, вынужденных покоряться структурному господству. Бессмысленность мест, отсутствие власти политических институтов вызывают возмущение и сопротивление со стороны отдельных людей и коллективов, общественных деятелей. Люди подтвердили свою культурную идентичность, часто в пределах территориальных границ, мобилизуя усилия на достижение своих требований, организуя свои сообщества, укрепляя место своего жительства с целью сохранения его значения, восстановления ограниченного контроля за работой и местом проживания, возрождения любви и смеха в абстракции нового исторического ландшафта. Но, как я уже показывал в своем межкультурном исследовании по городским общественным движениям, чаще всего это реактивные симптомы структурных противоречий скорее чем сознательные действия, направленные на социальные изменения. Столкнувшись с переменной геометрией пространства потоков, группы «корней травы» (grassroot) тяготеют к защите, они связаны территориально или настолько специфичны с точки зрения культуры, что их коды самоузнаваемой идентичности становятся некоммуникабельны в отношении общества, распадающегося на клановые группы, которые с легкостью склонны к фундаменталистским заверениям о своей идентичности.
В то время как власть создает определенное функциональное пространство потоков, общества разрушают свою историческую культуру до уровня локализованной идентичности, что восстанавливает значение мест только ценой разрушения коммуникации между различными культурами и местностями. Между внеисторическими потоками и неуменыиаемой идентичностью местных сообществ, города и регионы изчезают как социально значимые места. Историческим результатом этого процесса могло бы быть наступление эры, характеризуемой не простым сосуществованием и исключительными достижениями человека, дезинтеграцией больших сегментов общества и одновременным широким распространением бессмысленного насилия - ввиду невозможности коммуникации превращение других сообществ в «чуждых», а следовательно, в потенциальных врагов.
Глобализация потоков власти и выделения кланов (tribalization) в местных сообществах - это часть того же самого фундаментального процесса исторического реструктурирования: возрастающее расхождение между техно-экономическим развитием и соответствующими механизмами социального контроля за этим развитием.
Данные тенденции не являются неизбежными. Они могут изменяться и должны быть изменены с помощью серии политических, экономических и технологических стратегий, которые могли бы внести свой вклад в реконструкцию социального значения новой исторической реальности, характеризуемой образованием пространства потоков как пространства власти и функциональных организаций…
Новая технико-экономическая парадигма представляет пространство потоков как непреложную пространственную логику экономических и функциональных организаций. Проблема теперь сводится к тому, как объединить значение мест с новым функциональным пространством. Реконструкция социального значения местности (place - based) требует параллельного сочетания альтернативных социальных и пространственных проектов на трех уровнях: культурном, экономическом и политическом.
На культуром уровне территориально обозначенные местные сообщества должны сохранять свою индивидуальность и строить на своих исторических корнях, независимо от своей экономической и функциональной привязанности к пространству потоков.
Символическое обозначение мест, сохранение символов, по которым их узнают, выражение коллективной памяти в практике коммуникаций - это фундаментальные средства, обеспечивающие продолжение существования мест, как таковых, без необходимости оправдывать свое существование исполнением функциональных обязанностей. Однако, в целях предотвращения опасности сверх утверждения идивидуальности местности без ссылки на более широкие социальные рамки по меньшей мере две дополнительные стратегии необходимы: с одной стороны, они должны строить коды коммуникации с другими идентичностями, коды, требующие определения сообществ как подкультур, способных признавать и общаться с культурами более высокого порядка; а с другой стороны, они должны соединять утверждение и символическую практику культурной идентичности с экономической политикой и политической практикой. Таким образом возможно избежать опасности клановости и фундаментализма.
Населенные пункты города и региона - также должны уметь найти свою особую роль в новой информационной экономике. Возможно, это самое сложное измерение для интеграции в новую стратегию местного социального контроля, так как одной из точных и важных характеристик новой экономики является ее способность вписаться в пространство потоков. Однако, населенные пункты могут стать неотъемлемыми элементами новой экономической географии ввиду специфической природы информационной экономики._В такой экономике главным источником производительности является способность получать и_перерабатывать новую информацию, зависящую от символического манипулирования труда. Этот информационный потенциал труда является функцией его условий жизни, не только с точки зрения образования, но и социальной среды в целом, которая постоянно создает и стимулирует ее интеллектуальное развитие. В фундаментальном смысле, социальное воспроизводство становится непосредственной производительной силой.
Производство в информационной экономике приобретает организованный характер в пространстве потоков, социальное же воспроизводство остается локально специфичным. Тогда как общая логика производства и системы управления действует на уровне потоков, связь между производством и воспроизводством - ключевой элемент новых производительных сил - требует адекватной связи с местной информационной системой и развитием труда. Такая связь должна быть признана каждой местностью с тем, чтобы местный труд смог обеспечить навыки, необходимые в производственной системе, именно в точке его соединения с системой производственного обмена. Труд - и отдельные граждане - должны развивать осведомленность о точной роли той деятельности, которой они занимаются (в своей местности) в функциональном пространстве потоков. На основе такой осведомленности им будет легче осуществлять контроль за производственной системой, что в их интересах, И все же экономическая сделка со стороны информационной трудовой силы очень уязвима, если она не будет опосредована социальным влиянием, которое обеспечивается культурной идентичностью, и если она не соединится и не будет осуществлена обновленной политической властью местного правительства.
Местные правительства должны развивать центральную роль в организации социального контроля за местностями над функциональной логикой пространства потоков.
Только через укрепление этой роли населенные пункты смогут оказать давление на экономические и политические организации с целью восстановления значения местного общества в новой функциональной логике. Данное утверждение идет в разрез с широко распространенным мнением о том, что роль местного правительства будет снижена в интернационализированной экономике и в пределах функционального пространства потоков. По-моему, это происходит именно по тому, что мы живем в таком мире, где местные правительства могут и должны играть более решительную роль как представители гражданских обществ. Национальные правительства часто также безвластны как местные, чтобы управлять непознанными потоками. Более того, так как происхождение места назначения потоков не может контролироваться, главный вопрос здесь - гибкость и адаптация к потенциалу и требованиям сети потоков каждой конкретной ситуации, насколько это относится к данной местности. Поскольку местные правительства защищают специфичные интересы, связанные с местным обществом, они могут идентифицировать такие интересы и гибко отреагировать на требования потоков власти, таким образом, определяя наилучшую сделку в каждом случае. Другими словами, в ситуации общего отсутствия контроля, чем более специфична повестка сделки, тем более гибка возможность ответа, положительного и отрицательного, системе потоков, и тем выше шансы восстановления некоторого уровня социального контроля. Было бы поучительно вспомнить о том, что образование мировой экономики с XV по XVI вв. привело к возникновению городов-государств как гибких политических институтов, способных придерживаться стратегии переговоров и разрешения конфликтных ситуации с межнациональными экономическими властями по всему миру. Современный процесс тотальной интернационализации экономики также может привести к возрождению местного государства, как альтернативе функционально безвластных и институционально бюрократизированных наций-государств.
Тем не менее, чтобы местные государства могли обрести столь фундаментальную роль, они должны развивать свою организационную мощь и укреплять власть по двум направлениям по меньшей мере. Во-первых, поддерживая активность граждан, они должны мобилизовать местные гражданские общества на роль сторонников коллективной стратегии по реконструкции значения местности в конфликтной динамике с властями, не имеющими отношения к данному населенному пункту.
Организация сообщества, активное участие граждан - это необходимые элементы возрождения местных правительств как динамичных агентов экономического развития и социального контроля. Во-вторых, им необходимо укрепить связь с другими организованными и самоопределившимися сообществами, занимающимися коллективной деятельностью, заботу следует проявить о том, чтобы избежать разделения на кланы и воздействия на материальную базу работы и власти. Местные власти будут не способны контролировать логику пространства потоков, если они останутся привязанными к своей местности, тогда как организации, основанные на потоках, выберут населенные пункты по своему усмотрению, выступая в роли политической власти, где сообщества, управляемые традицией и обычаем, «непроизвольно» адаптируются к условиям мобильности и переменам.
Предметы власти, насилие и коллективное противостояние оформляют ландшафт как социальный микрокосм. Перед экономической географией стоит задача определения «структурной последовательности» ландшафта. Для радикального экономического географа ландшафт - это tabula rasa накопления капитала. На ней отражена «пространственность» капиталистической модели производства на исторических этапах. С точки зрения такой перспективы, в ландшафте выделяется и повторяется мотив выгоды, движение капитала через инвестирование в промышленность и собственность обращение его в строительстве и реконструкции, между деловой частью города и периферией пригорода. Отношения между социальными классами, в свою очередь, подвержены влиянию “напряженности в сфере свободной географической мобильности и организованных процессов воспроизводства.
Настоящее структурирование человеческих жизней сопряжено с конфликтами. Оно осуществляет социальный переход от факта локальной политической автономии к фактам местного опыта и коллективного сознания. Но в борьбе за экспансию в окружающей среде и контроль за использованием пространства экономическая власть преобладает над государственной и местной культурой. Капитал создает и уничтожает свой собственный ландшафт.
Экономическая мощь Америки обеспечивает структурированную последовательность ее сменяющихся ландшафтов. Копии Америки с дымовыми трубами и заброшенными местами предшествуют другой исторической фазе, отмеченной супермаркетами, торговыми рядами, богинями офисов. Это в свою очередь ведет также к копированию, заброшенным местам. Сегодня очень сложно понять характер Ландшафта Америки ввиду параллельных комбинаций концентрации и рассредоточения, подъема и спада. В смысле культуры ни один четко очерченный ландшафт не представляет современное американское сообщество. У нас отсутствуют и пространственные образы окружающей среды, адекватно представляющие ландшафт «деконцентрации метрополии» ни на уровне города, ни на уровне пригорода, где проживают американцы.
Мартин Хайдегер в начале 1950-х годов описывал американский ландшафт как целую серию не связанных пространств, где массовое производство и массовое потребление производят стандартную, квази-глобальную культуру.
Нужно напрячь воображение, чтобы в таком ландшафте выделить «безместные места». Местные лидеры бизнеса и политики продолжают поиск адекватного имиджа. Программа экономического роста часто ограничивается созданием микрокосма прошлого или панорамы будущего, а так же представлением этого ландшафта с помощью методов исторической презервации или новой футуристической конструкции, что полностью не сочетается со спецификой мест. Организационный принцип в этих ландшафтах является просто предметом наглядности вне специфического, социального и материального контекста. Так же как Буг Гарденс и Диснейленд деконтекстуализируют будущее, Inner Harbor, Faneuil Holl, South Street Seaport деконстектуализируют прошлое, превращая ландшафт опустошения во внутреннем городе в ландшафт потребления. В лучшем случае, когда рыночные силы разрушают или вновь воссоздают существующий ландшафт, его артефакты сохраняются, восстанавливаются и даже перемещаются чтобы создать «подлинное» чувство места.
КОКСХАРВИ
МИРСКОЙ ГРАД
Секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте /Перевод с англ. О.Боровой и К.Гуровской Москва издательская фирма «Восточная литература - РАН, 1995.
ГЛАВА 2
ОБЛИК МИРСКОГО ГРАДА
Что мы представляем себе, когда думаем об облике технополиса? Мысленно мы рисуем его очертания. Воображаем переплетения радиальных и кольцевых дорог, сетку непохожих друг на друга, но смыкающихся районов, силуэт, образованный естественной топографией города: горную гряду, берег озера, реку. Мы также видим здания, небольшие и приземистые, высокие и стройные. Аэропорты, вокзалы, офисы и жилые дома теснятся на небольшом пространстве. Это материальный облик города.
Но что можно сказать о социальном облике мирского града, о его человеческом измерении, об институциальной основе его культуры? Облик мирского града вместе со стилем образуют его maniere d'etre. Его облик — это социальная система, в отличие от культурной. Такое различение, конечно, всего лишь прием аналитического исследования. На самом деле облик и стиль неразделимы, но в этой главе, для удобства анализа, мы сосредоточим внимание на облике мирского града, а в следующей — на его стиле.
Попробуем ответить на вопрос о том, из каких элементов состоит социальный облик технополиса. В этом нам помогут два символических образа, подсказанных его материальным устройством. Первый из них — диспетчерский пульт, ключ к городской системе связи, соединяющий людей друг с другом при помощи чуда современной электроники. Второй — «клеверный лист» (как мы называем развязку скоростных магистралей), символизирующий одновременное движение во всех направлениях, подвижность. Эти символы подразумевают как возможности, так и трудности. Они наглядно изображают два характерных компонента социального облика современного метрополиса: анонимность и подвижность (выделено – Л. Р.).Но почему мы выделяем именно их?
Анонимность и подвижность — не просто важнейшие характеристики технополиса. Именно эти две особенности городской социальной системы чаще всего становятся объектом критики, как с религиозных, так и с нерелигиозных позиций. Нам постоянно приходится слышать, что жизнь городского человека опустошена и обеднена жестокой анонимностью и бесконечной подвижностью города. Как часто пристрастные критики изображают городского человека безликим и лишенным индивидуальности, мечущимся в разные стороны и не имеющим времени поддерживать более глубокие отношения или вырабатывать более устойчивые ценности! Конечно, анонимность и подвижность могут стать разрушительными. Но раз в устах критиков городской жизни они превратились в бранные слова, то исследование их положительных сторон приобретает еще большее значение. Анонимность и подвижность помогают поддерживать в городе человеческую жизнь. Без них существование там было бы невозможно (выделено – Л. Р.).
Если мы посмотрим на них с точки зрения теологии, то увидим, что анонимность и подвижность, возможно, даже в некотором смысле соответствуют библейской вере. Этого никогда не замечают религиозные обличители урбанизации.
Обязательно ли современный писатель должен быть антиурбанистом?
В действительности для подлинного художника город — всего лишь декорация, а не объект критики. Многие писатели XIX и начала XX в. не замечали, что городская анонимность наряду с ужасами имеет также и явные достоинства. Писатель, который становится антиурбанистом по преимуществу, уже не может называться великим, потому что не понимает двух вещей. Во-первых, без анонимности жизнь в современном городе не была бы человеческой, а во-вторых, многим людям она несет скорее освобождение, нежели опасность. Об этом часто забывают критики анонимности. В отличие от Закона и условностей, несущих рабство, она открывает возможность быть свободными для огромного числа людей. Анонимность жизни в городе оберегает от всякого вторжения необходимую человеку частную сферу. Более того, теологически анонимность может быть истолкована как противостояние Евангелия Закону.
Анонимность
Человек перед гигантским пультом
Каждый первокурсник твердо знает, что современный человек — безликое ничтожество. Слишком многие курсы гуманитарных наук и календарные религиозные мероприятия основаны на непоколебимой уверенности в том, что бесцветный «массовый человек» — не более чем номер или комбинация дырок на перфокарте, что он блуждает по «бесплодной земле» Т.С.Элиота в поисках имени. Термины «утрата своего Я» и «исчезновение индивидуальности» играют все большую роль в модном сегодня развлечении — бичевании урбанистической культуры. Откуда происходит эта боязнь анонимности?
Хотя в наше время подобные упреки выглядят дешевыми и пошлыми, у них есть своя внушительная интеллектуальная история. Некоторые характерные черты массового общества и городской жизни блистательно громил Серен Кьеркегор в работе «Нынешний век» (1846). Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет своей работой «Восстание масс» (1932) демонстрирует аристократическую неприязнь к разрушению классовых барьеров и к анонимному характеру современного общества. Райнер Мария Рильке в «Заметках Мальте Лауридса Бригте» (1910) обнаруживает метафизический ужас перед обезличенностью жизни и утратой тайны вещей: именно эти черты он приписывает большому городу. И наконец, как протест против городской и бюрократической анонимности иногда интерпретируется отказ Франца Кафки наделить именами главных героев двух своих последних романов.
Гражданин технополиса сидит перед огромным и необыкновенно сложным пультом. Это homo symbolicus, человек передающий и связывающий, а метрополис — гигантская сеть связей и коммуникаций. И эта сеть открывает перед человеком колоссальные возможности связи. Современный городской район устроен так хитроумно, что позволяет существенно расширить пределы человеческих связей и увеличить возможности индивидуального выбора. Поэтому урбанизация содействует освобождению человека. Это ясно видно на примере хотя бы кинотеатра или ресторана. Для жителей города с десятитысячным населением выбор может ограничиваться одним или двумя кинотеатрами, в то время как люди, живущие в городе с миллионным населением, ежедневно могут выбирать, например, из пятидесяти фильмов. То же относится и к ресторанам, школам и даже в какой-то степени к возможностям выбора работы или будущих супругов. Городской человек свободен выбирать из более широкого спектра возможностей. Поэтому его качество homo symbolicus делает человека более зрелым.
Но свобода всегда предполагает самоограничение. Уже одно наличие такого широкого спектра возможностей требует от городского человека изменить модели поведения. Он все чаще должен делать выбор, а выбор подразумевает необходимость нечто исключать. В свободный вечер горожанин не просто «идет в кино», как это сделал бы его собрат, живущий в деревне или в маленьком городке: он должен выбрать один из тех пятидесяти фильмов, которые сегодня демонстрируются. Это означает, что ему нужно принять сознательное решение не смотреть другие сорок девять.
В области личных отношений необходимость такой избирательности еще настоятельнее. У городского человека разнообразие «контактов» шире, чем у его сельского собрата, и из всех «контактов» лишь немногие могут перерасти в дружеские связи. Отношения с большинством из тех, с кем он контактирует, должны быть более или менее безличными именно для того, чтобы можно было поддерживать и развивать немногие дружеские связи. Пожалуй, лучше всего эту избирательность символизирует выключение телефона из розетки или отказ владельца внести свой номер в общедоступную телефонную книгу. Человек просит не вносить туда его номер не для того, чтобы сделать свои отношения с людьми менее глубокими. Совсем наоборот: он поступает так, стремясь сохранить и углубить ценные для него отношения. Он не хочет, чтобы такие связи затерялись в потоке, многочисленных звонков, которые раздавались бы в его доме, если бы его номер был известен всем, включая растущую армию рекламных агентов, которые бесцеремонно вторгаются в чужую частную жизнь. Наш телефон есть у тех, с кем мы хотим общаться, а у остальных его нет. Мы вполне можем использовать диспетчерский пульт и при этом не становиться жертвами его неограниченных возможностей.
Городской человек должен тщательно разделять свою частную и публичную жизнь. Поскольку его существование в современном городе зависит от очень сложной системы услуг, то его взаимодействия с окружающим миром с необходимостью чаще всего имеют публичный характер и становятся, как говорят социологи, функциональными, или вторичными. В большинстве случаев, имея дело с людьми, человек не может позволить себе интересоваться ими как личностями, он должен ограничить свое общение с ними теми услугами, которые они предоставляют ему, а он им. Для городской жизни это необходимо. Если бы контролеры в супермаркете или лифтеры стали участвовать в жизни тех, кого они обслуживают, это было бы опасно для общества. Это привело бы к полному развалу тех жизненно важных систем, одну из частей которых составляют эти служащие. Городская жизнь требует, чтобы с большинством из тех, с кем нам приходится встречаться, мы общались просто как с людьми, т.е. не как с вещами, но и не как с близкими друзьями. А это, в свою очередь, обеспечивает нам нечто вроде иммунитета против нежелательных личностных отношений. Луис Вирт так описывает эту ситуацию: «Характерно, что, сталкиваясь друг с другом, горожане играют строго определенные роли. Удовлетворение их жизненных потребностей, конечно, зависит от большего числа людей, чем у сельских жителей, и потому они связаны с большим числом организаций. Но они меньше зависят от отдельных лиц, и их зависимость от других ограничена строго определенными аспектами деятельности этих других людей. Именно это имеют в виду, когда говорят, что для города характерны вторичные, а не первичные контакты. Безусловно, в городе могут возникать и непосредственные человеческие контакты, но и они остаются безличными, поверхностными, кратковременными и частичными. Замкнутость, безразличие и скепсис, которые обнаруживают в своих взаимоотношениях горожане, могут быть всего лишь средством самозащиты от личностных притязаний и ожиданий других людей».
Такой иммунитет ведет к формированию образа жизни, который часто кажется холодным и даже бездушным тем, кто незнаком с динамикой городской жизни. Этого не поняли многие писатели и социологи. Романтики культуры, такие, как Рильке и Ортега, с отвращением отшатнулись от того, что они приняли за жестокость города. Подобная же критика звучала и со стороны социологов. Они выражали недовольство тем, что отношения между людьми в городе лишаются подлинно человеческого содержания и становятся механическими и безжизненными.
Одним из самых влиятельных критиков городской жизни был немецкий социолог Фердинанд Теннис (1855-1936). Его творчество и сегодня оказывает существенное влияние на социологию и анализ культуры. В 1887 г. Теннис опубликовал книгу «Община и общество», где противопоставлены согласованная органическая сплоченность Gemeinschaft (общины) и более рациональная, спланированная и частичная связь Gesellschaft (общества). Каспар Нейгел так резюмирует это разграничение Тенниса: «Отношения типа Gemeinschaft более интегральны, люди подходят друг к другу ближе, их взаимодействие более устойчиво. В Gesellschaft их взаимоотношения ограничены конкретными, почти формальными взаимными обязательствами... Взаимодействие может сводиться лишь к необходимым встречам, так что стороны остаются фактически анонимными».
Теннис имеет в виду то же самое, что другие социологи описывают как дихотомию «первичных» и «вторичных» отношений, или «органических» и «функциональных». Мне приходилось жить и в деревне, и в городе, и потому я хорошо понимаю, что именно подразумевают эти термины. Когда я был ребенком, мои родители никогда не говорили просто «молочник», «страховой агент», «старьевщик». Их называли по имени: Пол Вивер, Джо Вилланова и Рокси Баразано. Все торговые операции нашей семьи были только частью более разветвленной и всеобъемлющей системы дружеских и родственных связей с теми же людьми. Эти операции никогда не были анонимными. Более того, к случайному торговцу или чистильщику обуви, которого мы не знали, всегда относились с большим подозрением, пока не становилось точно известно, откуда он, кто его родители и из «приличной» ли он семьи. Поездки в бакалейную лавку, на бензоколонку или на почту всегда были одновременно и дружескими визитами и никогда — чисто функциональными контактами.
Теперь, когда я живу в городе, мои взаимодействия с людьми имеют совсем другой характер. Если мне нужно починить карбюратор в машине, или купить телевизионную антенну, или получить деньги в банке, я вступаю в функциональные отношения с механиками, продавцами и банковскими служащими, которых я никогда не встречаю в каком-либо ином качестве. Но эти контакты ни в коем случае нельзя назвать «мерзкими», «гнусными» или «бесчеловечными», хотя они и в самом деле обычно бывают краткими, во всяком случае, занимают не больше времени, чем требуется для осуществления необходимых операций и обмена краткими вежливыми формулами. Некоторые из таких встреч повторяются довольно часто, так что я успеваю изучить манеру поведения, а иногда даже узнаю имена некоторых из этих людей. Но такие отношения функционально ограничены и «частичны». Я не встречаю этих людей ни в каких других ситуациях. Для меня они по своей сути остаются столь же анонимными, как и я для них. И в самом деле, когда я обращаюсь к механику по поводу испортившегося карбюратора, то надеюсь, что больше никогда его не увижу. Но это вовсе не значит, что он мне неприятен: просто я не хотел бы, чтобы мой карбюратор вновь вышел из строя. Здесь важно то, что мои отношения с банковским служащим и механиком не могут стать менее человечными или менее подлинными только оттого, что мы оба предпочитаем поддерживать их анонимность. Именно здесь многие из попыток теологического осмысления урбанизации идут в совершенно ложном направлении.
Теологи тратят много сил, чистосердечно обличая «обезличенность городской жизни». Подобные нападки часто основаны на неверном понимании философии отношений типа «Я и Ты», предложенной Мартином Бубером. В отличие от того, что думают некоторые его толкователи, сам Бубер никогда не утверждал, будто все наши отношения должны быть столь же глубокими, межличностными, как отношения типа «Я—Ты». Он знал, что это драгоценный и редкий опыт. Но Бубер в самом деле дал основания для недоразумений: он не уделил достаточного внимания вопросу о том, каково место тех типов отношений, на которых в действительности основана большая часть нашей жизни. Но к этому мы обратимся чуть позже.
Недавно несколько протестантских пасторов провели социологическое исследование в городских районах, застроенных многоэтажными домами, где они собирались организовать церковные группы. Это исследование показало, что современная христианская теология, как правило, придает отношениям «Я—Ты» слишком большое значение. Исследователей поразило, что вопреки их ожиданиям новые обитатели этих домов вовсе не страдали от одиночества и не жаждали общения. Они не хотели встречаться со своими соседями в каком-либо ином качестве, а также не были заинтересованы в создании церковных или иных обществ или групп. Сначала пасторы выразили сожаление о том, что они назвали «социальной патологией» или «психологией ежа». Позже, однако, они обнаружили, что то, с чем они столкнулись, — всего лишь способ самосохранения. Сопротивление, которое жители многоквартирных домов оказывают попыткам вовлечь их в общение с соседями, — это прием, которым они должны владеть, если стремятся сохранить какие бы то ни было человеческие отношения. Это неотъемлемая черта облика мирского града.