Изучение и перевод китайских философов приносили Толстому большое творческое удовлетворение. «Мое хорошее нравственное состояние, — отмечал он в дневнике, — я приписываю чтению Конфуция и, главное, Лао-цзы» (49, 68). Однако из-за необычной сложности древнекитайской терминологии и разноголосицы в мнениях комментаторов работа подвигалась очень медленно. Результатом этого неустанного тяжелого, но радостного труда писателя явились наброски трех статей о китайской философии, из которых одна посвящена Лао-цзы.
Набросок статьи, носящей заглавие «Книга пути и истины, написанная китайским мудрецом Лаоцы», представляет собой обработку и изложение ряда изречений китайского философа, взятых Толстым из французского издания «Дао дэ цзин» в переводе Станислава Жюльена10. Здесь писатель сделал первую попытку по-своему истолковать Лао-цзы — попытку еще несовершенную, но уже отмеченную печатью большого мастерства популяризации. Сложные и туманные сентенции Лао-цзы Толстой изложил в виде коротких, ясных изречений, напоминающих афоризмы. В этом чувствуется стремление сделать текст доступным широкому кругу читателей.
Вот как Толстой излагает учение Лао-цзы:
«Основа учения Лао-Тзе одна и та же, как и основа всех великих, истинных религиозных учений. Она следующая: Человек сознает себя прежде всего телесной личностью, отделенной от всего остального и желающей блага только себе одному. Но, кроме того, что каждый человек считает себя Петром, Иваном, Марьей, Катериной, каждый человек сознает себя и бестелесным духом, таким же, какой живет во всяком существе и дает жизнь и благо всему миру. Так что человек может жить или той телесной, отделенной от мира личностью, которая хочет только себе блага, или тем бестелесным духом, который живет в нем и который желает блага всему миру. Человек может жить для тела или для духа. Живи человек для тела, — и жизнь горе, потому что тело страдает, болеет и умирает. Живи для духа, — и жизнь благо, потому что для духа нет ни страданий, ни болезней, ни смерти.
И потому для того, чтобы жизнь человека была не горем, а благом, человеку надо учиться жить не для тела, а для духа. Этому-то и учит Лао-Тзе. Он учит тому, как переходить от жизни тела к жизни духа. Учение свое он называет Путем, потому что все учение указывает путь к этому переходу. От этого и все учение Лао-Тзе состоит в том, чтобы не делать ничего или хоть как можно меньше делать то, чего хочет тело, с тем, чтобы не заглушать того, чего хочет душа, так, чтобы не препятствовать деланием телесных дел возможности проявления в душе человека той силы неба {как называет бога Лао-Тзе), которая живет во всем» (40, 350).
Итак, Толстой считает главным в учении Лао-цзы его призыв «жить не для тела, а для духа», т. е. истолковывает его как морально-этический кодекс, определяющий отношение человека к окружающему миру. В согласии с такой трактовкой учения Лао-цзы он по-своему характеризует и его главное понятие — дао.
По Толстому, дао — это понятие, равнозначное христианскому понятию «любовь», т. е. высшее начало, по-средством которого человек достигает близости со всем миром. «Сущность и того и другого учения в том, — пишет он, — что человек может сознавать себя и отдельным и нераздельным, и телесным и духовным, и временным и вечным, и животным и божественным. Для достижения сознания себя духовным и божественным, по Лао-Тзе, есть только один путь, который он определяет словом Тао, включающим в себя понятие высшей добродетели. Сознание этого достигается свойством, которое знают все люди. Так что сущность учения Лао-Тзе есть та же, как и сущность учения христианского. Сущность того и другого в проявлении посредством воздержания от всего телесного, того духовного божественного начала, которое составляет основу жизни человека» (40,351).
Таким образом, Толстой подходит к Лао-цзы односторонне, принимая его этическое учение и оставляя в стороне его материалистическое истолкование объективного мира.
Об интересе Толстого к Лао-цзы в тот период говорят и многие заметки в его дневниках и записных книжках. По ним главным образом и можно судить об отношении писателя к китайскому философу.
В феврале 1884 г. Толстой записал в дневнике:
«Из Лаоцы. Когда человек родится, он гибок и слаб; когда он колян (так у Толстого. — А. Ш.) и крепок — он умирает. Когда деревья родятся, они гибки и нежны. Когда они сухи и жестки, они умирают. Крепость и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость — спутники жизни. Поэтому то, что сильно, то не побеждает. Когда дерево стало крепко, его срубают. То, что сильно и велико, то ничтожно; то, что гибко и слабо, то важно» (49, 62).
Эта мысль — замечательный образец диалектического мышления древнего философа. Пусть новое в момент зарождения еще слабо и хрупко, пусть старое кажется сильным и крепким, но в конечном счете побеждает новое.
Толстой, несомненно, осознал глубину этой мысли Лао-цзы и принял ее. В позднейшем его переводе «Дао дэ цзин» она сформулирована так: «Человек входит в жизнь мягким и слабым. Он умирает жестким и крепким. Все существа, растения и деревья входят в жизнь мягкими и нежными и умирают засохшими, жесткими. Жесткость и сила — спутники смерти» (40, 358). Как известно, подобную мысль писатель высказал задолго до чтения Лао-цзы. Еще в «Войне и мире» он утверждал, что в кажущейся беззащитности русского народа в войне 1812 г. была заложена его победа, а в грозном могуществе Наполеона были заложены его слабость и погибель. Однако позднее, применительно к своей доктрине непротивления, Толстой иногда истолковывал изречение Лао-цзы по-своему. «Крепость и сила — спутники смерти» — это значит, утверждал он, что сила (писатель отождествлял ее с насилием) всегда ведет ко злу; «гибкость и слабость — спутники жизни» — это значит, что ненасилие, непротивление — лучший путь к победе. На основе такого истолкования Толстой устанавливал родство учения Лао-цзы с христианством, буддизмом и другими религиями Востока в проповеди непротивления злу насилием.
Вторично Толстой вернулся к учению Лао-цзы в 1893 г., когда совместно с Е. И. Поповым работал над переводом «Дао дэ цзин» на русский язык. Придавая большое значение изданию ее в России, писатель тщательно обрабатывал этот перевод и сличал его с западноевропейскими11.
В его письмах и дневниках той поры много говорится об этой нелегкой кропотливой работе. «Мы с ним (Поповым. — А. Ш.) перечитываем и исправляем перевод глубокомысленнешнего писателя Лао-Дзи, — писал Толстой жене 2 сентября 1893 г., — и я всякий раз с наслаждением и напряжением вникаю и стараюсь передать, соображая по французскому и очень хорошему немецкому переводу» (84, 196 — 197). 5 октября 1893 г. он записал в дневнике: «Попов здесь. Мы с ним по немецкому Штраусу переводим Лаотзи. Как хорошо! Надо составить из него книжку» (52,100).
Чтобы скорее осуществить задуманное, Толстой пытается привлечь к этому делу близких ему людей, в первую очередь В. Г. Черткова. «Я вам писал, — читаем мы в письме к нему от 12 ноября 1893 г., — о китайцах, прося лрислать мне Legge'a12 и Pauthier13, и хотел делать эту работу, теперь мне ясно, что эту работу должны сделать вы и что вы эту работу сделаете легко и прекрасно. Работа состоит в том, чтобы перевести Legge две книги: Конфуция и Менце14 со всеми его исследованиями о жизни этих мудрецов и современных и близких им философах (я не помню книгу о Конфуции, но в Менце изложение этих философов, в числе которых Ми-ти, необычайно не только интересно, но важно). Сам Менций тоже чрезвычайно интересен.
Если вам напишется предисловие к этой книге (надо составить одну книгу: китайские мудрецы), то это будет прекрасно, если же нет, то простой перевод Legge'a только с выключением некоторых слишком исключительно догматических христианских рассуждений будет одной из лучших книг интеллигентного Посредника15. Во-первых, для большинства публики все это совершенно ново; во-вторых, предметы, о которых говорится, самые важные в мире и говорится о них серьезно; в-третьих, высказывается превосходно много высоконравственных вещей» (87, 239),
К сожалению, однако, В. Г. Чертков не принял предложения Толстого, а Попов не довел свой перевод до, конца. Задуманное писателем дело снова осталось незавершенным.
Через несколько лет, снова занявшись философией Лао-цзы, Толстой добился, наконец, издания «Дао дэ цзин» в России. Автор перевода, старый знакомый писа-
теля японец Д. П. Кониси, рассказал об этом в предисловии к своей книге:
«В ноябре 1895 года Лев Николаевич Толстой услышал, что мною переводится известная книга "Тао-те-кинг" Лао-Си с китайского на русский язык, и через Н. Я. Грота пригласил меня к себе. "Чтобы Россия имела лучший перевод, — сказал он, — я готов помочь вам в деле проверки точности перевода". С великой радостью, конечно, я принял это любезное предложение Льва Николаевича. Я ходил к нему с переводом "Тао-те-кинг" в продолжение четырех месяцев; Лев Николаевич сравнивал его с английским, немецким и французским переводами и устанавливал тексты перевода той и другой главы. Так мой перевод был кончен и впервые напечатан на страницах журнала "Вопросы философии и психологии"»16.
В 1903 г., подготавливая к изданию свой первый сборник изречений «Мысли мудрых людей на каждый день», Толстой включил в него 36 изречений Лао-цзы, которые сам перевел по американскому изданию П. Каруса17. По свидетельству Д. В. Никитина, помогавшего писателю в этой работе, Толстой диктовал свои переводы близким, а затем правил их стилистически, делая более четкими и ясными. В последующие сборники — «Круг чтения» (1904 — 1908), «На каждый день» (1906 — 1910), «Для души» (1909), «Путь жизни» (1910) — писатель снова и снова включал изречения Лао-цзы, подвергая их такой же тщательной обработке. Приведем два из них:
«Чтобы не проливать полный сосуд, нужно внимательно держать его прямо. Чтобы лезвие было остро, нужно постоянно точить его. То же и с душой твоей, если ты ищешь подлинного блага» (41, 442).
«Человек, стоящий на цыпочках, не может долго стоять. Человек, сам себя выставляющий, не может светить. Кто доволен самим собой, тот не может прославиться. Кто хвастается, тот не может иметь заслуги. Кто горд, тот не может возвыситься. Перед судом разума такие люди подобны отбросам пищи и вызывают отвращение всех. Поэтому тот, кто имеет разум, не полагается на себя» (42, 190).
В 1909 г. Толстой вернулся к мысли об издании собственного перевода афоризмов из книги «Дао дэ цзин» для широкого круга читателей. Так как вся книга была бы трудна для восприятия малограмотных людей, он составил из своих переводов небольшую книжку избранных изречений китайского мудреца. Она вышла в свет в издательстве «Посредник» за несколько месяцев до смерти писателя18.
Отобранные Толстым 64 изречения Лао-цзы были очень коротки и тщательно отшлифованы. В небольшой заметке «О сущности учения Лао-Тзе» (40, 350 — 351) писатель дал свою трактовку и оценку китайского мыслителя. Книжечка эта имела успех среди читателей и впоследствии несколько раз переиздавалась.
В заключение следует отметить, что при всей специфичности истолкования учения Лао-цзы Толстой относился к нему в соответствии с установившейся в русском востоковедении прогрессивной традицией. До Толстого с таким же глубоким уважением отзывался о китайском мыслителе великий русский критик-демократ Н. А. Добролюбов, в том же духе писали о Лао-цзы крупнейшие русские китаеведы Н. Я. Бичурин, В. П. Васильев, С. М. Георгиевский и другие. Лев Толстой никогда не имел ничего общего с реакционными философами типа В. Соловьева» П. Цветкова и других, которые трактовали китайскую культуру как чуждую «славянской душе», а Лао-цзы — как вероучителя «желтой расы». Он до конца жизни почитал китайского философа, считая его одним из величайших и мудрейших мыслителей Востока.
Занимаясь философией Лао-цзы, Толстой одновременно уделял много внимания выдающемуся мыслителю древности Конфуцию (551 — 479 гг. до и. э.), которого он изучал по лучшим для того времени русским и западноевропейским переводам.
Идеи Конфуция, выраженные в таких памятниках китайской культуры, как «Луньюй» («Беседы и суждения»), «Шуцзин» («Книга истории»), «Чуньцю» («Весны и осени») и другие, оказали огромное воздействие на духовную жизнь китайского народа. Большой интерес к ним проявляют и современные китайские и советские ученые19, отмечающие их несомненную прогрессивность для своего времени.
Конфуций не оставил сколько-нибудь последовательного и стройного изложения своих взглядов на вопросы бытия, на законы развития мира, человека и человеческого общества. Его учение было главным образом этическим и выдвигало на первый план проблемы личного поведения, личной нравственности. Именно этим оно, по-видимому, прежде всего и привлекло внимание Толстого.
Чтобы уяснить содержание учения Конфуция, каким его воспринимал Толстой, следует установить классовые корни мировоззрения китайского мыслителя, и в частности социальные истоки его этики. Китайский историк Фань Вэнь-лань в книге «Древняя история Китая» убедительно показал, чьи интересы и стремления отражало конфуцианство в период зарождения. Конфуций принадлежал и служивому сословию феодального общества, которое занимало весьма неустойчивое, промежуточное, «среднее» положение между аристократами-феодалами и простым народом.
Находясь на службе у родовой знати, тесно связанные с нею, философы, ученые и писатели из этого сословия выражали ее идеологию, экономические и политические устремления. Поэтому конфуцианство в конечном счете защищало интересы аристократии, служило идеологическим обоснованием феодального общества.
Но выходцы из среднего сословия («ши») всегда находились под угрозой разорения. Впадая в немилость господ, тысячи их попадали в среду низшего класса, пополняя ряды простого люда — земледельцев, ремесленников, испытывая па собственном опыте жестокость рабовладельцев, тяжесть подневольного труда. С этим связано в учении Конфуция критическое отношение к жестоким правителям, осуждение их несправедливости, призывы к добру, милосердию, любви к ближнему и т. д. В сочетании и взаимодействии этих двух противоречивых тенденций, отражавших неустойчивое, промежуточное положение среднего сословия, и заключается своеобразие философии Конфуция, ее «серединный» характер.
Следует отметить, что идея середины, равновесия, как и идея стабильности, постоянства, выражавшая страх конфуцианцев перед крутыми политическими переменами, возведена китайским философом в основополагающий принцип. Поиски равновесия, «среднего пути» трактуются Конфуцием как высшее проявление мудрости, как закон приспособления человека к обстоятельствам и ко времени. Человек не должен отдавать предпочтения ни отжившей старине, ни нарождающемуся новому. Ему не следует отставать в движении, забегать вперед или отклоняться в сторону. Всякое однобокое развитие вредно. Прав народ в своем стремлении к лучшей жизни, но есть смысл и в том, что властители держат его в повиновении. И те и другие должны избегать крайностей, идти средним путем, который и есть мудрое выражение постоянства бытия, т. е. жизни без катаклизмов и потрясений.
Лев Толстой воспринял «учение о середине» как моральный принцип и дал ему свое истолкование. Вот как он излагает сущность этого учения:
«Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния: согласие же есть всемирный закон всех человеческих деяний.
Только бы состояния равновесия и согласия существовали в людях — и счастливый порядок царствовал бы в мире, и все существа процветали бы» (54, 57 — 58).
Здесь, как мы видим, конфуцианское понятие середины, равновесия толкуется в социально-этическом плане как принцип человеческого поведения и взаимоотношений между людьми. По Толстому, линия середины есть нечто вроде этического компаса, который помогает человеку определить, находится ли он в состоянии морального равновесия, внутреннего согласия, необходимых, чтобы следовать по правильному пути. Отклонение от этой линии ведет к нарушениям во взаимоотношениях между людьми и обществом. Такое истолкование весьма характерно для Толстого.
По душе Толстому была и конфуцианская теория развития. В книге «Луньюй» он нашел такое изречение:
«Конфуций, находясь на реке, сказал: все проходящее подобно этому течению, не останавливающемуся ни днем, ни ночью».
Эти слова, разумеется, не означают, что Конфуций дошел до мысли о диалектическом развитии природы хотя бы в таком виде, как она представлена у Лао-цзы. Идея всеобщей, раз и навсегда предопределенной гармонии, лежавшая в основе представлений Конфуция о мире, закрывала перед ним путь к пониманию диалектических закономерностей развития. Однако Конфуций многократно говорил о всеобщем и непрерывном процессе изменения вещей и природы, и это также совпадало с воззрениями русского писателя.
Но больше всего, как уже говорилось, Толстого привлекали гуманистические принципы морали в конфуцианском учении.
Этика китайского мыслителя была исполнена таких же глубоких противоречий, как и все его учение. С одной стороны, в ней утверждались принципы, которые, несомненно, выражали нравственные представления, настроения и чаяния трудового народа. И они до сих пор сохраняют жизненное значение. Но, с другой стороны, в этике Конфуция содержались постулаты, направленные на защиту идеологических основ существующего строя, его сословных и семейных установлений, и это резко снижает гуманистический смысл конфуцианской морали. Лев Толстой не всегда улавливает это противоречие.
Важнейшее понятие в этике конфуцианства — жэнь, т. е. гуманность. Жзнъ означает человечность в широком смысле слова. Конфуций учит, что отношения между людьми в семье и в обществе должны определяться доверием друг к другу, благорасположением и доброжелательством, взаимной помощью в труде и в беде.
Человек не должен делать зла другому. Вышестоящий не должен обижать и презирать стоящего ниже его. Делающий другому зло оскверняет и унижает себя. Мир предназначен для человека, и ничто не должно омрачать его пребывания на земле. Человеколюбие — высший и всеобщий принцип повседневного поведения.
Безоговорочно приняв эти принципы конфуцианской морали, Толстой, однако, упустил из виду, что понятие жзнъ неотделимо в учении Конфуция от другого понятия — ли, что буквально переводится как «церемония», «обряд», а означает обязанность младшего соблюдать покорность старшему. Понятие ли, один из краеугольных камней конфуцианской этики, значительно ограничивает ее прогрессивный характер. Истинно гуманен, по Конфуцию, тот, кто проявляет почтение к человеку, стоящему выше него на семейной и социальной лестнице: к отцу, деду, прадеду, князю, царю и т. д. Никто не должен покушаться на звание и власть другого. «Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном»20. Каждый должен знать свое место. Покорность, почтительность — высшие добродетели. Учение Конфуция о морали, таким образом, содержит и проповедь покорности угнетенных своим угнетателям, имеет тенденцию увековечить власть родовой знати над народом.
Оставляя в стороне эту существенную часть конфуцианской этики, Толстой в соответствии со своими воззрениями сосредоточил внимание на ее наиболее привлекательных для него чертах, и прежде всего на учении о нравственном самосовершенствовании. По Конфуцию, нравственное совершенствование — первейшая обязанность человека. Только оно открывает путь к высшему идеалу — жэнь. Нравственное совершенствование достигается не столько внешними ритуалами и молитвами, сколько повседневным самовоспитанием.
«Сущность китайского учения такая, — записал Толстой в дневнике 12 ноября 1900 г. — Истинное (Великое) учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы обладать высшим благом, нужно: 1) чтобы было благоустройство во всем народе; для того, чтобы было благоустройство во всем народе, нужно 2) чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно 3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для того, чтобы было благоустройство в самом себе, нужно 4) чтобы сердце было исправлено. ("Ибо, где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше".) Для того, чтобы сердце было исправлено, нужна 5) сознательность мысли. Для того, чтобы была сознательность мысли, нужна 6) высшая степень знания. Для того, чтобы было знание, 7) нужно изучение самого себя (как объясняет один комментатор)» (54, 55 — 56).
Цитируя эти изречения Конфуция и вкладывая в них свой смысл, Толстой утверждал, что процесс морального совершенствования бесконечен. Человек никогда ни может сказать, что он достиг идеала. Его нравственная обязанность — всю жизнь учиться и стремиться к нему. В письме к В. Г. Черткову от 17 марта 1884 г. Толстой приводит следующее переведенное им изречение китайской мудрости: «Возобновляй сам себя каждый день с начала, и опять с начала, и всегда с начала». «Мне это очень нравится», — прибавляет Толстой, приведя это изречение (85, 39).
Идея нравственного совершенствования — краеугольный камень толстовства — имеет, как и все учение Толстого, две стороны. В общей форме она прогрессивна, поскольку предполагает борьбу личности против усвоенных ею пороков, очищение от пережитков прошлого, освобождение от себялюбивых, эгоистических стремлении, обычных в собственническом обществе. Такая внутренняя работа в сочетании с «деянием», с борьбой за лучшее будущее человечества характеризовала и характеризует лучших людей всех времен и народов. Однако взятая в отрыве от передовых устремлений общества, противопоставленная революционной борьбе, эта идея приобретала реакционно-утопический характер, поскольку самосовершенствование объявлялось единственным путем преодоления господствующего социального зла.
У Конфуция идея самосовершенствования также имела две стороны — сильную и слабую. Прогрессивным для его времени было требование того, чтобы все, от правителей и князей до простолюдинов, стремились к моральному совершенству. Правители должны сами возвышаться духом и помогать нравственному подъему низших классов — учить народ, воспитывать, прививать ему благородные свойства21.
Но моральное совершенствование исключает, по Конфуцию, действия угнетенных против угнетателей. Подчиненный обязан безропотно служить своему господину и при этом чувствовать себя счастливым. Если же человек ропщет на судьбу или стремится улучшить свою жизнь, то он грешит против жэнь и нарушает моральный закон. Игнорируя эту консервативную сторону этического кодекса конфуцианства, Толстой страстно проповедовал его в своих статьях и трактатах.
Наконец, Толстого привлекало в конфуцианстве отрицательное отношение к войнам. По мнению Конфуция, применение силы во взаимоотношениях между государствами недопустимо. На земле должны царить мир и спокойствие. Мир — высшее благо человечества. Никто не имеет права воевать. Человекоистребление — самое страшное из всех преступлений на земле. Правитель, начавший ради своих выгод войну, достоин осуждения. Толстой опирался на Конфуция в своей антимилитаристской пропаганде.
Так, выбирая из учения китайского философа то, что гармонировало с его собственными религиозно-нравственными воззрениями, писатель составил несколько идеализированное представление о конфуцианстве и в таком виде проповедовал его.
Более обстоятельно Толстой ознакомился с учением Конфуция летом 1882 г., когда получил из Петербурга от своего друга Н. Н. Страхова несколько книг об этом мыслителе, К тому времени писатель был уже хорошо знаком с философией Лао-цзы — чтение Лао-цзы, по-видимому, и усилило его интерес к учению Конфуция. Однако подробно изучать философию Конфуция он стал только в 1884 г., когда задумал издать серию книг, посвященных великим мыслителям Востока.
В конце февраля 1884 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Я сижу дома в жару, с сильнейшим насморком, и читаю Конфуция второй день. Трудно представить себе, что это за необычайная нравственная высота» (85, 30). То была книга «The life and teaching of Confucius» («Жизнь и учение Конфуция») — первый том упомянутого выше труда Джемса Легга «The Chinese Classics». 4 — 6 марта 1884 г. он снова пишет Черткову об этой книге: «Очець много почерпнул хорошего, полезного и радостного для себя. Хочу поделиться с другими» (85, 33).
К этому времени относятся первые работы Толстого об учении китайского мыслителя — незавершенные статья «Книги Конфуцы» и «Великое учение»22. О философии Конфуция он делает ряд записей и в дневнике (49, 63, 70 и др.).
Выше говорилось, что, «открыв» для себя учение Лао-цзы, Толстой тут же попытался изложить его в статье, а затем и в книге. Несколько раз возвращался он и к замыслу книги о Конфуции. В 1886 г., перечитав Конфуция и наткнувшись в его рассуждениях о бесконечности познания на сравнение поисков истины с течением воды, Толстой взялся даже написать рассказ на эту тему, однако дальше начала не пошел. Приведем этот набросок, носящий в автографе заглавие «Течение воды»:
«Однажды ученикн Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: "Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет".
Конфуцы сказал: "Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воду и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали его своим потомкам, и так до конца веков"» (26, 119).
Судя по этому началу, основной мыслью рассказа должна была стать идея бесконечности поисков истины. Истина необъятна, безгранична, и никто не может сказать, что познал ее. Поиски истины радостны, ибо это бесконечный процесс познания и уразумения жизни. Они подобны течению воды. Множество ручейков, сливаясь, образуют реки, моря и океаны; множество усилий в поисках истины, сливаясь, ведут к безбрежному океану человеческого знания.
Это была, как известно, одна из излюбленных мыслей Толстого. Еще много раньше он развивал ее в «Исповеди», в трактате «Так что же нам делать?» и других публицистических произведениях. На сей раз он, по-видимому, намеревался воплотить ее в художественном произведении, однако замысел его остался неосуществленным.
В 1900 г., когда в Китае шла война, Толстой вернулся к мысли об издании в России китайских философов. В его дневнике этого времени выписки из Конфуция23 перемежаются с грустными размышлениями о разбое великих держав в Китае и раздумьями о судьбах человеческой цивилизации.
12 ноября 1900 г. он записывает: «Ничего не пишу, занимаюсь Конфуцием и очень хорошо. Черпаю духовную силу. Хочу записать, как я понимаю теперь "Великое учение" и "Учение середины"» (54, 54). И далее: «Думал о трех статьях: 1) Письмо к китайцам, 2) о том же, что все — на убийстве, и 3) что у нас, quasi-христиан, нет никакой религии» (54, 54). Не трудно догадаться, что эти статьи были задуманы в связи с нападением европейских держав на Китай. В своем обращении к китайскому народу, которое он тогда только обдумывал, Толстой объявил, что буржуазный мир держится на убийстве и что у европейских христианских правительств нет и тени христианского человеколюбия.
Последующие обращения Толстого к Конфуцию были также связаны со стремлением распространить его учение в России и во всем мире. В 1903 г. Толстой поддержал намерение своего знакомого П. А. Буланже написать брошюру о Конфуции. Она вышла в свет (с включением статьи Толстого «Изложение китайского учения») в издательстве «Посредник» под заглавием «Жизнь и учение Конфуция». До этого, в 1888 г., Толстой в беседе с английским социологом Уильямом Стэдом развивал идею издания Всемирной философской библиотеки, которая популяризировала бы учение Конфуция, Лао-цзы и других мыслителей древности. У. Стэд так передает мысль Толстого: «Он питает глубокое уважение к китайцам — Конфуцию, Мен-циусу и Лао-цзе. Их следовало бы издавать едва ли не в числе первых, так же как и книгу, излагающую сущность буддизма»24. В упоминавшиеся сборники для чтения писатель включил наряду с высказываниями других мыслителей 60 изречений из Конфуция, взятых из перевода, выполненного Д. П. Кониси, причем ни одно изречение не попало в сборники Толстого в том виде, в каком было взято. Писатель сличил их с другими переводами и придал им необходимую краткость, ясность и афористичность.
В 1909 г. Толстой вновь читал и перечитывал Конфуция с целью написать о нем. «Вчера занимался тоже Конфуцием, — читаем мы в дневнике от 8 апреля. — Кажется, можно написать» (57, 46). Об этом же он записывает 11 апреля (57, 47) и в последующие дни. 5 мая Толстой отмечает, что готовит книжки о Конфуции и Лао-цзы для издательства «Посредник» (57, 57). Но затем эта работа временно прерывается. В августе Толстой возвращается к ней. В дневнике от 24 августа мы снова читаем: «Вечером читал Конфуция и говорил много и хорошо с Иваном Ивановичем об изданиях...» (57, 123).
Наряду с собственной работой Толстой помогает П. А. Буланже выпустить вторую книжку о китайском мыслителе. «Был Буланже, говорил с ним о Конфуции», — отмечает он 30 сентября (57,147).