В 1910 г., незадолго до смерти Толстого, новая книга П. А. Буланже вышла в свет25. Лев Николаевич принял в подготовке ее к изданию самое активное участие. Философия китайского мыслителя освещена в ней с позиций толстовства, тем не менее это был ценный труд о великом философе древности, содержащий богатый фактический материал.
Из других китайских философов Толстой знал Мэн-цзы (372 — 289гг. дон. э.).
Мэн-цзы был последователем Конфуция и подобно ему придерживался идеалистических взглядов на мир и человеческое общество. Верховным творцом и правителем вселенной он считал небо. Оно раз и навсегда установило порядок развития природы и людей. Развитие это происходит по замкнутому кругу: все неизменно повторяется и возвращается к исходному пункту. Так происходит смена времен года, так развивается и человеческое общество. Раз в пятьсот лет появляется мудрый правитель, благодаря которому благоденствие людей повышается. Но с его смертью общество приходит в упадок и постепенно возвращается в свое прежнее состояние. История, таким образом, совершает правильный круговорот, и ничто не изменяется в установленном небом распорядке.
Мэн-цзы разделял демократические взгляды Конфуция на государство и во многом развил их. В книге «Мэн-цзы» содержится много здравых рассуждений о причинах бедственного положения народа и путях устранения их. Одна из таких причин, по мнению философа, — жестокость и неразумность правителей. Они не заботятся о подданных, обременяют их поборами, угнетают и даже убивают. Отсюда и слабость страны: угнетение народа несовместимо с прочностью государства. Мэн-цзы поэтому призывал правителей изменить отношение к народу, улучшить методы правления. Мудрый правитель, по его мнению, силен близостью к подданным, «Жить в обширном храме вселенной, стоять на настоящем в ней месте, ходить в ней по великому пути; достигнув желаемого, разделять его с народом; не достигнув его, итти по своему пути; не развращаться при богатстве и знатности, не изменять своим принципам в бедности и ничтожестве и не преклоняться перед силой — вот что составляет великого мужа»26.
Мэн-цзы развил и укрепил этику конфуцианства. Считая вслед за Конфуцием, что путь к счастью лежит через гуманность и покорность, достигаемые совершенствованием личности, Мэн-цзы провозгласил любовь и добро основами человеческой природы. В каждом человеке, утверждал он, заложены четыре этических начала: гуманность, долг, мудрость и покорность. Эти начала проявляются в свойственных человеческой природе четырех чувствах: правды, сострадания, стыда и скромности. Назначение человека — развивать в себе эти чувства, дабы восторжествовали в нем главные этические начала, особенно гуманность и чувство долга.
Понятия гуманности и особенно чувства долга Мэн-цзы толковал в конфуцианском духе — как покорность вышестоящему и как обязанность уважать его. Учение это, таким образом, было направлено к тому, чтобы укрепить позиции родовой знати, оградить ее от недовольства народа. Вместе с тем в этических воззрениях Мэн-цзы были и прогрессивные элементы. Передовой для его времени была мысль о том, что в природе человека заложены добрые начала и что счастье всех людей — высшая цель общества. Путь к ней — духовное облагораживание личности, которое достигается непрерывным самовоспитанием и моральным совершенствованием.
Лев Толстой ознакомился с философией Мэн-цзы и Конфуция одновременно и у обоих выделил одну и ту же мысль — о добре и гуманности. В дневниках и письмах писателя можно обнаружить ряд заметок о философии Мэн-цзы. Так, 9 апреля 1884 г. он записал в дневнике: «Начал Менгце. Очень важно и хорошо. Менгце учил, как recover27, найти потерянное сердце. Прелесть» (49, 80). Через три дня он снова отметил: «Почитал Mencius'a и записал за два дня» (49,81).
Писатель не интересовался общими воззрениями Мэн-цзы, не углублялся в его метафизические построения, Единственное, что его интересовало, — это идея нравственного самосовершенствования, которую он понимал, как обычно, в соответствии с собственными взглядами. Вот как писатель изложил мораль Мэн-цзы в «Круге чтения»:
«Во всех людях есть чувство милосердия, стыда и ненависти к пороку. Каждый может посредством самовоспитания взрастить эти чувства или дать им завянуть. Чувства эти составляют часть самого человека, так же как и члены его тела. И чувства эти, так же как и члены тела, могут быть воспитаны. На горе Никоншау растут прекрасные деревья. Когда их стволы срезаны, вырастают постоянно новые побеги; если пустить по ним скотину, то гора сделается голой. Оголение горы не свойственно ей. Так же и развращение души: если мы допустим низкие страсти поедать благородные побеги милосердия, стыда, ненависти к пороку в нашем сердце, разве мы скажем вследствие этого, что всех этих чувств нет в сердце человека? Знать закон неба — значит развивать высшее свойство нашей природы» (42, 288-289).
Если рассматривать моралистические рассуждения Мэн-цзы в свете всей его социально-этической концепции, то станет ясно, что наряду с идеями здравыми, отражающими стихийные моральные понятия народа, здесь выражены весьма консервативные взгляды. Ведь под «законом неба» философ понимал довольно злого и мстительного бога, а под «благородными побегами» души — покорность власть имущим. Толстой, однако, вложил в это рассуждение другой смысл, отвлекшись от конкретно-исторического содержания учения Мэн-цзы.
Но справедливость требует отметить, что Толстой все же не прошел мимо консервативных сторон философии Мэн-цзы. Он уловил их в одном наиболее близком ему пункте — в вопросе о всеобщей любви. Этот вопрос был предметом спора между Мэн-цзы и великим китайским философом Мо Ди, обосновавшим учение о всеобщей любви. В одном из фрагментов толстовского «Круга чтения» сказано:
«Среди китайских мудрецов был один, Ми-ти, который предлагал правителям внушать людям не уважение к силе, к богатству, власти, храбрости, а к любви. Он говорил: „Воспитывают людей так, чтобы они ценили богатство, славу — и они оценят их. Воспитывайте их так, чтобы они любили любовь — и они будут любить любовь". Мен-дзе, ученик Конфуция, не соглашался с ним и опровергал его, и учение Ми-ти не восторжествовало» (42, 351).
Из этой записи, в которой нарочито упрощенно изложена суть полемики о всеобщей любви (напомним, что «Круг чтения» был рассчитан на массового, неподготовленного читателя), видно, что Толстой не все одобрял в философии Мэн-цзы. Недаром он причислял его к тем китайским мудрецам, которые внушали людям «уважение к силе и богатству». Писатель стоял на стороне его противника — Мо Ди, которого, как увидим ниже, высоко ценил. Но это не мешало ему использовать некоторые положения Мэн-цзы, толкуя их по-своему.
Древнекитайский философ Мо Ди (479 — 392 гг. до н. э.) — один из выдающихся мыслителей древности. Его учение о мире положило начало большому и плодотворному направлению в китайской философии и породило многочисленных последователей (их называют монетами).
Мо Ди был по своему социальному происхождению близок к трудовым слоям народа и ко всем явлениям действительности подходил с позиции их интересов. Он решительно выступал против социальной несправедливости, резко обличал богатых бездельников, аристократов, провозглашал труд священной обязанностью человека.
Мо Ди также рассуждал о «воле неба», о духах, об их влиянии на жизнь людей. Однако его учение было полемически направлено против консервативных сторон конфуцианства, содержало значительные элементы стихийного материализма и поэтому представляло собой значительный шаг вперед. Изучение философии Мо Ди показывает, что ссылки на «волю неба» были нужны ему как привычный для того времени критерий оценки земных дел. Мо Ди объявляет противоречащими «воле неба» все деяния и поступки, направленные против интересов народных масс. Ссылки на небо имеют у него, таким образом, прогрессивный, демократический характер28.
В отличие от Конфуция, считавшего все сущее на земле проявлением духа, божества, Мо Ди допускал, что бытие — это реальность, которая может чувственно восприниматься. Все явления мира, утверждал он, закономерны, и между ними существует причинная связь. Ее можно постичь, сравнив данный предмет или явление с аналогичными или глубоко изучив их. Правда, критерием истинности для Мо Ди было соответствие данного явления суждению о нем мудрецов древности. Однако фундаментом знаний он все же считал опыт человека и его практику.
Основой своего этического учения Мо Ди провозглашал — и это особенпо привлекало Толстого — принцип цзянъ аи (всеобщая любовь). Этот принцип Мо Ди полемически противопоставлял слабым сторонам конфуцианского принципа жэнъ, который трактовался как безусловный долг низших подчиняться высшим. Мо Ди в противовес конфуцианцам утверждал, что все люди равны и поэтому должны пользоваться одинаковыми благами. Он провозглашал любовь законом, который выравнивает всех в правах и лишает богатых и знатных каких-либо материальных и моральных преимуществ. Все равны перед небом и природой. Все одинаково достойны любви и гуманности.
Толстой ознакомился с философией Мо Ди в 1884 г. — тогда же, когда открыл для себя огромный мир китайской философии, и сразу же выделил центральную мысль его этического учения — идею равенства и всеобщей любви. Однако, занятый тогда изучением других мыслителей Востока, он не имел возможности углубиться в детали этого столь заинтересовавшего его учения. Вернувшись к нему в 1890 г., Толстой решил немедленно ознакомить с учением Мо Ди широкие круги читателей и стал искать для этой цели помощника. 15 марта 1890 г. он писал В. Г. Черткову:
«Хорошая очень предстоит работа знающему по-английски... Это вот что: в китайских книгах, английских, забыл переводчика, которые были у меня и теперь у вас29, есть учение о любви Ми-ти. Помните? В учении Менция и Конфуция (в особенности Менция) есть опровержение этого учения. Так вот перевести все это и составить книгу, в которой показать, что учение любви — как самое удобное (утилитарное) учение — предлагалось еще вот когда и у китайцев и очень плохо опровергнуто и имело большую силу, — учение земное, утилитарное, без понятия об Отце и, главное, о жизни, т. е. о жизни вечной. Очень бы хорошо было» (87, 19).
Из этого письма видно, что Толстой правильно уловил смысл моралистической доктрины Мо Ди. Проповедуя «всеобщую любовь» как главный гуманистический принцип взаимоотношений между людьми, китайский философ обходился «без понятия об Отце», т. е, о боге, и без рассуждений «о жизни вечной», т. е. загробной, потусторонней. Это учение действительно было земным, утилитарным и, добавим, демократическим, выражавшим чаяния угнетенных масс того времени. Именно потому против него выступили такие философы-конфуцианцы, как Мэн-цзы. И именно поэтому оно и привлекло внимание Толстого.
Впоследствии Толстой неоднократно возвращался к учению Мо Ди, и каждый раз у него появлялось желание написать о нем обстоятельный трактат (В. Г. Чертков эту работу не выполнил). Так, 5 ноября 1893 г. он снова сообщил В. Г. Черткову:
«Я пересматривал Лаодзе и теперь стал читать Legge30, том, где Mih Те, и мне хочется составить книгу о китайской мудрости, рассуждение о том, что природа человеческая добрая и природа человеческая злая, и что люди должны быть эгоисты, индивидуалисты, или должны быть любящими. Все это мне очень, очень интересно и важно ж хочется это сделать всем доступным и об этом написать» (87,236).
Однако этот замысел остался неосуществленным.
Под конец жизни, протестуя против издания лженаучных книг, противопоставляя им труды выдающихся мыслителей древности, Толстой в их числе снова назвал Мо Ди.
Мо Ди, утверждает Толстой, принадлежит к числу этих великих мыслителей, обогативших человечество истинным знанием, ж его учение должно стать достоянием широких кругов читателей.
Сам писатель немало потрудился, чтобы претворить эту мысль в дело. В 1909 г. П. А. Буланже по его настоянию написал брошюру об учении Мо Ди31, и она была издана под редакцией Толстого. Брошюра отражает толстовскую трактовку учения китайского философа, упор в ней сделан на призыв Мо Ди к братству между людьми и к дружбе между народами, и в этом ее ценность.
Получив брошюру за полгода до смерти, Толстой с горечью сказал, как бы подчеркнув ее главную мысль: «Как странно звучит в наши времена, когда заговоришь о братстве, что должны быть братские отношения. Это нам при нашей жизни чуждо»32.
Мысль о братстве людей и народов была бесконечно дорога Толстому, и именно она побуждала его изучать философов древности и популяризировать их в России.
Немало внимания уделял Толстой китайской литературе и особенно народному творчеству. Ни один писатель не сделал так много, как он, для ознакомления русских читателей с сокровищами древнекитайской поэзии и фольклора.
Выше уже говорилось о толстовских публикациях изречений Конфуция. Многие из них были почерпнуты из древних памятников конфуцианского эпоса, в частности из книги «Луньюй». Другие изречения имеют своим источником китайский фольклор, произведения которого разными путями доходили до Россия.
Уже в ранний период творчества писатель использовал китайские легенды, поговорки ж пословицы. Они встречаются, например, в «Азбуке» (легенда «Китайская царица Силинчи») и «Русских книгах для чтения», составленных в 70-х годах. Позднее Толстой написал по мотивам китайского фольклора рассказ «Суратская кофейная». Под конец жизни он включил в свои сборники для чтения много китайских изречений, поговорок и пословиц.
Обработанные Толстым китайские изречения, пословицы и поговорки необычайно разнообразны, но, как правило, близки по содержанию к его собственным излюбленным нравственным идеям. Под каждой из них стоит помета — «китайская пословица», и взяты они, как уже говорилось, из книг Лао-цзы, Конфуция и других источников. Приведем некоторые из этих поговорок:
«И из реки мышь не выпьет больше того, что в брюхо влезет».
«Когда пить захотелось, некогда колодца рыть».
«Сладкие речи — яд, горькие — лекарство».
«Яйцо все крепко, а насидится, цыпленок вылупится».
«Дегтярная бочка только на деготь».
«Доброта завяжет крепче долга».
«На чужие деньги жить — время коротко, на других работать — время долго».
«Счастье умному радость, а дураку горе»33.
«Очень богат тот, кому нечего терять» (41, 166).
«Лишь чужими глазами можно видеть свои недостатки» (41,199).
«Правдивость — единственная монета, которой везде ход» (41,327).
«Честные люди не бывают богаты, богатые не бывают честными» (44, 89).
«Кто за глаза поносит меня, тот боится меня, а кто в глаза хвалит — презирает меня» (44, 176).
В этих и подобных пословицах — а их в сборниках Толстого много — уже нет религиозных поучений. В них, как и в пословицах всех народов, выражен здравый смысл людей, их жизненный опыт и трезвый взгляд на мир. Эти короткие, но богатейшие по смыслу афоризмы в какой-то мере близки к русским пословицам: та же яркая метафоричность, те же юмор, лукавство, меткость и выразительность. Разумеется, китайские пословицы имеют свою специфическую языковую форму, отражают строй мышления и речи породившего их народа. Толстой облек их в форму, привычную для русского чтения, придал им знакомую интонацию, поэтому они звучат привычно, «по-русски».
К литературе и фольклору Китая Толстой относился с таким же глубоким уважением, как и к китайской философии. Из-за недостатка переводов и своей огромной занятости писатель не имел возможности обстоятельно изучить китайскую литературу. Но то, что попадало в поле его зрения, вызывало в нем живой интерес.
Внимание Толстого привлекал и вопрос о постановке народного образования в Китае. Будучи всю жизнь непримиримым противником казенщины, принуждения в делах просвещения (об этом он писал еще в ранних педагогических статьях), Толстой хвалил постановку школьного дела в Китае именно за ее добровольный и народный характер: «Какой-нибудь старичок учит, и к нему посылают детей»34.
Истины ради следует сказать, что постановка дела народного образования в феодальном Китае была далеко не такой, как представлялось Толстому: она страдала очень серьезными пороками, о чем свидетельствовал необычайно низкий процент грамотных в стране. Но Толстой хвалил не казенную систему школьного дела, а лишь уважительное отношение народа к знаниям. В этом, как сказано в его незавершенной статье о китайской мудрости, писатель видел залог будущности Китая.
С тревогой следил Толстой за событиями на Дальнем. Востоке в 80 — 90-х годах — в период беззастенчивого грабежа в Китае и аналогичных разбойничьих акций империалистов в других странах Азии, Африки и Америки. С этого времени он не упускает случая публично осудить действия империалистов. С этого же времени в его статьях, дневниках и письмах появляются многочисленные записи о событиях на Дальнем Востоке, о Китае и его исторической судьбе35.
1900 год был годом особенно жестокой расправы империалистов с китайским народом. Высоко поднявшаяся волна антифеодальных и антиимпериалистических настроений, переросших во всенародное восстание, угрожала разрушить всю систему иностранного владычества в Китае. Вот почему восемь империалистических держав, в том числе и царская Россия, обрушились на китайский народ всей мощью своих вооруженных сил.
Китайские патриоты мужественно боролись против иностранных захватчиков. Почти безоружные, они несколько месяцев оказывали сопротивление войскам интервентов.
В начале июня 1900 г. отряды китайских патриотов заняли Тяньцзинь, а в Пекине окружили десант интервентов.
Однако империалистические государства поспешили на выручку своим войскам и предприняли против Китая совместные военные действия. 15 августа войска западных держав ворвались в Пекин и учинили там кровавый погром. Тысячи женщин, стариков и детей были убиты, десятки тысяч людей лишились крова и пропитания. Восстание китайских патриотов было потоплено в крови.
Империалистическая авантюра в Китае вызвала гнев и возмущение передовых людей России и всего мира. В. И. Ленин в статье «Китайская война», написанной для первого номера газеты «Искра», разоблачил истинные цели русского самодержавия, заклеймил его участие в интервенции на Дальнем Востоке. М. Горький намеревался поехать в Китай в качестве корреспондента какой-нибудь газеты с тем, чтобы рассказать всему миру правду о зверствах, творимых там империалистами. Он звал туда и А. П. Чехова56.
На Толстого эти события также произвели удручающее впечатление. Только что отгремели войны — итало-абиссинская, японо-китайская, американо-испанская, еще продолжалась в это время англо-бурская война в Африке.
«Меня, — говорил Толстой, — не столько ужасают эти убийства в Трансваале и теперь в Китае, как то открытое провозглашение безнравственных начал, которое так нагло делается всеми правительствами. Прежде они хоть старались лицемерно прикрываться якобы благими целями, теперь же, когда это стало невозможно, они открыто высказывают все своя безнравственные и жестокие намерения и требования»37.
29 сентября 1900 г. Толстой написал В. Г. Черткову: «Нынче, читая о наказаниях китайцев во имя христианства, ужасно захотелось написать послание китайцам». Содержанием послания должна была быть мысль о том, что те европейцы, «которых они (китайцы. — А. Ш.) знают и которые их мучают, — самозванцы» (88, 205).
В октябре и ноябре 1900 г. Толстой четыре раза начинал писать это послание. С каждым новым вариантом гнев и возмущение писателя находили все более сильное и резкое выражение.
Наивысшей силы обличение колонизаторов достигает в последнем из сохранившихся вариантов обращения, где империалисты предстают уже не только как угнетатели чужих народов, но и как губители «своих» народов в Европе и Америке.
«Среди вас, — пишет Толстой, — совершают теперь величайшие злодейства вооруженные люди, называющие себя христианами. Не верьте им: люди эти не христиане, а шайка ужасных, бессовестных разбойников, не переставая грабивших и грабящих, мучающих, развращающих и губящих телесно и душевно весь рабочий народ — девять десятых населения в Европе и Америке, и теперь желающих захватить и вас, ограбить, покорить, а главное, — развратить, потому что без развращения тех народов, которые они мучают, эта небольшая шайка разбойников не могла бы властвовать над миллионами» (34, 341).
В феврале 1901 г. Толстой прекратил работу над «Обращением к китайскому народу». Оно осталось незавершенным. Объяснить, почему так произошло, очень трудно. Возможно, писатель упустил время и решил, что поскольку волнения в Китае понемногу улеглись, то надобность в таком обращении миновала. Но вероятно и то, что Толстой, которому было в высшей степени свойственно чувство реальности, на каком-то этапе работы над «Обращением» ощутил слабость тех советов, которые он давал китайскому народу. Великий художник-реалист, человек трезвого ума нередко брал в нем верх над проповедником-моралистом. Случалось, что, горячо начав какую-нибудь статью в духе своего учения, он охладевал к ней и оставлял ее незаконченной.
Однако Толстой не отказался от своего намерения обратиться к китайскому народу. Так возникла в 1906 г. знаменитая статья «Письмо к китайцу», принадлежащая к лучшим образцам поздней толстовской публицистики.
К началу XX в. Толстой стал самым популярным писателем мира. Со всех концов земного шара шли в Ясную Поляну письма, телеграммы, газеты, книги. Не было среди них только писем из Китая, и Толстой не раз высказывал сожаление об этом. Ему очень хотелось получать вести непосредственно от китайцев, знать, чем живет этот многомиллионный трудолюбивый народ.
И вот в 1905 г. переписка началась. Толстому прислал письмо некий Чжан Чин-тун, живший в начале века в России. Этот талантливый человек вместе с русским востоковедом А. Н. Вознесенским перевел книгу известного китайского общественного деятеля Лян Ци-чао «Лихунчжан, или политическая история Китая за последние 40 лет» и послал ее в Ясную Поляну с дарственной надписью: «Великому писателю земли русской в знак благоговейного почтения»38. Вместе с книгой он в декабре 1905 г. направил Толстому большое послание, в котором писал о русско-китайских отношениях.
Кто был Чжан Чин-тун? На протяжении полувека русские и китайские ученые высказывали различные предположения. Одни считали, что под этим именем скрывался известный китайский дипломат Хун Вэнь-цин, служивший тогда в России. Другие утверждали, что автором письма был ученый-языковед Цянь Сюань-тун, изучавший творчество Толстого. Третьи полагали, что это был крупный политический деятель Цинской империи Чжан Чжи-дун, человек очень образованный, часто ездивший в Россию. Ромен Роллан, вслед за П. И. Бирюковым, материалами которого он пользовался, утверждая, что это был ученый Цзинь Хуан-дун39. Однако все эти предположения оказались неверными.
Китайский исследователь Гэ Бао-цюань, изучив архивы цинского двора, установил, что автором письма к Толстому был никому не известный молодой человек, посланный в 1889 г. учиться в Россию. Прожив в Петербурге семь лет и окончив там университет, Чжан Чип-тун овладел русским языком, стал превосходным юристом и публицистом. По возвращении на родину он издал в 1912 г. книгу «Впечатления от поездки в Россию», в которой рассказал также и о своей переписке с Толстым40.
Таким образом, в то время, когда Чжан Чин-тун написал письмо Толстому, он был не государственным деятелем, не дипломатом, а рядовым китайским интеллигентом. И это придает его письму особый интерес.
Свое письмо Чжан Чин-тун начинает с разговора о книге Лян Ци-чао, посылаемой им Толстому. Главная идея этой книги, по его мнению, — необходимость сближения России и Китая, утверждение родства культур обеих нации, поскольку и та и другая имеют трудовую, народную основу и оба народа не приемлют западную буржуазную цивилизацию. Автор книги обосновывает эту мысль, опираясь на историю китайско-русских взаимоотношений, в частности на политическую историю Китая последних сорока лет.
К мысли о необходимости тесной связи между русским и китайским народами Чжан Чин-тун, по его словам, пришел и сам в результате осмысления событий последних лет, главным образом китайско-японской войны.
«Результаты китайско-японской войны, — пишет он, — произвели на меня глубокое впечатление, поэтому я посвятил свои занятия изучению русского языка. Побуждающим мотивом для этого было следующее: главная масса населения земного шара принадлежит России и Китаю; в России, сравнительно с Европой, прогресс шел медленнее, чем в последней. В Китае шел он еще медленнее, чем в России. Отсюда ясно, что явления русской жизпи менее чужды Китаю, чем Европе, а совершающаяся в России эволюция государственного механизма (имеются в виду события первой русской революции. — А. Ш.) отражается в большей степени на Китае, чем на Европе. Поэтому и дружба между этими двумя народами должна быть прочнее, чем у других».
Русская революция 1905 г. и созданные ею предпосылки для ослабления влияния империалистических кругов на внешнюю политику России, а также происшедшая в то время некоторая демократизация государственного строя в Китае создали, по мнению автора письма, подходящие условия для более тесного сближения русского и китайского народов. «Еще не так давно, — пишет он, — союз с Россией считался у нас вещью чудовищной, в настоящее же время я смею первый высказаться за такой союз. Это пе будет союз кучки людей, временно стоящих у власти, — то будет союз двух народов в истинном смысле этого слова, когда каждый член великого семейства будет ясно сознавать благодетельные последствия нового положения вещей. Но для этого необходимо прежде всего, чтобы обе стороны взаимно постигли и оценили сокровенные идеалы друг друга».
Говоря далее о духовных ценностях и идеалах русского народа, Чжан Чин-тун связывает их с гуманизмом русской классической литературы, и в частности с гуманизмом Льва Толстого:
«До сих пор мы были убеждены, что в России при ее самодержавном строе подавление народных масс имеет следствием слабое проявление самосознания и отсутствие сильных идеальных порывов, — на самом же деле, чем суровее угнетающий режим, тем сильнее у народа потребность идейных порывов, тем выше и шире его свободные идеалы. Стоит только прочитать Ваши труды, чтобы убедиться в этом. Поэтому я смею думать, что если бы Ваши труды были переведены на китайский язык, то это произвело бы большой переворот в наших взглядах на Россию. Я попытаюсь познакомить моих соотечественников с Вашими идеалами путем перевода некоторых наиболее характерных, по нашему мнению, Ваших сочинений»41.
Письмо Чжан Чин-туна произвело на Толстого большое впечатление. Это была развернутая и хорошо аргументированная программа укрепления дружбы между русским и китайским народами. Ценность этой программы была тем выше, что она исходила не из официальных правительственных источников, а как бы от самого китайского народа, от представителя лучшей части его интеллигенции. И Толстой немедленно написал в ответ большое послание.
«Милостливый государь, — обращался он к Чжан Чин-туну 4 декабря 1905 г. — Присылка вашей книги и, в особенности, письмо ваше доставили мне большую радость. За всю мою длинную жизнь я несколько раз встречался с японцами, но ни разу не встречался и не пришлось войти в сношение ни с одним китайцем, чего я всегда очень желал, так как с давнего времени довольно хорошо, хотя и, вероятно, очень неполно, как это свойственно европейцу, знал китайское религиозное учение и философию, не говоря о Конфуции, Лаотзе и комментарии на них».
Далее, касаясь высказанных Чжан Чин-туном надежд на демократизацию государственного строя России и Китая при существующих в них реакционных режимах, Толстой решительно предостерегает его от подобных иллюзий. Китай, по мнению Толстого, не должен перенимать у буржуазной Европы и Америки их лживые и несправедливые порядки. Он должен следовать основам своей самобытной национальной культуры, ибо «та столь часто ставимая в вину Китаю косность его, если сопоставить ее с теми результатами, до которых дошло христианское человечество, в тысячу раз лучше того состояния злобы, раздражения и неперестающей борьбы, в которой живет христианское человечество».
В заключение своего письма Толстой поддерживает и развивает идею русско-китайской дружбы. По его мнению, это должна быть не дипломатическая сделка между китайским императором и русским царем, а постоянная дружба двух народов, в истоках культуры которых лежат одинаковые трудовые и гуманные идеалы. «Вполне согласен с вами, — пишет он, — что есть внутренняя, духовная связь между двумя великими народами, русским и китайским, и им надо идти рука об руку, но не в виде дипломатических союзов и вообще правительственных соединений». Трудовые люди обеих стран не должны повиноваться эксплуатирующим их буржуазным правительствам. Не должны они поддаваться и соблазнам буржуазно-демократических «свобод». «Им надо, — пишет Толстой, — выработать, особенно земледельческому населению, новые формы общественной жизни, независимые от правительств, выработать не различные свободы: совести, слова, представительства и т. п., а истинную, настоящую свободу...».
Такая свобода, по Толстому, заключается в следовании высшему нравственному закону, запрещающему войны, убийства и угнетение человека человеком. «Повторяю, — заканчивает Толстой свое письмо, — что очень рад общению с вами и очень рад буду, если вы найдете стоящим труда перевод моих писаний по-китайски» (76, 62 — 64).