ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНIЕ
ПРIѢХАЛИ
Такъ ѣхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкѣ появились больные — около десятка человѣкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошiя слова — единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженiи. Впрочемъ, въ обстановкѣ этого человѣческаго звѣринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожiе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свѣсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одѣтъ человѣкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видѣ этого человѣка я понялъ, что мы куда-то прiѣхали. Неизвѣстно куда, но во всякомъ случаѣ далеко мы уѣхать не успѣли.
— Эй, кто тутъ староста? Борисъ вышелъ впередъ.
— Сколько у васъ человѣкъ по списку? Повѣрьте всѣхъ.
Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденцiальнымъ шепотомъ спросилъ человѣка въ пенснэ:
— Скажите, пожалуйста, куда мы прiѣхали?
Человѣкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
— Свирьстрой.
Несмотря на морозный январьскiй вѣтеръ, широкой струей врывавшiйся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвѣли незабудки.
Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаѣ, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двѣсти километровъ — пустяки. Это не какой-нибудь «Сиблагъ», откуда до границы хоть три года скачи — не доскачешь… Неужели судьба послѣ всѣхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, «лицомъ къ деревнѣ?»
НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ
Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цѣпь стрѣлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ — поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какiе-то захолустные, заметенные снѣгомъ подъѣздые пути.
Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорѣлый, отъ колонны къ колоннѣ: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.
Мечутся и конвойные. Дикая ругань, Ошалѣвшiе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгѣ, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенiя, Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ…
Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздѣтые урки, несмотря на свою красноиндѣйскую выносливость, совсѣмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирѣпѣютъ все больше. То тамъ, то здѣсь люди валятся на снѣгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мѣшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мѣропрiятiя, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слѣдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссiя. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рѣшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ, Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдѣлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболѣли еще въ дорогѣ, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымають упавшихъ на ноги, тѣ снова валятся на земь. Подходятъ какiе-то люди въ лагерномъ одѣянiи, — какъ потомъ оказалось, прiемочная коммиссiя лагеря, Насквозь промерзшiй старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:
— А вамъ какое дѣло? Немедленно станьте въ строй!
Борисъ заявляетъ, что онъ — врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслѣдствiи полной нераспорядительности конвоя, Намекъ на «нераспорядительность» и на посылку жалобы въ Ленинградъ нѣсколько тормозитъ начальственный разбѣгъ чекиста. Въ результатѣ длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лѣсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доѣхали все-таки не всѣ.
Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залѣзаетъ въ вагоны. Поѣздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полѣ. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкѣ отъ дороги, у костра, грѣется полудюжина какой-то публики съ винтовками — это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) — въ просторѣчiи называемая «попками» и «свѣчками»… Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бѣгствѣ — куда бѣжать въ эти заваленныя снѣгомъ поля, — а о тепломъ углѣ и о горячей пищѣ…
Передъ колоннами возникаетъ какой-то расторопный юнецъ съ побѣлѣвшими ушами и въ лагерномъ бушлатѣ (родъ полупальто на ватѣ). Юнецъ обращается къ намъ съ рѣчью о предстояшемъ намъ честномъ трудѣ, которымъ мы будемъ зарабатывать себѣ право на возвращенiе въ семью трудящихся, о соцiалистическомъ строительствѣ, о безклассовомъ обществѣ и о прочихъ вещахъ, столь же умѣстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей толпой… какъ и во всякомъ другомъ мѣстѣ. Это обязательные акафисты изъ обязательныхъ совѣтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдѣ не слушаетъ всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдѣ не можетъ отвертѣться. Этотъ молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозѣ… Правда, изъ него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское отдѣленiе Бѣломорско-Балтiйскаго Комбината (сокращенно ББК).
До лагеря — верстъ шесть. Мы полземъ убiйственно медленно и кладбищенски уныло. Въ хвостѣ колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все-таки заботится о своемъ живомъ товарѣ. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
Вырубленная въ лѣсу поляна. Изъ подъ снѣга торчатъ пни. Десятка четыре длинныхъ досчатыхъ барака… Одни съ крышами; другiе безъ крышъ, Поляна окружена колючей проволокой, мѣстами уже заваленной… Вотъ онъ, «концентрацiонный» или, по оффицiальной терминологiи, «исправительно-трудовой» лагерь — мѣсто, о которомъ столько трагическихъ шепотовъ ходитъ по всей Руси…
ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРѢНIЯ
Я увѣренъ въ томъ, что среди двухъ тысячъ людей, уныло шествовавшихъ вмѣстѣ съ нами на Бѣломорско-Балтiйскую каторгу, ни у кого не было столь оптимистически бодраго настроенiя, какое было у насъ трехъ. Правда, мы промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабѣвшiя ноги, но…
Мы ожидали разстрѣла и попали въ концлагерь. Мы ожидали Урала или Сибири, и попали въ районъ полутораста двухсотъ верстъ до границы. Мы были увѣрены, что намъ не удастся удержаться всѣмъ вмѣстѣ — и вотъ мы пока что идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось позади. Здѣсь — мы выкрутимся. И такъ, въ сущности, недолго осталось выкручиваться; январь, февраль… въ iюлѣ мы уже будемъ гдѣ-то въ лѣсу, по дорогѣ къ границѣ… Какъ это все устроится — еще неизвѣстно, но мы это устроимъ… Мы люди тренированные, люди большой физической силы и выносливости, люди, не придавленные неожиданностью ГПУ-скаго приговора и перспективами долгихъ лѣтъ сидѣнья, заботами объ оставшихся на волѣ семьяхъ… Въ общемъ — все наше концлагерное будущее представлялось намъ приключенiемъ суровымъ и опаснымъ, но не лишеннымъ даже нѣкоторой доли интереса. Нѣсколько болѣе мрачно былъ настроенъ Борись, который видалъ и Соловки и въ Соловкахъ видалъ вещи, которыхъ человѣку лучше бы и не видѣть… Но вѣдь тотъ же Борисъ даже и изъ Соловковъ выкрутился, правда потерявъ болѣе половины своего зрѣнiя.
Это настроенiе бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной степени опредѣлило и наши лагерныя впечатлѣнiя, и нашу лагерную судьбу. Это, конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатлѣнiя и эта судьба были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ, вѣроятно, въ 99 изъ ста, лагерь для человѣка является катастрофой. Онъ его ломаетъ и психически, и физически — ломаетъ непосильной работой, голодомъ, жестокой системой, такъ сказать, психологической эксплоатацiи, когда человѣкъ самъ выбивается изъ послѣднихъ силъ, чтобы сократить срокъ своего пребыванiя въ лагерѣ, — но все же, главнымъ образомъ, ломаетъ не прямо а косвенно: заботой о семьѣ. Ибо семья человѣка, попавшаго въ лагерь, обычно лишается всѣхъ гражданскихъ правъ и въ первую очередь — права на продовольственную карточку. Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда — вотъ эти неправдоподобныя продовольственныя посылки изъ лагеря на волю, о которыхъ я буду говорить позже.
И еще одно обстоятельство: обычный совѣтскiй гражданинъ очень плотно привинченъ къ своему мѣсту и внѣ этого мѣста видитъ очень мало. Я не былъ привинченъ ни къ какому мѣсту и видѣлъ въ Россiи очень много. И если лагерь меня и поразилъ, такъ только тѣмъ обстоятельствомъ, что въ немъ не было рѣшительно ничего особеннаго. Да, конечно, каторга. Но гдѣ же въ Россiи, кромѣ Невскаго и Кузнецкаго, нѣтъ каторги? На постройкѣ Магнитостроя такъ называемый «энтузiазмъ» обошелся приблизительно въ двадцать двѣ тысячи жизней. На Бѣломорско-Балтiйскомъ каналѣ онъ обошелся около ста тысячъ. Разница, конечно, есть, но не такая ужъ, по совѣтскимъ масштабамъ, существенная. Въ лагерѣ людей разстрѣливали въ большихъ количествахъ, но тѣ, кто считаетъ, что о всѣхъ разстрѣлахъ публикуетъ совѣтская печать, совершаютъ нѣкоторую ошибку. Лагерные бараки — отвратительны, но на волѣ я видалъ похуже и значительно похуже. Очень возможно, что въ процентномъ отношенiи ко всему лагерному населенiю количество людей, погибшихъ отъ голода, здѣсь выше, чѣмъ, скажемъ, на Украинѣ, — но съ голода мрутъ и тутъ, и тамъ. Объемъ «правъ» и безграничность безправiя, — примѣрно, такiе же, какъ и на волѣ. И здѣсь, и тамъ есть масса всяческаго начальства, которое имѣетъ полное право или прямо разстрѣливать, или косвенно сжить со свѣту, но никто не имѣетъ права ударить, обругать или обратиться на ты. Это, конечно, не значитъ, что въ лагерѣ не бьютъ…
Есть люди, для которыхъ лагеря на много хуже воли, есть люди, для которыхъ разница между лагеремъ и волей почти незамѣтна, есть люди — крестьяне, преимущественно южные, украинскiе, — для которыхъ лагерь лучше воли. Или, если хотите, — воля хуже лагеря.
Эти очерки — нѣсколько оптимистически окрашенная фотографiя лагерной жизни. Оптимизмъ исходитъ изъ моихъ личныхъ переживанiй и мiроощущенiя, а фотографiя — оттого, что для антисовѣтски настроеннаго читателя агитацiя не нужна, а совѣтски настроенный — все равно ничему не повѣритъ. «И погромче насъ были витiи»… Энтузiастовъ не убавишь, а умнымъ — нужна не агитацiя, а фотографiя. Вотъ, въ мѣру силъ моихъ, я ее и даю.
ВЪ БАРАКѢ
Представые себѣ грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По серединѣ одной изъ длинныхъ сторонъ прорублена дверь. По серединѣ каждой изъ короткихъ — по окну. Больше оконъ нѣтъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода тряпьемъ. Таковъ баракъ съ внѣшней стороны.
Внутри, вдоль длинныхъ сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ — по два этажа съ каждой стороны. Въ концахъ барака — по желѣзной печуркѣ, изъ тѣхъ, что зовутся времянками, румынками, буржуйками — нехитрое и, кажется, единственное изобрѣтенiе эпохи военнаго коммунизма. Днемъ это изобрѣтенiе не топится вовсе, ибо предполагается, что все населенiе барака должно пребывать на работѣ. Ночью надъ этимъ изобрѣтенiемъ сушится и тлѣетъ безконечное и безымянное вшивое тряпье — все, чѣмъ только можно обмотать человѣческое тѣло, лишенное обычной человѣческой одежды.
Печурка топится всю ночь. Въ радiусѣ трехъ метровъ отъ нея нельзя стоять, въ разстоянiи десяти метровъ замерзаетъ вода. Бараки сколочены наспѣхъ изъ сырыхъ сосновыхъ досокъ. Доски разсохлись, въ стѣнахъ — щели, въ одну изъ ближайшихъ къ моему ложу я свободно просовывалъ кулакъ. Щели забиваются всякаго рода тряпьемъ, но его мало, да и во время перiодическихъ обысковъ ВОХР тряпье это выковыриваетъ вонъ, и вѣтеръ снова разгуливаетъ по бараку. Баракъ освѣщенъ двумя керосиновыми коптилками, долженствующими освѣщать хотя бы окрестности печурокъ. Но такъ какъ стеколъ нѣтъ, то лампочки мигаютъ этакими одинокими свѣтлячками. По вечерамъ, когда баракъ начинаетъ заполняться пришедшей съ работы мокрой толпой (баракъ въ среднемъ расчитанъ на 300 человѣкъ), эти коптилки играютъ только роль маяковъ, указующихъ иззябшему лагернику путь къ печуркѣ сквозь клубы морознаго пара и махорочнаго дыма.
Изъ мебели — на баракъ полагается два длинныхъ, метровъ по десять, стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.
И вотъ мы, послѣ ряда приключенiй и передрягъ угнѣздились, наконецъ, на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая ихъ, ибо по всему бараку шныряли урки, и смотримъ на человѣческое мѣсиво, съ криками, руганью и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.
Повторяю, на волѣ я видалъ бараки и похуже. Но этоть оставилъ особо отвратительное впечатлѣнiе. Бараки на подмосковныхъ торфяникахъ были на много хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ въ Донбассѣ. Но тамъ походишь, посмотришь, выйдешь на воздухъ, вдохнешь полной грудью и скажешь: ну-ну, вотъ тебѣ и отечество трудящихся… А здѣсь придется не смотрѣть, а жить. «Двѣ разницы»… Одно — когда зубъ болитъ у ближняго вашего, другое — когда вамъ не даетъ житья ваше дупло…
Мнѣ почему-то вспомнились пренiя и комиссiи по проектированiю новыхъ городовъ. Проектировался новый соцiалистическiй Магнитогорскъ — тоже не многимъ замѣчательнѣе ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для женщинъ. Кабинки для выполненiя функцiй по воспроизводству соцiалистической рабочей силы… Дѣти забираются и родителей знать не должны. Ну, и такъ далѣе. Я обозвалъ эти «функцiи» соцiалистическимъ стойломъ. Авторъ проекта небезызвѣстный Сабсовичъ, обидѣлся сильно, и я уже подготовлялся было къ значительнымъ непрiятностямъ, когда въ защиту соцiалистическихъ производителей выступила Крупская, и проектъ былъ объявленъ «лѣвымъ загибомъ». Или, говоря точнѣе, «лѣвацкимъ загибомъ.» Коммунисты не могутъ допустить, чтобы въ этомъ мiрѣ было что-нибудь, стоящее лѣвѣе ихъ. Для спасенiя дѣвственности коммунистической лѣвизны пущенъ въ обращенiе терминъ «лѣвацкiй». Ежели уклонъ вправо — такъ это будетъ «правый уклонъ». А ежели влѣво — такъ это будетъ уже «лѣвацкій». И причемъ, не уклонъ, а «загибъ»…
Не знаю, куда загнули въ лагерѣ: вправо или въ «лѣвацкую» сторону. Но прожить въ этакой грязи, вони, тѣснотѣ, вшахъ, холодѣ и голодѣ цѣлыхъ полгода? О, Господи!..
Мои не очень оптимистическiя размышленiя прервалъ чей-то пронзительный крикъ:
— Братишки… обокрали… Братишечки, помогите…
По тону слышно, что украли послѣднее. Но какъ тутъ поможешь?.. Тьма, толпа, и въ толпѣ змѣйками шныряютъ урки. Крикъ тонетъ въ общемъ шумѣ и въ заботахъ о своей собственной шкурѣ и о своемъ собственномъ мѣшкѣ… Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ таюшiй снѣгъ… Юра вдругъ почему-то засмѣялся.
— Ты это чего?
— Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда…
Фредъ — нашъ московскiй знакомый — весьма дипломатическiй иностранецъ. Плохо поджаренныя утреннiя гренки портятъ ему настроенiе на весь день… Его бы сюда? Повѣсился бы.
— Конечно, повѣсился бы, — убѣжденно говоритъ Юра.
А мы вотъ не вѣшаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крышѣ вагона, на Лаптарскомъ перевалѣ и даже въ Туркестанской «красной Чай-Ханэ»… Ничего — живъ…
БАНЯ И БУШЛАТЪ
Около часу ночи насъ разбудили крики:
— А ну, вставай въ баню!..
Въ баракѣ стояло человѣкъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертѣться… Спать хотѣлось смертельно. Только что какъ-то обогрѣлись, плотно прижавшись другъ къ другу и накрывшись всѣмъ, чѣмъ можно. Только что начали дремать — и вотъ… Точно не могли другого времени найти для бани.
Мы топаемъ куда-то версты за три, къ какому-то полустанку, около котораго имѣется баня. Въ лагерѣ съ баней строго. Лагерь боится эпидемiй, и «санитарная обработка» лагерниковъ производится съ безпощадной неуклонностью. Принципiально бани устроены неплохо: вы входите, раздъваетесь, сдаете платье на храненiе, а бѣлье — на обмѣнъ на чистое. Послѣ мытья выходите въ другое помѣщенiе, получаете платье и чистое бѣлье. Платье, кромѣ того, пропускается и черезъ дезинфекцiонную камеру. Бани фактически поддерживаютъ нѣкоторую физическую чистоту. Мыло, во всякомъ случаѣ, даютъ, а на коломенскомъ заводѣ даже повара мѣсяцами обходились безъ мыла: не было…
Но скученность и тряпье дѣлаютъ борьбу «со вшой» дѣломъ безнадежнымъ… Она плодится и множится, обгоняя всякiя плановыя цифры.
Мы ждемъ около часу въ очереди, на дворѣ, разумѣется. Потомъ, въ предбанникѣ двое юнцовъ съ тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ покрововъ, въ томъ числѣ и тѣхъ, съ которыми обычные «мiрскiе» парикмахеры дѣла никакого не имѣютъ. Потомъ, послѣ проблематическаго мытья — не хватило горячей воды — насъ выпихиваютъ въ какую-то примостившуюся около бани палатку, гдѣ такъ же холодно, какъ и на дворѣ… Бѣлье мы получаемъ только черезъ полчаса, а платье изъ дезинфекцiи — черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушкѣ не мерзли… Мой сосѣдъ по нарамъ поплатился воспаленiемъ легкихъ. Мы втроемъ цѣлый часъ усиленно занимались боксерской тренировкой — то, что называется «бой съ тѣнью», и выскочили благополучно.
Послѣ бани, дрожа отъ холода и не попадая зубомъ на зубъ, мы направляемся въ лагерную каптерку, гдѣ намъ будутъ выдавать лагерное обмундированiе. ББК — лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдѣленiе объявлено сверхударной стройкой — постройка гидространцiи на рѣкѣ Свири. Слѣдовательно, на какое-то обмундированiе, дѣйствительно, расчитывать можно.
Снова очередь у какого-то огромнаго сарая, изнутри освѣщеннаго электричествомъ. У дверей — «попка» съ винтовкой. Мы отбиваемся отъ толпы, подходимъ къ попкѣ, и я говорю авторитетнымъ тономъ;
— Товарищъ — вотъ этихъ двухъ пропустите… И самъ ухожу.
Попка пропускаетъ Юру и Бориса.
Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:
— Вызовите мнѣ Синельникова… Попка чувствуетъ: начальство.
— Я, товарищъ, не могу… Мнѣ здѣсь приказано стоять, зайдите сами…
И я захожу. Въ сараѣ все-таки теплѣе, чѣмъ на дворѣ…
Сарай набитъ плотной толпой. Гдѣ-то въ глубинѣ его — прилавокъ, надъ прилавкомъ мелькаютъ какiя-то одѣянiя и слышенъ неистовый гвалть. По закону каждый новый лагерникъ долженъ получить новое казенное обмундированiе, все съ ногъ до головы. Но обмундированiя вообще на хватаетъ, а новаго — тѣмъ болѣе. Въ исключительныхъ случаяхъ выдается «первый срокъ», т. е. совсѣмъ новыя вещи, чаще — «второй срокъ» старое, но не рваное. И въ большинствѣ случаевъ — «третiй срокъ»: старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего — работаетъ въ своемъ собственномъ…
За прилавкомъ мечутся человѣкъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдѣльнымъ столикомъ сидитъ нѣкто вродѣ завѣдующаго. Онъ-то и устанавливаеть, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и съ нимъ, и съ каптерами, демонстрируютъ «собственную» рвань, умоляютъ дать что-нибудь поцѣлѣе и потеплѣе. Глазъ завсклада пронзителенъ и неумолимъ, и приговоры его, по-видимому, обжалованiю не подлежатъ.
— Ну, тебя по рожѣ видно, что промотчикъ [3], — говоритъ онъ какому-то уркѣ. — Катись катышкомъ.
— Товаришъ начальникъ!.. Ей-Богу…
— Катись, катись, говорятъ тебѣ. Слѣдующiй. «Слѣдующiй» нажимаетъ на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но онъ уже отжатъ отъ прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанцiи потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей. Передъ завскладомъ стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ.
— Ну, тебя, сразу видно, мать безъ рубашки родила. Такъ съ тѣхъ поръ безъ рубашки и ходишь? Совсѣмъ голый… Когда это васъ, сукиныхъ дѣтей, научатъ — какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.
— Гражданинъ начальникъ, — взываетъ крестьянинъ, — и дома, почитай, голые ходимъ. Дѣтишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечѣмъ…
— Ничего, не плачь, и дѣтишекъ скоро сюда заберутъ. Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома, дѣйствительно, онъ такъ одѣтъ не былъ. У стола появляется еще одинъ урка.
— А, мое вамъ почтенiе, — иронически привѣтствуетъ его завъ.
— Здравствуйте вамъ, — съ неубѣдительной развязностью отвѣчаетъ урка.
— Не дали погулять?
— Что, развѣ помните меня, — съ заискивающей удивленностью спрашиваетъ урка. — Глазъ у васъ, можно сказать…
— Да, такой глазъ, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше…
— Товаришъ завѣдующiй, — вопитъ урка въ страхѣ, — такъ посмотрите же — я совсѣмъ голый… Да поглядите…
Театральнымъ жестомъ — если только бываютъ такiе театральные жесты — урка подымаетъ подолъ своего френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое и грязное пузо.
— Товарищъ завѣдующiй, — продолжаетъ вопить урка, — я же такъ безъ одежи совсѣмъ къ чертямъ подохну.
— Ну, и дохни ко всѣмъ чертямъ.
Урку съ его голымъ пузомъ оттираютъ отъ прилавка. Подходитъ группа рабочихъ. Всѣ они въ сильно поношенныхъ городскихъ пальто, никакъ не приноровленныхъ ни къ здѣшнимъ мѣстамъ, ни къ здѣшней работѣ. Они получаютъ — кто валенки, кто тѣлогрѣйку (ватный пиджачокъ), кто рваный бушлатъ. Наконецъ, передъ завскладомъ выстраиваемся всѣ мы трое. Завъ скорбно оглядываетъ и насъ, и наши очки.
— Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
Въ глазахъ зава я вижу какой-то сочувственный совѣтъ и соглашаюсь. Юра — онъ еле на ногахъ стоитъ отъ усталости — предлагаетъ заву другой варiантъ:
— Вы бы насъ къ какой-нибудь работѣ пристроили. И вамъ лучше, и намъ не такъ тошно.
— Это — идея…
Черезъ нѣсколько минутъ мы уже сидимъ за прилавкомъ и приставлены къ какимъ-то вѣдомостямъ: бушлатъ II ср. — 1, штаны III ср. — 1 и т. д.
Наше участiе ускорило операцiю выдачи почти вдвое. Часа черезъ полтора эта операцiя была закончена, и завъ подошелъ къ намъ. Отъ его давешняго балагурства не осталось и слѣда. Передо мной былъ безконечно, смертельно усталый человѣкъ. На мой вопросительный взглядъ онъ отвѣтилъ:
— Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одѣваемъ. Завтра кончимъ — все равно ничего уже не осталось. Да, — спохватился онъ, — васъ вѣдь надо одѣть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?
— Да, вчера.
— И на долго?
— Говорятъ, лѣтъ на восемь.
— И статьи, вѣроятно, звѣрскiя?
— Да, статьи подходящiя.
— Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ нѣмцы: Mut verloren — alles verloren. Устроитесь. Тутъ, если интеллигентный человѣкъ и не совсѣмъ шляпа — не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.
— А много веселаго на волѣ?
— Да, и на волѣ — тоже. Но тамъ — семья. Какъ она живетъ — Богъ ее знаетъ… А я здѣсь уже пятый годъ… Да.
— На мiру и смерть красна, — кисло утѣшаю я.
— Очень ужъ много этихъ смертей… Вы, видно, родственники. Я объясняю.
— Вотъ это удачно. Вдвоемъ — на много легче. А ужъ втроемъ… А на волѣ у васъ тоже семья?
— Никого нѣтъ.
— Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое — это судьба семьи.
Намъ приносятъ по бушлату, парѣ штановъ и прочее — полный комплектъ перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.
— Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ. Прощаясь, мы благодаримъ зава.
— И совершенно не за что, — отвѣчаетъ онъ. — Черезъ мѣсяцъ вы будете дѣлать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенцiи. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.
— Простите, можно узнать вашу фамилiю?
Завъ называетъ ее. Въ литературномъ мiрѣ Москвы это весьма небезызвѣстная фамилiя.
— И вашу фамилiю я знаю, — говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга съ ироническимъ сочувствiемъ…
— Вотъ еще что: васъ завтра попытаются погнать въ лѣсъ, дрова рубить. Такъ вы не ходите.
— А какъ не пойти? Погонятъ.
— Плюньте и не ходите.
— Какъ тутъ плюнешь?
— Ну, вамъ тамъ будетъ виднѣе. Какъ-то нужно изловчиться. На лѣсныхъ работахъ можно застрять надолго. А если отвертитесь — черезъ день-два будете устроены на какой-то приличной работѣ. Конечно, если считать этотъ кабакъ приличной работой.
— А подъ арестъ не посадятъ?
— Кто васъ будетъ сажать? Такой же дядя въ очкахъ, какъ и вы? Очень мало вѣроятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартiйной публикѣ. Если у васъ развито совѣтское зрѣнiе — вы разглядите сразу…
Совѣтское зрѣнiе было у меня развито до изощренности. Это — тотъ сортъ зрѣнiя, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартiйную публику отъ партiйной или «полупартiйной». Кто его знаетъ, какiя внѣшнiя отличiя существуютъ у этихъ, столь неравныхъ и количественно, и юридически категорiй. Можетъ быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты и иже съ ними — единственная соцiальная прослойка, которая чувствуетъ себя въ Россiи, какъ у себя дома. Можетъ быть, та подозрительная, вѣчно настороженная напряженность человѣка, у котораго дѣла въ этомъ домѣ обстоятъ какъ-то очень неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ каждомъ углу притаившагося врага… Трудно это объяснить, но это чувствуется…
На прощанье завъ даетъ намъ нѣсколько адресовъ: въ такомъ-то баракѣ живетъ группа украинскихъ профессоровъ, которые уже успѣли здѣсь окопаться и обзавестись кое-какими связями. Кромѣ того, въ Подпорожьи, въ штабѣ отдѣленiя, имѣются хорошiе люди X, Y, и Z, съ которыми онъ, завъ, постарается завтра о насъ поговорить. Мы сердечно прощаемся съ завомъ и бредемъ къ себѣ въ баракъ, увязая въ снѣгу, путаясь въ обезкураживаюшемъ однообразiи бараковъ.
Послѣ этого сердечнаго разговора наша берлога кажется особенно гнусной…
ОБСТАНОВКА ВЪ ОБЩЕМЪ И ЦѢЛОМЪ
Изъ разговора въ складѣ мы узнали очень много весьма существенныхъ вещей. Мы находились въ Подпорожскомъ отдѣденiи ББК, но не въ самомъ Подпорожьи, а на лагерномъ пунктѣ «Погра». Сюда предполагалось свезти около 27.000 заключенныхъ. За послѣднiя двѣ недѣли сюда прибыло шесть эшелоновъ, слѣдовательно, 10-12.000 народу, слѣдовательно, по всему лагпункту свирѣпствовалъ невѣроятный кабакъ и, слѣдовательно, всѣ лагерныя заведенiя испытывали острую нужду во всякаго рода культурныхъ силахъ. Между тѣмъ, по лагернымъ порядкамъ всякая такая культурная сила — совершенно независимо отъ ея квалификацiи — немедленно направлялась на «общiя работы», т. е. на лѣсозаготовки. Туда отправлялись и врачи, и инженеры, и профессора. Интеллигенцiя всѣхъ этихъ шести эшелоновъ рубила гдѣ-то въ лѣсу дрова.
Самъ по себѣ процессъ этой рубки насъ ни въ какой степени не смущалъ. Даже больше — при нашихъ физическихъ данныхъ, лѣсныя работы для насъ были бы легче и спокойнѣе, чѣмъ трепка нервовъ въ какой-нибудь канцелярiи. Но для насъ дѣло заключалось вовсе не въ легкости или трудности работы. Дѣло заключалось въ томъ, что, попадая на общiя работы, мы превращались въ безличныя единицы той «массы», съ которой совѣтская власть и совѣтскiй аппаратъ никакъ не церемонится. Находясь въ «массахъ», человѣкъ попадаетъ въ тотъ конвейеръ механической и механизированной, безсмысленной и безпощадной жестокости, который дѣйствуетъ много хуже любого ГПУ. Здѣсь, въ «массѣ», человѣкъ теряетъ всякую возможность распоряжаться своей судьбой, какъ-то лавировать между зубцами этого конвейера. Попавъ на общiя работы, мы находились бы подъ вѣчной угрозой переброски куда-нибудь въ совсѣмъ неподходящее для бѣгства мѣсто, разсылки насъ троихъ по разнымъ лагернымъ пунктамъ. Вообще «общiя работы» таили много угрожающихъ возможностей. А разъ попавъ на нихъ, можно было бы застрять на мѣсяцы. Отъ общихъ работъ нужно было удирать — даже и путемъ весьма серьезнаго риска.
ВОВА ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ
Мы вернулись «домой» въ половинѣ пятаго утра. Только что успѣли улечься и обогрѣться — насъ подняли крики:
— А ну, вставай…
Было шесть часовъ утра. На дворѣ — еще ночь. Въ щели барака воетъ вѣтеръ. Лампочки еле коптятъ. Въ барачной тьмѣ начинаютъ копошиться невыспавшiеся, промерзшiе, голодные люди. Дежурные бѣгутъ за завтракомъ — по стакану ячменной каши на человѣка, разумѣется, безъ всякаго признака жира. Каша «сервируется» въ одномъ бачкѣ на 15 человѣкъ. Казенныхъ ложекъ нѣтъ. Надъ каждымъ бачкомъ наклоняется по десятку человѣкъ, поспѣшно запихивающихъ въ ротъ мало съѣдобную замазку и ревниво наблюдающихъ за тѣмъ, чтобы никто не съѣлъ лишней ложки. Порцiи раздѣлены на глазъ, по дну бачка. За спинами этого десятка стоятъ остальные участники пиршества, взирающiе на обнажающееся дно бачка еще съ большей ревностью и еще съ большей жадностью. Это тѣ, у кого своихъ ложекъ нѣтъ. Они ждутъ «смѣны». По бараку мечутся люди, какъ-то не попавшiе ни въ одну «артель». Они взываютъ о справедливости и объ ѣдѣ. Но взывать въ сущности не къ кому. Они остаются голодными.
— Въ лагерѣ такой порядокъ, — говоритъ какой-то рабочiй одной изъ такихъ неприкаянныхъ голодныхъ душъ, — такой порядокъ, что не зѣвай. А прозѣвалъ — вотъ и будешь сидѣть не ѣвши: и тебѣ наука, и совѣтской власти больше каши останется.
Наша продовольственная «артель» возглавляется Борисомъ и поэтому организована образцово. Борисъ самъ смотался за кашей, какъ-то ухитрился выторговать нѣсколько больше, чѣмъ полагалось, или во всякомъ случаѣ, чѣмъ получили другiе, изъ щепокъ настругали лопаточекъ, которыя замѣнили недостающiя ложки… Впрочемъ, самъ Борисъ этой каши такъ и не ѣлъ: нужно было выкручиваться отъ этихъ самыхъ дровъ. Техникъ Лепешкинъ, котораго мы въ вагонѣ спасли отъ урокъ, былъ назначенъ бригадиромъ одной изъ бригадъ. Первой частью нашего стратегическаго плана было попасть въ его бригаду. Это было совсѣмъ просто. Дальше, Борисъ объяснилъ ему, что идти рубить дрова мы не собираемся ни въ какомъ случаѣ и что дня на три нужно устроить какую-нибудь липу. Помимо всего прочаго, одинъ изъ насъ троихъ все время будетъ дежурить у вещей — кстати, будетъ караулить и вещи его, Лепешкина.
Лепешкинъ былъ человѣкъ опытный. Онъ уже два года просидѣлъ въ ленинградскомъ концлагерѣ, на стройкѣ дома ОГПУ. Онъ внесъ насъ въ списокъ своей бригады, но при перекличкѣ фамилiй нашихъ выкликать не будетъ. Намъ оставалось: а) не попасть въ строй при перекличкѣ и отправкѣ бригады и б) урегулировать вопросъ съ дневальнымъ, на обязанности котораго лежала провѣрка всѣхъ оставшихся въ баракѣ съ послѣдующимъ заявленiемъ выше стоящему начальству. Была еще опасность нарваться на начальника колонны, но его я уже видѣлъ, правда, мелькомъ, видъ у него былъ толковый, слѣдовательно, какъ-то съ нимъ можно было сговориться.
Отъ строя мы отдѣлались сравнительно просто: на дворѣ было еще темно, мы, выйдя изъ двери барака, завернули къ уборной, оттуда — дальше, минутъ сорокъ околачивались по лагерю съ чрезвычайно торопливымъ и дѣловымъ видомъ. Когда послѣднiе хвосты колонны исчезли, мы вернулись въ баракъ, усыпили совѣсть дневальнаго хорошими разговорами, торгсиновской папиросой и обѣщанiемъ написать ему заявленiе о пересмотрѣ дѣла. Напились кипятку безъ сахару, но съ хлѣбомъ, и легли спать.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРѢЧА
Проснувшись, мы устроили военный совѣтъ. Было рѣшено: я и Юра идемъ на развѣдку. Борисъ остается на дежурствѣ. Во-первыхъ — Борисъ не хотѣлъ быть мобилизованнымъ въ качествѣ врача, ибо эта работа на много хуже лѣсоразработокъ — преимущественно по ея моральной обстановкѣ, и во-вторыхъ, можно было ожидать всякаго рода уголовныхъ налетовъ. Въ рукопашномъ же смыслѣ Борисъ стоилъ хорошаго десятка урокъ, я и Юра на такое количество претендовать не могли.
И вотъ мы съ Юрой солидно и медлительно шествуемъ по лагерной улицѣ. Не Богъ вѣсть какая свобода, но все-таки можно пойти направо и можно пойти налѣво. Послѣ корридоровъ ГПУ, надзирателей, конвоировъ и прочаго — и это удовольствiе… Вотъ шествуемъ мы такъ — и прямо навстрѣчу намъ чортъ несетъ начальника колонны.
Я вынимаю изъ кармана коробку папиросъ. Юра начинаетъ говорить по английски. Степенно и неторопливо мы шествуемъ мимо начальника колонны и вѣжливо — одначе, такъ сказать, съ чувствомъ собственнаго достоинства, какъ если бы это было на Невскомъ проспектѣ — приподымаемъ свои кепки. Начальникъ колонны смотритъ на насъ удивленно, но корректно беретъ подъ козырекъ, Я увѣренъ, что онъ насъ не остановитъ. Но шагахъ въ десяти за нами скрипъ его валенокъ по снѣгу замолкаетъ. Я чувствую, что начальникъ колонны остановился и недоумѣваетъ, почему мы не на работѣ и стоитъ ли ему насъ остановить и задать намъ сей нескромный вопросъ. Неужели я ошибся? Но, нѣтъ, скрипъ валенокъ возобновляется и затихаетъ вдали. Психологiя — великая вещь.
А психологiя была такая: начальникъ колонны, конечно, — начальникъ, но, какъ и всякiй совѣтскiй начальникъ — хлибокъ и неустойчивъ. Ибо и здѣсь, и на волѣ закона въ сущности нѣтъ. Есть административное соизволенiе. Онъ можетъ на законномъ и еще болѣе на незаконномъ основанiи сдѣлать людямъ, стоящимъ на низахъ, цѣлую массу непрiятностей. Но такую же массу непрiятностей могутъ надѣлать ему люди, стоящiе на верхахъ.
По собачьей своей должности начальникъ колонны непрiятности дѣлать обязанъ. Но собачья должность вырабатываетъ — хотя и не всегда — и собачiй нюхъ; непрiятности, даже самыя законныя можно дѣлать только тѣмъ, отъ кого отвѣтной непрiятности произойти не можетъ.
Теперь представьте себѣ возможно конкретнѣе психологiю вотъ этого хлибкаго начальника колонны. Идутъ по лагерю двое этакихъ дядей, только что прибывшихъ съ этапомъ. Ясно, что они должны быть на работахъ въ лѣсу, и ясно, что они отъ этихъ работъ удрали. Однако, дяди одѣты хорошо. Одинъ изъ нихъ куритъ папиросу, какiя и на волѣ куритъ самая верхушка. Видъ — интеллигентный и, можно сказать, спецовскiй. Походка увѣренная, и при встрѣчѣ съ начальствомъ — смущенiя никакого. Скорѣе этакая покровительственная вѣжливость. Словомъ, люди, у которыхъ, очевидно, есть какiя-то основанiя держаться этакъ независимо. Какiя — чортъ их знает, но, очевидно, есть.
Теперь — дальше. Остановить этихъ дядей и послать ихъ въ лѣсъ, а то и подъ арестъ — рѣшительно ничего не стоитъ. Но какой толкъ? Административнаго капитала на этомъ никакого не заработаешь. А рискъ? Вотъ этотъ дядя съ папиросой во рту черезъ мѣсяцъ, а можетъ быть, и черезъ день будетъ работать инженеромъ, плановикомъ, экономистомъ. И тогда всякая непрiятность, хотя бы самая законнѣйшая, воздастся начальнику колонны сторицей. Но даже возданная, х