Он услышал тихие смешки одного-двух самых высокопоставленных офицеров своей свиты. Считалось плохим, если твое окружение так запугано, что боится приносить тебе дурные вести и всегда смеется, когда смеешься ты (и все в таком роде), — тогда ты не в курсе истинного положения дел. Правда, если ты знал, что делаешь, это не имело значения. Тебе просто нужно было тоньше настраивать свои органы восприятия. Иногда смеялись все, иногда только некоторые, иногда по тому, кто молчит, а кто издает звуки, ты узнавал гораздо больше, чем если бы потребовал у них сказать всю правду. Ему повезло — природа наделила его тонким чутьем такого рода.
— Необходимы как агрессивность, так и здравомыслие, архимандрит, — сказала маршал. — Мы, конечно же, знаем, что природа не обделила вас ни тем ни другим. — Она улыбнулась, но в ответ улыбки не получила. — Мы просто хотели бы получить заверения в том, что действия ваших войск принесут вам еще больше известности и уважения.
— Уважения? — переспросил архимандрит. — Я внушаю людям ужас, маршал. Такова моя стратегия. Я обнаружил, что это самый быстрый и эффективный способ объяснить людям, в чем заключается благо для них и для меня.
— Ну, тогда сделайте это ради славы, архимандрит.
— Проявлять милосердие ради славы?
Маршал на секунду задумалась.
— В конечном счете — да.
— Я завоюю их так, как сочту нужным, маршал. Мы в этом партнеры. Вы не должны указывать, как мне следует поступать.
— Я и не пытаюсь, архимандрит, — быстро сказала маршал. — Я принимаю то, что вы должны сделать, я просто передаю вам просьбу, касающуюся характера ваших действий.
— А я выслушал вашу просьбу и отнесусь к ней со всем вниманием.
Люсеферус слышал от кого-то такую словесную форму (он никак не мог вспомнить, от кого или где), которая, по зрелом размышлении, показалась ему весьма полезной, особенно если произносить ее с некоторой помпезностью: медленно, даже торжественно, с искренностью на лице, чтобы собеседник воспринял твои слова серьезно и даже утвердился в надежде, что ты выполнишь просьбу, а не (в лучшем случае) проигнорируешь ее полностью. В худшем же случае (в худшем для просителей) ты сделаешь нечто прямо противоположное тому, о чем тебя просят, только для того, чтобы насолить им, показать, что ты не из тех, кем можно понукать… хотя тут есть своя хитрость, ведь люди могут попытаться вынудить тебя поступать, как им надо, прося сделать противоположное тому, что им требуется, но даже и без учета этих соображений ты так или иначе изменил свое поведение из-за чьих-то слов, а это как бы наделяло их некоторой властью над тобой, тогда как все действия архимандрита были направлены на то, чтобы никто не мог сказать, будто имеет власть над Люсеферусом.
Власть значила для него все. Деньги без власти были ничем. Даже счастье лишь отвлекало от главного, было призраком, заложником. Что есть счастье? Нечто такое, что у тебя могут отобрать. Счастье слишком часто было связано с другими людьми, с которыми ты должен был делиться властью; ты подпадал под их влияние, они могли пользоваться им по своему усмотрению и забирать у тебя то, что делает тебя счастливым.
Люсеферус знал счастье и видел, как его отбирают. Его отец (единственный человек, которым он восхищался, хотя при этом и ненавидел старого ублюдка) избавился от матери Люсеферуса, когда она постарела и утратила привлекательность, заменив ее (Люсеферусу тогда едва исполнилось десять) чередой молодых, сексуально привлекательных, но бездушных, черствых и эгоистичных молодых женщин — женщин, которых он желал, но в то же время и презирал. Мать Люсеферуса отослали прочь. Больше он ее никогда не видел.
Его отец был омнократом Меркатории в промышленных комплексах системы Лесеума. Он начинал с самых низов в качестве казнократа (циничнейшим образом само это название подразумевало, что занимающий эту должность только коррупцией и может зарабатывать на более-менее достойную жизнь, а это позволяло собрать на него досье, которое, выйди он из подчинения, можно было использовать против него). Потом он стал оватом, прошел по всей служебной лестнице вплоть до должности диегесиана — встал во главе городского района, потом небольшого промышленного города, потом города средних размеров, потом большого города, потом континентальной столицы. Он стал аппаритором, когда его непосредственный начальник умер на руках их общей любовницы. Эта любовница (на самом деле — его жена) какое-то время преуспевала, потом стала слишком требовательной и встретила преждевременную смерть.
Отец никогда не говорил Люсеферусу, убил он ее или нет.
И он тоже никогда не говорил отцу, что эта женщина в последнее время была и его любовницей.
От аппаритора его отец поднялся до перегала — сначала возглавлял орбитальный жилищно-промышленный пучок, потом континент, потом приличного размера луну, обрастая всеми атрибутами власти, богатства и величия, какие подразумевала эта должность в процветающем союзе связанных воедино систем, а таким и был Лесеум. В этот момент отец, кажется, впервые был доволен своим положением. Он вроде бы расслабился и стал наслаждаться жизнью.
А жизнь его на этом и закончилась. Подготовившись к прыжку на следующую должность — иерхонта, отец, который успел приобрести громадное состояние, раздавая патенты и заключая контракты с торговцами и производителями из всего множества объединенных систем, пожалел своего фаворита-аппаритора, от которого отвернулась фортуна. Без всякой на то необходимости отец вовлек того в сделку с откатом и в течение месяца был разоблачен как завзятый коррупционер, осужден и обезглавлен. А место его занял тот самый молодой аппаритор.
Люсеферус с младых ногтей проникся убеждением, что ему в этой сфере никогда не достичь тех же высот, что и отцу, но тем не менее, заинтересовавшись природой религии и веры, несколькими годами ранее вступил в Цессорию. Во время процесса над отцом он был сострадателем, младшим священником. Его назначили одним из исповедников отца, и он сопровождал старика на плаху. Отец поначалу держался хорошо, а потом пал духом. Он начал рыдать, умолять, обещать что угодно (но только то, что уже потерял). Он цеплялся за одежду Люсеферуса, выл, молил о пощаде, прятал лицо на груди у сына. Люсеферус знал, что за ним наблюдают, что этот миг важен для его будущего. Он оттолкнул отца.
В Цессории он быстро поднялся на самый верх.
Ему бы никогда не получить столько власти, сколько было у отца, но он был умным, способным и пользовался уважением, а к тому же делал успешную карьеру в важной, но не слишком опасной части одной из величайших мета-цивилизаций, какие видела галактика. Он мог бы удовольствоваться этим и никогда не ставить себя в уязвимое положение, как сделал его отец.
Потом случилось Отъединение. В эпоху Коллапса артерий вокруг Лесеума по галактическому объему в миллионы звезд прокатилась волна разрушения порталов, и только пучок систем Лесеума среди этого хаоса оставался подсоединенным. Система Лесеума-9 была важной, казалась жизненно необходимой и оставалась вне опасности, пока тысячелетие спустя не подоспело ее собственное отъединение в хаосе Войн рассеяния, причиной же схватки стало незначительное расхождение во взглядах между тремя соперничающими сторонами, о которых раньше никто и не слышал. Когда все закончилось, три противника снова исчезли из виду, оставшись разве что в исторических трудах. Однако ущерб они нанесли немалый — портал около Лесеума-9 был уничтожен, и огромный объем пространства вокруг системы оказался отрезанным от остальной цивилизованной галактики.
После этого все изменилось — и способы сохранения власти, и фигуры, которые теперь могли бороться за абсолютную власть.
Как бы то ни было, но отец научил Люсеферуса всему, а прежде всего следующему: в жизни не бывает равнин. Ты либо находишься на спуске, либо на подъеме, и всегда лучше находиться на подъеме, в особенности потому, что единственный надежный способ двигаться вверх — ступать по спинам других людей, используя их как ступеньки, как платформы, как мостки. Совершенно справедливо гласила старинная пословица: будь добр к людям на своем пути наверх, и тогда они будут добры к тебе, когда ты покатишься вниз, но то была пословица неудачников, трюизм проигравших. Лучше всегда идти только вверх, никогда не останавливаться, никогда не расслабляться, никогда не оказываться в ситуации, когда ты катишься вниз. Мысль о том, что могут сделать с тобой те, кого ты обидел, кому причинил зло, кем воспользовался на своем пути наверх (конечно, из тех, кто остался жив), была еще одним стимулом для серьезного игрока, чтобы никогда даже не помышлять о снижении темпа, не говоря уж об отступлении. Тот, кто одержим победой, постоянно должен находить для себя новые вершины, которые нужно покорить, искать новые тропы для восхождения и новые горизонты, к которым следует стремиться.
Относись к ЖИЗНИ как к игре — таков был его лозунг. Возможно, именно в этом и заключалась истина, стоявшая за Истиной — религией, в которой Люсеферус был воспитан как послушный член Меркатории: ничто из того, что ты делаешь или будто бы делаешь, на самом деле не имеет значения, потому что все это (возможно) игра, имитация. Все это в конечном счете было одним притворством. Даже культ Заморыша, номинальной главой которого он считался, был создан им просто из-за того, что ему понравилось название. Разновидность Истины, которая время от времени требовала дополнительного самоограничения и позволяла наилучшим образом подтвердить людское легковерие. Люди готовы проглотить все, что им дают. Разумеется, кое у кого это вызывало сомнения. Он считал изобретенный им культ подарком судьбы, великолепнейшей возможностью манипулировать простачками.
Ну да, люди считали тебя жестоким. Ну да, люди умирали, страдали и росли с чувством ненависти к тебе. Ну и что? По крайней мере существовала вероятность того, что все это не взаправду.
Но если все это было взаправду, что ж, тогда жизнь — это борьба. Такой она всегда была и всегда будет. Ты признавал это и жил соответственно или попадался на удочку лжи, глаголившей, что прогресс и общество сделали борьбу ненужной, и тогда ты просто существовал, подвергался эксплуатации, становился жертвой, обыкновенным кормом для других.
Он спрашивал себя, до какой степени запредельцы — по общему мнению, дикие и не имеющие законов — понимают эту истину. Они позволяли женщинам подниматься до самых вершин в командных структурах армии, и это не вызывало у него особого одобрения. И эта маршал, похоже, не понимала: если он говорит, что выслушал ее просьбу и отнесется к ней со всем вниманием, это ровным счетом ничего не значит.
— Благодарю вас, архимандрит, — сказала она.
Тем не менее он улыбнулся.
— Вы останетесь? Мы устроим банкет в вашу честь. У нас здесь, среди звезд, так мало поводов для торжества.
— Это и в самом деле большая честь, архимандрит. — Маршал снова чуть кивнула.
«И за обедом мы попытаемся обследовать мозги друг друга, — подумал он. — Боже мой, какой снобистский досуг. Лучше уж дайте мне каждый день по планете на разграбление».
* * *
«Вы представляете себе, где мы находимся?» — послала сигнал полковник с помощью точечного лазера. Они решили, что это наиболее безопасный способ связи.
«Зона ноль, экваториальная, — послал Фассин. — Мы немного опережаем последний сильный шторм и находимся в десяти — двадцати тысячах километров за Ушной гирляндой. Я проверяю последние данные, загруженные перед отправкой».
Они плыли в медленном водовороте, вокруг неторопливо устремляющихся вверх аммиачных паров диаметром с небольшую планету, примерно в двух сотнях километров ниже верхней кромки туч. Температура снаружи была по человеческим меркам относительно приемлемой. Почти на всех газовых гигантах были слои — места, где человек теоретически мог существовать без всякой защитной одежды. Конечно, при этом необходимо было находиться в лежачем положении, в ванне с противоударным гелем или чем-то подобным, потому что при весе в шесть раз больше того, к которому был приспособлен скелет, любые движения и даже просто вертикальное положение становились весьма проблематичными; легкие нужно было наполнять жидкой дыхательной смесью, ведь дышать приходилось смесью газов, в которой кислород присутствовал лишь в следовых концентрациях, а реберным и грудным мышцам — функционировать в гравитационных тисках, и, кроме того, требовалась защита от ливня заряженных частиц. И все же среда была, насколько это возможно для подобных планет, благоприятна для человеческих особей.
Полковнику Хазеренс показалось здесь жарковато, но как ирилейтка она должна была чувствовать себя более комфортно ближе к вершинам туч. Она уже громко сообщила, что э-костюм у нее целехонек и может защитить ее где угодно, начиная от космического вакуума и кончая погружением в наскеронскую атмосферу на десять тысяч километров, где давление в миллион раз сильнее того, что действует на них теперь, а температура немного превышает температуру на поверхности звезды Юлюбис. Фассин предпочел не затевать спор «а мой лучше», хотя его собственный газолет тоже был вполне надежен — правда, на таких глубинах он не испытывался.
Он попытался связаться с Апсилом на челноке, но услышал только треск. Пассивная позиционная решетка, образуемая экваториальными спутниками, функционировала, но охват уменьшился, и связь стала неустойчивой: значит, некоторые спутники отсутствовали или не работали.
На Наскероне или любом другом газовом гиганте важно было знать, в каком месте ты находишься, но это было еще полдела. Планета имела твердое каменное ядро — сферическую массу диаметром приблизительно в десять земных, находящуюся под семьюдесятью тысячами километров водорода, гелия и льда, и встречались пуристы, которые называли поверхностью планеты переходный участок между каменным ядром и слоем водольда, царство высокой температуры и высокого давления. Но нужно быть завзятым педантом, чтобы даже делать вид, будто принимаешь такое определение всерьез. За слоем водольда (в физическом смысле — льда, потому что вещество находилось в твердом виде, сжатое колоссальным давлением, но тем не менее температура его превышала двадцать тысяч градусов — удивительно много для человеческого представления обо льде) на сорок тысяч километров простирался металлический водород, который затем на протяжении целых десяти тысяч километров постепенно переходил в молекулярный водород. Этот слой при немалом воображении можно было назвать морем.
А еще выше в относительно тонких (всего несколько тысяч километров), но все же необыкновенно сложных слоях, уходящих в космос, и находились районы, где обитали насельники, — в поясах, что оборачивались в разных направлениях, и зонах быстро вращающихся газов, которые (волнуемые большими и малыми штормами, омываемые приливами, украшенные гирляндами, полосами, штангами, жилами, вуалями, колоннами, глыбами, полостями, водоворотами, вихрями, перьями, фронтами сдвигов и тектоническими шквалами) опоясывали планету. Там, где жили насельники и где все и происходило, твердой поверхности не было, как не было ничего, что могло бы продержаться более нескольких тысяч лет, кроме газовых лент, бесконечно проносящихся друг мимо друга, огромных крутящихся колес атмосферы, вращающихся, как плохо нарезанные зубцы в недоделанной коробке передач, имеющей в поперечнике сто пятьдесят тысяч километров.
Согласно договору, экваториальные спутники отслеживали усредненную эволюцию широкой экваториальной зоны, устанавливая нечто вроде стационарного набора параметров, относительно которого можно было вычислить все остальное. Но все же неясностей оставалось немало. Не было определенности. Зоны и пояса, при сравнительной стабильности, смещались друг относительно друга с совокупной скоростью, которую люди привыкли называть звуковой, и границы между ними постоянно изменялись, разрываемые яростно закручивающимися потоками, или сжимались и разрушались гигантскими штормами вроде Великого красного пятна на Юпитере (Солнечная система), которое бушевало между зоной, двигающейся в одну сторону, и поясом, несущимся в другую: подобие громадного сплющенного вихря, захваченного бешеным столкновением противоположных потоков, что зарождались, безумствовали и медленно рассеивались на протяжении тех веков, когда человечество имело возможность наблюдать за ними. На газовом гиганте все вращалось, эволюционировало или просто появлялось и исчезало, а потому любые человеческие представления о поверхностях, территории, земле, море и воздухе лишались здесь основания.
Добавьте к этому влияние чрезвычайно мощного магнитного поля, зоны интенсивного излучения, да и вообще масштаб всего явления под названием Наскерон (в одном только средних размеров шторме на газовом гиганте вполне могла уместиться такая планета, как Земля или Сепекте), и станет понятно, что человеческому мозгу охватить все это было довольно-таки непросто.
И это еще без учета нередко шаловливого (мягко говоря) подхода насельников к общей планетарной ориентации и помощи (или, скорее, созданию препятствий), которую считалось уместно и необходимо оказывать заблудившимся инопланетным гостям.
«Я думала, мы окажемся в самой их гуще», — послала полковник.
«Насельников?» — спросил Фассин, изучая сложную диаграмму, показывающую, где в данный момент могут находиться те или иные объекты и субъекты.
«Да, я представляла себе, что мы окажемся в одном из их городов».
Оба вглядывались в бесконечную пелену медленно кружащегося газа — он простирался (в зависимости от того, на какой частоте или каким чувством это воспринимать) на несколько метров или сотен километров во все стороны. Здесь возникало ощущение покоя, хотя они и находились в экваториальной зоне, а потому вращались вокруг планеты со скоростью более сотни метров в секунду, крутясь в восходящем потоке и в то же время медленно поднимаясь вместе с ним.
Фассин улыбнулся в оболочке противоударного геля.
— Ну, насельников здесь множество, но и планета очень большая.
Странным казалось объяснять это существу, чьи одноплеменники появились и развились на планете вроде этой; полковнику следовало быть знакомой с масштабами газовых гигантов — правда, ирилейты, насколько о том мог судить Фассин, хотя его опыт общения с ними и был невелик, нередко демонстрировали по отношению к насельникам смесь почтения и негодования, целиком вытекавшую из убеждения, будто стоит вам опуститься ниже границы туч, как вы окажетесь в окружении множества чиновных насельников и их впечатляющих построек (трудно было даже представить хоть одного насельника, которому пришла бы в голову мысль рассеять это заблуждение). Ирилейты по меркам как человеческим, так и подавляющего большинства обитателей цивилизованной галактики были древним видом, но (при цивилизации возрастом всего восемьсот тысяч лет) по меркам насельников они были мухами-поденками.
Тут Фассину пришла в голову одна мысль.
«Полковник, а вам прежде приходилось бывать на планетах насельников?»
«Нет-нет. В этой привилегии мне до настоящего времени отказывали. — Хазеренс демонстративно оглянулась. — На дом это ничуть не похоже».
Еще одна мысль.
«А вы получили разрешение, полковник?»
«Разрешение, наблюдатель Таак?»
«Разрешение спуститься на Наск?»
«Нет, — послала полковник. — Признаюсь: как такового, разрешения не было. Считалось, что я буду участвовать в дистанционной экспедиции с вами и вашими коллегами из Совместного комплекса на Третьей Ярости. Сам Браам Гансерел лично заверил меня в этом. Против такого присутствия никто не выдвигал возражений. Я полагаю, что только сейчас подан запрос на разрешение мне физически сопровождать вас в атмосферу, если возникнет такая необходимость — она и возникла, — однако, согласно последним полученным мной сведениям, соответствующих санкций еще нет».
Вот черт.
«Аборигены, — сказал ей Фассин, — могут… капризничать в таких делах». Именно капризничать, подумал он. Они вполне могли объявить полковника почетным ребенком, дать ей получасовую фору, а потом начать охоту на нее. «Они к своей личной жизни относятся весьма серьезно. Несанкционированные визиты строго наказываются».
«Да, мне это известно».
«Да? Замечательно».
«Я отдамся на их милость».
«Так-так. Понимаю».
Ты либо такая уж смелая и не лишена чувства юмора, подумал Фассин, или мало чего понимаешь.
«Так что, наблюдатель Таак, куда нам следует двигаться?»
«К тучетуннелю сотнях в четырех километров… в эту сторону, — сказал Фассин, ориентируя свой газолет более-менее на юг и вниз. — Если, конечно, он никуда не переместился».
«Сюда?» — спросила полковник, изменяя направление.
«Я должен отправить сигнал на один из наших спутников, сообщить, что мы живы», — сказал ей Фассин.
«А это благоразумно?»
Благоразумно ли это? — спрашивал себя Фассин. Инфраструктура наблюдателей вокруг Наскерона атакована, но это не означает, что все околопланетное пространство захвачено. С другой стороны…
«Какую скорость может развивать ваш э-костюм?» — спросил он у полковника.
«При этой плотности — около четырехсот метров в секунду. И приблизительно наполовину меньше при длительном движении».
Аппарат Фассина едва ли мог достигать таких скоростей. Жаль. Он все еще надеялся как-нибудь ускользнуть от полковника, но, похоже, на это не было ни малейшего шанса.
«Сигнал отправлен, — сказал он. — Можем двигаться».
Они пустились с места в карьер и успели сместиться метров на сто, когда вспышка фиолетового света разорвала тучу за ними и резкий, тут же исчезнувший пучок лучей рассек газовое облако, в котором они находились несколькими секундами ранее. Исходная область прицеливания вспыхнула новыми лучами, которые пронзили атмосферу медленно, полубеспорядочно расходящимися иглами. Одна игла с гулом и треском прошла в каких-нибудь пятидесяти метрах от них. Остальные пронеслись гораздо дальше, и где-то минуту спустя все они исчезли.
«Похоже, кто-то к вам неровно дышит, наблюдатель Таак», — послала полковник в полете.
«Да, похоже».
Несколько минут спустя они увидели вспышку и ощутили электромагнитный импульс. А чуть позднее донесся низкий, рокочущий звук.
«Что это, ядерный взрыв?» — послал Фассин. Согласно показаниям его приборов любые другие возможности исключались, но он никак не хотел в это верить.
«Мне неизвестно ни одно другое явление, которое так убедительно имитировало бы названное вами».
«Ни хера себе!»
«Вношу поправку. Похоже, к вам кто-то чрезвычайно неровно дышит, наблюдатель Таак».
«Аборигены будут недовольны, — сообщил он ей. — Только им дозволяется взрывать ядерные заряды в атмосфере, — добавил Фассин. — А сейчас даже не сезон фейерверков».
Они нашли тучетуннель приблизительно в том месте, где его и предполагал найти Фассин, со сдвигом на сотню километров по той же широте и на два километра ниже — по наскеронским меркам сущая мелочь. Тучетуннель представлял собой связку в дюжину или около того углерод-углеродных трубок, похожих на огромный, почти без оплетки, пучок проводов, плавающий среди бесконечных, слегка вздымающихся туч желтого, оранжевого и красноватого цветов. Две основные трубки тучетуннеля имели в диаметре около шестидесяти метров, а самые маленькие (служившие главным образом для передачи волн между средствами связи и телеметрии) — меньше полуметра. Когда оба увидели ее за несколько десятков километров, вся связка показалась им не толще нити, но по мере приближения она все больше походила на буксирный трос, которым вполне можно сдвинуть с места луну. Изнутри двух основных труб доносился громкий, низкий гул.
«Что теперь?» — послала полковник.
«Посмотрим, действуют ли еще искупительные баллы».
Манипулятором своего газолета Фассин проколол, но не разрывая, защитный чехол трубы, чтобы воздействовать на передающую нить. В поток света, заполнявшего узкую трубу, вошел тонкий, как волос, проводок, и с конца его отправился поток информации — сначала в биоразум газолета, потом в передающие системы, а оттуда в мозг Фассина, давая закодированную смесь лепечущих звуков, бешено пульсирующих зрительных образов и других неразборчивых сенсорных ощущений. Разрыв световых потоков был уже замечен и учтен. Поток информации, выпущенный прямо в передающую нить, содержал просьбу назваться и вопрос — не требуется ли помощь; в противном случае рекомендовалось не вмешиваться в работу общественных средств связи.
«Фассин Таак, человеческой разновидности, имеющий честь быть наблюдателем медленных при дворе наскеронских насельников, — послал он. — Мне требуется помощь — транспортировка с настоящего местонахождения в Хаускип».
Ему предложили подождать.
— Фассин Таак, внеполосник, посторонний, инопланетянин, наблюдатель, человек! А… это что такое?
— Это полковник Хазеренс из военно-религиозного ордена Меркатории — Шерифской окулы, ирилейтка.
— Добрый день, насельник Айсул, — сказала Хазеренс. Они переключились на обычную звуковую речь.
— Маленький насельник! Ах, как мило! Значит, не ребенок?
Айсул, довольно крупный — метров девяти в диаметре — взрослый насельник средних лет, выкатился из газового тумана, вытянул вперед длинную ось-руку и постучал кулаком (бах-бах-бах) по э-костюму полковника.
— Эй там, привет! — сказал Айсул.
Дисковый э-костюм Хазеренс под градом ударов немалой силы наклонился.
— Рада познакомиться, — лаконично ответила она.
— Не ребенок, — подтвердил Фассин.
Это был Клуб уплотняшек Хаускип-сити. Они находились в гигантской чашеобразной комнате с крышей из алмазной черепицы микроскопической толщины.
Хаускип, один из примерно сотни тысяч мегаполисов данной атмосферной полосы, располагался в экваториальной зоне Наскерона. При правильно выбранном угле зрения город был виден в индуцированном освещении и казался начинкой древних механических часов, умноженной и увеличенной в несколько тысяч раз. Издалека или в схематическом изображении он напоминал механизм из миллионов шестеренок: сперва шли шестерни малых размеров, затем те, что покрупнее, соединенные с первыми посредством втулок, зубцов и осей и, в свою очередь, связанные с еще более крупными. Весь этот величественный, совершающий обороты вокруг оси и движение по спирали комплекс, около двухсот километров в диаметре, парил в густом газовом бульоне сотней километров ниже границы туч.
Город являлся узловым пунктом для нескольких линий тучетуннеля. Некоторое время назад пустой вагон прибыл к входному люку, ближайшему к тому месту, где остановились у тучетуннеля Фассин и Хазеренс. Не выходя из вагона, они два раза поменяли линии, чтобы добраться до места назначения по частично освобожденной сети скоростных транзитных труб. Все путешествие заняло один короткий суточный цикл Наскерона, большую часть которого они спали, хотя, перед тем как Фассин уснул, полковник сказала ему:
— Значит, мы не останавливаемся. Вы согласны, майор? Мы продолжаем выполнять нашу миссию. Пока не получим иного приказа.
— Согласен, — ответил он. — Мы не останавливаемся.
Тучевагон причалил, продрался сквозь стену туннелепочек Центрального вокзала Хаускипа и устремился сквозь вязкую атмосферу прямо в Клуб уплотняшек на восьмой экваториальной прогрессии, где Айсул, давний Фассинов наставник/ментор/проводник, присутствовал на церемонии завершения-исключения одного из членов клуба.
В начале своего жизненного пути насельники походили на оголодавших скатов манта — это было в короткий период детства, когда они время от времени становились объектами охоты, — потом они росли, набирали вес, расщеплялись посередине почти по всей длине (что-то вроде юности), меняли горизонтальное положение на вертикальное, завершали таким образом свое развитие и становились взрослыми, внешне напоминая нечто вроде пары больших плетеных бахромчатых колес, соединенных короткой и толстой осью с сильно выпуклыми наружными ступицами, к каждой из которых был прикреплен гигантский краб-паук.
Часть перехода от начальной к промежуточной зрелости включала так называемый период уплотнения, когда тонкие и хрупкие диски юношей превращались в мощные и прочные колеса более зрелых особей: на это время насельники обычно вступали в клуб, где общались со своими ровесниками. У насельников не было никаких особых причин объединяться в этот период их жизни, просто им вообще нравилось быть членами клубов, братств, орденов, лиг, объединений, обществ, ассоциаций, товариществ, групп, гильдий, союзов, фракций, избавительств, развлекательств, и в то же время они, конечно, оставляли для себя возможность принимать участие в неторжественных спонтанных разовых собраниях по тому или иному случаю. Календарь общественных мероприятий был у них очень плотным.
Айсул пригласил Фассина с полковником в свою частную библиотечную комнату в том же Клубе уплотняшек, уставленную стеллажами с книгами-кристаллами. Он не позвал гостей к себе домой, объяснив это так: если посетители слишком наскучат ему или поспешат в другое место, он сможет без особой задержки вернуться к дружкам на торжественный обед и повеселиться в банкетном зале внизу.
— Ну, Фассин, рад вас видеть! — сказал Айсул. — Зачем вы привели с собой эту маленькую насельницу? Она что — еда?
— Нет, конечно же нет. Она — коллега.
— Конечно! Хотя наблюдателей-ирилейтов не бывает.
— Она не наблюдатель.
— Значит, и не коллега?
— Ее послала сопровождать меня Шерифская окула меркаторийского военно-религиозного ордена.
— Понятно. — Айсул был одет в свой лучший изящно-небрежный наряд — сплошные ярко окрашенные бахромки и кружевные изысканные воротники; он чуть подался назад, слегка повернувшись, но тут же снова выдвинулся вперед. — Нет, не понимаю. Что это я говорю? Что такое «окула»?