4 марта 1945.
1 Иисус говорит мне:
«Наберись терпенья, душа Моя, для двойного труда. Это время страданий. Знаешь, каким уставшим был Я в последние дни?! Ты это видишь. Во время ходьбы Я опирался на Иоанна, на Петра, даже на Иуду… Да. И Я, от кого чудеса истекали при одном только соприкосновении с Моей одеждой, не смог изменить это сердце! Позволь, Я обопрусь о тебя, маленький Иоанн, и перескажу слова, что уже были сказаны в Мои последние дни тем упорно невосприимчивым людям, для которых весть о Моих муках пролетела незаметно. И пускай также Учитель оглашает печальную равнину Живописной Воды часами Своей проповеди. И Я благословлю тебя дважды. За твой труд и за твою жалость. Сосчитаю твои усилия, соберу твои слезы. За усилия в любви к братьям последует воздаяние, назначенное тем, кто не жалеет себя, чтобы познакомить людей с Богом. За твои слезы о Моих страданиях в последнюю неделю в качестве награды последует поцелуй Иисуса. Записывай и будь благословенна».
2 Иисус стоит на груде досок, громоздящихся наподобие трибуны в одной из комнат, в последней, и говорит Своим звучным голосом, возле двери, чтобы было слышно как тем, кто в комнате, так и тем, кто находится под навесом и даже на дворе, затопленном от дождя. В своих больших темных плащах из невыделанной шерсти, которая не впитывает воду, они напоминают многочисленных монахов. В комнате – самые слабые, под навесом – женщины, во дворе, под дождем, – те, кто покрепче, большей частью мужчины.
Петр ходит туда-сюда, разутый и в одной короткой одежде, под полотном, которое он набросил на голову, и не теряет хорошего расположения духа, даже когда ему приходится плюхаться в воду и принимать незапланированный душ. С ним Иоанн, Андрей и Иаков. Они осторожно переводят больных из другой комнаты, сопровождают слепых, или поддерживают калек.
Иисус терпеливо ждет, когда все займут места. И лишь сожалеет, что четверо учеников вымокли, как губки, опущенные в бадью.
«Ничего, ничего! Мы из смоленой древесины. Не переживай. Мы еще раз принимаем крещение, и креститель – Сам Бог», – отвечает Петр на огорчения Иисуса.
Наконец, все на местах, и Петр решает, что может пойти и надеть сухую одежду. И делает это, вместе с остальными троими. Но, когда он снова добирается до Учителя, то замечает выступающий из-за угла навеса серый плащ закутанной женщины и, уже не думая о том, что путь к ней лежит наискосок через двор под сплошным ливнем, который все усиливается, и по глубоким лужам, брызги от которых достигают колен, настолько сильно ударяют в них крупные капли, направляется к ней. Берет ее за локоть, не сдвигая плаща, и решительно тащит выше, к стене комнаты, подальше от воды. А потом устраивается рядом, строгий и неподвижный, как часовой.
Иисус видит и улыбается, наклонив голову, чтобы скрыть лучезарность Своей улыбки. 3 Теперь Он начинает речь.
«Не сочтите, вы, кто постоянно приходит ко Мне, что Я говорю не по порядку и перескакиваю через некоторые из десяти заповедей. Вы слышите. Я вижу: вы слушаете. Я сообразуюсь с теми скорбями и язвами, которые вижу у вас. Я – Врач. А врач сначала идет к самым больным, к тем, кто ближе всего к смерти. Потом обращается к менее тяжелым. Я тоже.
Сегодня скажу: „Не прелюбодействуйте“.
Не водите кругом глазами, пытаясь прочесть на лице у кого-то слово „сладострастие“. Будьте взаимно милосердны. Вам бы понравилось, если бы кто-нибудь прочел его на вашем лице? Нет. А тогда не пытайтесь отыскать его в смущенном взгляде ближнего или на его покрасневшем и опущенном вниз челе. И потом… О! скажите, особенно, вы, мужчины. Какой из вас никогда не пробовал на вкус этот хлеб из золы и помёта, каким является половое удовлетворение? И разве сладострастие – это только то, что толкает вас на час в объятья блудницы? Разве не то же самое сладострастие – оскверненное сожительство со своей женой, оскверненное, потому что оно стало узаконенным пороком, будучи обоюдным чувственным удовлетворением, избегающим своих последствий?
Супружество означает продолжение рода, и супружеская жизнь означает и должна быть оплодотворением. Без этого она безнравственна. Нельзя брачное ложе превращать в дом терпимости. А оно становится таковым, если загрязняется похотью и не освящается материнством. Земля не отвергает семени. Она принимает его и делает из него растение. Семя не бежит из борозды после того, как попало туда. Но сразу же производит корни и цепляется за землю, чтобы расти и дать колос, то есть, растеньице, порожденное от сочетания комка почвы и семени. Мужчина есть семя, женщина – это земля, колос – это дитя. Отказываться производить колос и расточать силу на порок есть грех. Это разврат, совершаемый на брачном ложе, но ничем не отличающийся от обычного, но еще усугубленный непослушанием заповеди, что гласит: „Будьте одной плотью и умножайте себя в чадах“[1].
Так что видите, о женщины, добровольно неплодные, жены, законные и честные для мира сего, но не в очах Божьих, что несмотря на все, вы можете оказаться не лучше продажных женщин и так же блудить, хотя и принадлежите одному только мужу, потому что слишком и слишком часто ищете не материнства, а удовольствия. А вы не задумываетесь, что это удовольствие есть отрава, и будучи перенята из каких-либо заразных уст, она воспламеняет вас огнем, который, думая насытиться, вырывается из очага и пожирает вас, все более ненасытно, оставляя под языком едкий привкус золы, а также неприязнь, отвращение и презрение к себе и к партнеру по удовольствию, потому что когда просыпается совесть – а между одной лихорадкой и другой она проявляется, – тогда не может родиться ничего, кроме этого презрения к самим себе, опустившимся ниже животного уровня?
4 „Не прелюбодействуйте“, – сказано.
Большая часть телесных отношений человека – блуд. И Я даже не рассматриваю те невообразимые кошмарные союзы, которые книга Левит осуждает следующими словами: „Мужчина, не сходись с мужчиной, как с женщиной“, и: „Не сходись ни с каким скотом, чтобы не оскверниться с ним. И женщина также не должна совокупляться со скотом, ибо это мерзость“[2]. Но, указав на долг супругов в отношении к браку, который перестает быть святым, когда благодаря уловкам становится бесплодным, Я перейду к разговору о, собственно, блудодеянии между мужчиной и женщиной по обоюдной порочной страсти и за вознаграждение в виде денег или подарков.
Человеческое тело – это величественный храм, заключающий в себе алтарь. На этом алтаре должен был бы находиться Бог. Но Бог не бывает там, где есть развращение. Поэтому в развращенном теле алтарь осквернен и оставлен Богом. Подобно пьянице, который валяется в грязи и в собственной рвоте, такой человек сам себя опускает до скотского состояния блуда и становится хуже червя и всякого нечистого зверя.
А скажите Мне, если есть среди вас некоторые, до того развратившиеся, что стали торговать своим телом, словно фуражом или живностью, что хорошего вы от этого получили? Просто положите свое сердце на ладонь, поглядите на него, вопросите его, выслушайте его, взгляните на его раны, на его болезненные вздрагивания, а потом возьмите и ответьте Мне: таким ли уж сладким был тот плод, чтобы оправдать эту боль сердца, которое было рождено чистым и которое вы вынудили жить в нечистом теле, биться и дарить жизнь и тепло вашему сластолюбию, изнашиваться в пороке?
Скажите Мне: неужели вы настолько развращены, что втайне не вздыхаете, слыша младенческий голос, что зовет: „мама“, и думая о своей матери, о женщины для увеселения, сбежавшие из дома, или изгнанные из него, дабы гнилой плод своей сочащейся гнилью не сгубил бы остальных братьев и сестер? Думая о своей матери, которая, быть может, умерла от скорби, вынужденная признать: „Я произвела на свет позорище“?
Неужели вы не чувствуете, как ваше сердце обрывается, встречая почтенного старика в сединах и вспоминая, что те же седины своего отца вы покрыли позором, словно пригоршней грязи, а наряду с позором – еще и насмешками родного селения?
Неужели вы не чувствуете, как внутренности разрываются от сожаления, когда видите счастье какой-нибудь супруги или невинность девицы, и вам приходится признать: „От всего это я отказалась и никогда не обрету вновь! “?
Неужели вы не чувствуете, как ваше лицо заливает стыдом, когда встречаете мужские взгляды: вожделеющие или полные презрения?
Неужели не чувствуете своего ничтожества, когда жаждете поцелуя малыша и не осмеливаетесь сказать: „Поцелуй меня“, потому что убивали жизни в самом их начале, избавлялись от них, как от лишней тяжести и от ненужной помехи, отрывали их от древа, которое их тоже зачинало, и выбрасывали в навоз, и теперь эти маленькие жизни кричат вам: „убийцы!“?
Неужели, наконец, вы не боитесь того Судии, что создал вас и ждет, чтобы спросить: „Что ты с собой сделала? Разве для того Я давал тебе эту жизнь? Логово, кишащее червями и гнилью, как ты посмеешь находиться в Моем присутствии? Ты сполна получила того, что для тебя было богом: удовольствия. Ступай в нескончаемое проклятие“?
5 Кто плачет? Никто? Вы говорите: никто? И все-таки Моя душа идет навстречу другой, плачущей душе. Для чего идет ей навстречу? Чтобы запустить в нее анафемой, из-за того, что она блудница? Нет. Потому что Мне жаль ее души. Все во Мне испытывает отвращение к ее запачканному телу, вспотевшему в похотливом напряжении. Но ее душа!
О, Отец! Отец! И ради этой души Я воспринял тело и оставил Небо, чтобы стать Искупителем – ее и стольких родственных ей душ! Почему же Мне не подобрать эту заблудшую овцу и не отвести ее в овчарню, не отмыть и не присоединить к стаду, подарив ей пастбища и любовь, что будет совершенна, как может быть совершенна одна только Моя любовь, так непохожая на то, что переживала она до сих пор под именем любви и что на самом деле было ненавистью; такую сострадательную, всецелую, нежную, что она уже не пожалеет о прошлом времени, или пожалеет о нем только, чтобы сказать: „Как много дней я потеряла вдали от Тебя, вечная Красота. Кто возвратит мне упущенное время? Как насладиться за то недолгое время, что мне осталось, всем тем, чем насладилась бы я, если бы всегда пребывала в чистоте?“.
И все-таки не плачь, душа, растоптанная всем сладострастием мира сего. Послушай: ты грязная тряпка. Но можешь обернуться цветком. Ты навозная куча. Но можешь стать грядкой. Ты нечистое животное. Но можешь снова стать ангелом. Некогда ты была им. Танцевала на цветущих лугах, роза среди роз, свежая как они, благоухающая девственностью. Безмятежно пела свои детские песни и потом бежала к матери, к отцу, и говорила им: „Вы моя любовь“. И невидимый страж, находящийся рядом со всяким творением, улыбался, глядя на твою светло-голубую душу… А потом? Зачем? Зачем ты оторвала у себя крылья невинного младенца? Зачем растоптала сердца отца и матери ради того, чтобы поспешить к незаслуживающим доверия сердцам? Зачем склонила свой чистый голос к обманчивым страстным речам? Зачем сломала стебель розы и осквернила сама себя?
Покайся, дочь Божия. Покаяние обновляет. Покаяние очищает. Покаяние возвышает. Муж не может простить тебя? И даже твой отец не смог бы? А Бог может. Потому что доброта Божия несравнима с человеческой добротой, а Его милосердие бесконечно превышает человеческое ничтожество. Почти саму себя, сделав свою душу, с помощью честной жизни, достойной уважения. Оправдайся перед Богом, не греша больше против своей души. Обрети себе у Бога новое имя. Вот что имеет смысл. Ты порочна. Стань честной. Стань жертвой. Стань мученицей своего раскаяния. Ты хорошо умела мучить свое сердце, позволяя плоти наслаждаться. Теперь сумей подвергнуть мучению свою плоть, чтобы дать своему сердцу вечное успокоение.
Ступай. Можете идти все. Каждый со своей тяжестью и со своим раскаянием, и поразмышляйте. Бог ждет всех и не отвергает никого из тех, кто раскаивается. Господь да даст вам Свой свет, чтобы познать вам свою душу. Идите».
Многие уходят в сторону селения. Другие заходят в помещение. Иисус направляется к больным и излечивает их.
6 Группа мужчин переговаривается в углу; разделившись на разные направления, они жестикулируют и горячатся. Одни выступают обвинителями Иисуса, вторые – защитниками, третьи побуждают тех и других к более зрелому рассуждению.
Наконец, наиболее рьяные, может быть, потому что их меньше по сравнению с двумя другими группами, выбирают средний путь. Они идут к Петру, который вместе с Симоном уносит теперь уже ненужные носилки, принадлежавшие трем чудесно исцеленным, и властно подступив к ним внутри помещения, переделанного в гостиную для паломников, говорят: «Послушай, человек из Галилеи».
Петр оборачивается и смотрит на них, как на редкостных зверей. Он не говорит, но его лицо выразительно. Симон лишь мельком бросает взгляд на этих пятерых одержимых и затем выходит, оставив их всех ни с чем.
Один из пятерых берет слово: «Я Самуил, книжник; этот – еще один книжник, Садок; а это иудей Елеазар, очень известный и влиятельный; а это славный старейшина Калласкебона; а это, наконец, Наум. Понимаешь? Наум!», и тон его прямо-таки высокопарный.
Петр при каждом имени слегка кланяется, но на последнем его поклон застывает на середине, и он произносит с предельным безразличием: «Не знаю. Никогда не слышал. И… ничего не понимаю».
«Неотесанный рыбак! Знай, что это доверенный Анны!»
«Я не знаю Анны[3]; то есть, я знаком со многими женщинами по имени Анна. Их тут пруд пруди даже в Капернауме. Но Я не знаю, какой Анне этот приходится доверенным лицом».
«Этот? Ты назвал меня: „этот“?»
«А как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Ослом или птицей? Когда я ходил в школу, учитель научил меня говорить „этот“, говоря о мужчине, а – если я не ошибаюсь – ты мужчина».
Названный мужчина начинает корчиться, словно бы эти слова причинили ему боль. Другой, заговоривший первым, объясняет: «Анна – это же тесть Кайафы…»
«А-а-а!.. Понятно!!! И что же?»
«А то, что знай: мы возмущены!»
«Чем? Погодой? Я тоже. Я уже третий раз переодеваюсь, и теперь у меня больше нет никакой сухой одежды».
«Да не притворяйся глупцом!»
«Глупцом? Это правда. Если вы возмущены не погодой, то чем тогда? Римлянами?»
«Твоим Учителем! Этим лжепророком».
«Эй! дорогой Самуил! Смотри, как бы я не пробудился, я ведь как озеро. От штиля до урагана один миг. Следи за словами…»
Тем временем пришли также сыновья Зеведея и Алфея, а с ними Искариот и Симон, и окружили Петра, голос которого звучит все громче и громче.
«Ты не дотронешься своими грубыми руками до знатных людей Сиона!»
«О! милейшие господа! А вы не троньте моего Учителя, иначе немедленно полетите в колодец, чтобы действительно очиститься: и внутри и снаружи».
«Обращаю внимание законоучителей Храма, что этот дом – частное владение», – спокойно говорит Симон. А Искариот подхватывает: «и что Учитель, я за это ручаюсь, всегда имел уважение к чужому дому, в первую очередь, к Дому Господню. Пусть равное уважение будет проявлено и к Его дому».
«Ты помолчи, изворотливый червяк».
«Так уж изворотливый! Вы вызывали во мне отвращение, и я пришел туда, где нет отвращения. И слава Богу, что, находясь с вами, я не развратился до конца!»
7 «Короче: чего вам надо?» – сухо спрашивает Иаков Алфеев.
«А ты кто такой?»
«Я Иаков, сын Алфея, а Алфей – сын Иакова, Иаков – сын Маттана, а Маттан – сын Елеазара; и, если хочешь, перечислю тебе всех предков до самого царя Давида, от которого я веду свой род[4]. К тому же, я двоюродный брат Мессии. В связи с чем попрошу тебя обращаться ко мне, представителю царского рода и иудейского племени, если твоя надменность брезгует говорить с честным израильтянином, что знает Бога лучше Гамалиила и Кайафы. Итак. Говори».
«Твой Учитель и родственник позволяет следовать за Собой блудницам. Та закутанная – одна из них. Я видел ее, когда она продавала свое золото. И узнал ее. Это любовница, сбежавшая от Шаммая. Это бесчестие для Него».
«От кого? От рабби Шаммая? Тогда она должна быть старой калошей. А потому не опасной…» – острит Искариот.
«Молчи, глупец! От Шаммая, сына Хелкии, любимца Ирода».
«Ну, ну! Значит, ее больше не привлекает этот любимец. Это ведь ей ложиться с ним в постель, не тебе. Чего ж ты тогда переживаешь?» – Иуда из Кериота крайне ироничен.
«Дружище, а ты не думаешь, что это ты бесчестишь себя, занимаясь доносительством?» – спрашивает Иуда Алфеев, – «И что бесчестит себя тот, кто опускается до греха, а не тот, кто пытается поднять грешника? Какое бесчестье моему Учителю и брату от того, что Он, выступая, потревожил Своим голосом оскверненный ядовитой слюной слух сластолюбцев с Сиона?»
«Своим голосом? Ах, ах! Твоему Учителю и двоюродному брату тридцать лет, и Он всего лишь лицемернее остальных! А ты, и все вы – крепко спите по ночам…»
«Бесстыдное пресмыкающееся! Вон отсюда или я тебя раздавлю», – кричит Петр, и эхом ему откликаются Иаков с Иоанном, тогда как Симон ограничивается тем, что говорит: «Позор! Твое лицемерие настолько велико, что клокочет и хлещет через край, а ты напускаешь слюну, как слизняк на чистый цветок. Выйди и стань человеком, потому что пока ты только слизь. Я знаю тебя, Самуил. Ты все время в том же духе. Да простит тебя Бог. Но прочь с моих глаз».
Но пока Искариот вместе с Иаковом Алфеевым удерживают кипящего Петра, Иуда Фаддей, что манерами как никто другой напоминает своего Брата, от которого сейчас у него тот же блеск в синих глазах и то же величественное выражение, грохочет: «Бесчестит сам себя тот, кто бесчестит невинного. Глаза и язык Бог создал для совершения святых деяний. Клеветник оскверняет их и унижает, заставляя совершать злые дела. Я не стану пачкать себя грубым обращением с твоей сединой. Но напомню тебе, что злодеи ненавидят непорочного человека, и что глупец изливает свою неприязнь[5], даже не понимая, что этим выдает себя. Кто живет во тьме, тот путает со змеей цветущую ветвь. Но кто живет во свете, видит вещи как они есть и защищает их из любви к правде, когда их очерняют. Мы живем во свете. Мы чистое и прекрасное поколение детей света, и наш Предводитель – Святой Человек, не знающий ни женщин, ни греха. Мы следуем за Ним и защищаем Его от Его врагов, на которых, как Он научил нас, направляем не свою вражду, а молитву. Поучись, о старик, у молодого, ставшего зрелым, оттого что Премудрость была его наставницей, и не будь скорым на слова и ни на что не годным в делании добра. Иди. И передай тем, кто тебя послал, что не в том оскверненном здании, что на горе Мориа, а в этом бедном жилище почивает Бог в Своей славе. Прощай».
Пятеро не смеют возразить и уходят.
8 Ученики советуются друг с другом: сказать или не сказать об этом Иисусу, что все еще находится с исцеленными больными? Сказать. Лучше поступить так. Они выходят к Нему, зовут Его и рассказывают.
Иисус спокойно улыбается и отвечает: «Благодарю вас за защиту… но что вы с этим поделаете? Каждый дает то, что имеет».
«Однако в чем-то они правы. У всех на лбу есть глаза, и многие видят. Она постоянно снаружи, как собака. Она приносит Тебе вред», – говорят некоторые.
«Оставьте ее в покое. Не она будет тем камнем, что ударит Мне в голову. А если она спасется… о! Тогда скорби от осуждения – хорошая цена за такую радость!»
Все заканчивается на этом смиренном ответе.
[1] См. (Быт. 1:28; 2:24; 9:1)
[2] (Лев. 18:22-23)
[3] Петр делает вид, что не понимает, о ком речь. В самом деле, имя Анна в то время уже было словом общего рода
[4] Ср. генеалогию Иисуса в (Мф. 1:15-16)
[5] Намек на (Притч. 29:10-11)