Если мы подходим к концу земной жизни Христа – это предел Божьего самоограничения – его смерть. А для человека – тоже предел его трансцендирования и выхода за свои ограничения – воскресения из мертвых. В свободе Божественная любовь являет себя в качестве силы, возводящей не сущее к бытию, а бытие — к жизни. В свободе же лежит корень «ничтожествующего ничто». Ничто переходит в бытие вовсе не само по себе, как это постарался изобразить Гегель. Так и бытие не само возвращается и исходную небытийственность как бы в силу своего естества. Бытийствование и ничтожествование суть акты духа, а бытие и ничто, представляющиеся абстрактным мышлением в качестве самобытных реалий (по крайней мере, категорий), на самом деле суть, так сказать, «отглагольные существительные», производные названных деяний. Сами указанные акты представляют собой результаты свободных решений, принятых в духовной сфере.[1242]
5.7.5. Реализация свободы
Реализация творческой свободы в евангельской этике осуществляется во всех отношениях человеческого существования. В иррационализме свобода выходит за рамки воли в акте послушания, преодолевая личное право - в ответственности за другое. В идеализме свобода реализует себя как преодоление безошибочности, в моменте прощения. Душевное этическое преодолевается в духовном, как апогей преодоления себя - в поклонении. Поклонения остается больше, чем просто сумма послушания и прощения, но и не без того. Для плотского нет положительного термина свободы, реализуя себя лишь через отрицания искушения. Плотское реализуется в свободе над искушением, не как их отсутствие, но как выход через них. Наконец, телесное остается в ожидании эсхатологического события до дня ее воскресения, когда и тело пренебрежет закон смерти.
5.7.5.1. Послушание
Избрание свободы как таковой фенменологически парадоксально, но глубоко закономерно оборачивается в этом отношении тотальной несвободой, в то время как самоотречение, напротив, — подлинным обретением себя: избравшие зло «обрели свою страшную свободу и стали рабами... тогда как спасенные, отрешившись от себя, становятся все свободнее». В этом отношении «врата ада заперты изнутри». Грех человека в том, что он делает себя рабом, обрекая себя на опустошение.
«Нет ни одного человеческого преимущества - силы, красоты, богатства, звания, учености, просвещения, даже доброты, которые при отсутствии смирения не уничтожались бы и не превращались бы из преимуществ и хороших качеств в отталкивающие свойства. Нет ничего противнее человека, кичащегося своим богатством, званием, умом, просвещением, ученостью, добротой», - говорит Толстой.[1243]
Послушание - это то, что не свойственно для «я», но на что способна лишь личность. Послушание не есть принуждение, что можно найти у животных или в рабстве. Послушание есть истинная свобода, преодолевающая себя. «Да будет не моя, но Твоя воля ». Послушание возможно тогда, когда есть другая воля, а не тогда, когда «моя» согласна с «другой». Послушание есть не вынужденное и пассивное подчинение, а свободное согласие с замыслом Божиим, который содержится еще в тайне. Послушание есть преодоления «я хочу», «я могу». Путь послушания - это путь креста, а не путь победы. Послушание - это сила, преодолевающая твердость в мягкости так, что мужественность выражает черты сугубо женственного характера. Послушание - это воля Божия для человека, когда Ему отдается не наше, а мы сами. «Послушание лучше жертвы и повиновение лучше тука овнов» (1Цар 15:22).
Уже вначале Адам ослушался Бога, чем вовлек в мятеж всех своих потомков (Рим 5.19) и «покорил суете» тварь (Рим 8.20). Чтобы спасти человечество, Бог вызывает к жизни веру Авраама и испытывает ее, проводя через послушание: «Выйди из земли твоей» (Быт 12.1); «Ходи передо Мною и будь непорочен» (Быт 17.1); «Возьми сына твоего... принеси его во всесожжение» (Быт 22.2). Завет предполагает точно такой же подход: «Все, что сказал Яхве, сделаем и будем послушны»,- отвечает Израиль на договор, который ему предлагает Господь (Исх 24.7). Однако будучи рабом греха, человек, хотя и стремится в глубине своего существа к послушанию, однако неспособен быть послушным Богу (Рим 7.14). «Как непослушанием одного человека сделались многие грешными: так и послушанием одного соделаются праведными многие» (Рим 5.19). «Хоть он и Сын, однако страданиями навык послушанию» (Евр 5:8). Миссия Христа, Его победа, вознесение парадоксальным образом открываются в свободе послушания. Жизнь Иисуса Христа была послушанием от самого Его «вхождения в мир » (Евр 10.5) и «до смерти крестной » (Флп 2.8). «Двери счастья отворяются, к сожалению, не внутрь, тогда их можно было бы растворить бурным напором, а изнутри, и потому ничего не поделаешь!» (Кьеркегор).
«Благая весть» рождает послушание, а не «религиозные чувства» как таковые. Коль скоро мы стремимся по-настоящему проповедовать владычество Иисуса, нам надо осознать, что, как учит Евангелие, единый истинный Бог во Христе упразднил грех, смерть, вину, позор и ныне призывает человечество отвратиться от кумиров, ввергающих его в прежнее состояние, и увидеть новую жизнь в Боге. Однако Евангелие — не реклама нового религиозного опыта. Речь идет не о том, чтобы что-то «принять», а что-то «оставить», словно это костюм, который можно «прикинуть на себя», а если фасон подходит, — купить. Напомню: благовествование — это провозглашение нового царя. Ни один глашатай античного мира не скажет: «Кесарь Тиберий стал императором! Примите его, если он вам подходит!». Благая весть несет новую жизнь, причем «жизнь в избытке». Но на пути к этой жизни — крест Христов, который воскресший Господь дает своим последователям. Поэтому Евангелие — это, прежде всего, весть об Иисусе Христе, а не очередной религиозный опыт. Стоит пойти за Иисусом, и на нас обрушится лавина самых разных, порой неожиданных «опытов» и «переживаний». Но единственный опыт, который твердо обещает Евангелие, — это опыт креста.[1244]
Послушание без свободы — это рабство, свобода без послушания - это произвол. Обособление послушания привело бы к кантовской этике долга, обособление свободы — к романтической этике гения. Послушание связывает свободу, свобода облагораживает послушание. Послушание связывает творение с Творцом, свобода уподобляет творение Творцу. Послушание показывает человеку, что он должен позволить, чтобы ему было сказано, что есть добро и чего от него требует Бог (Мих 6:6), свобода позволяет человеку самому творить добро. Послушание знает, что хорошо, и исполняет это. Свобода отваживается действовать и предоставляет суждение о добре и зле Богу. Послушание слепо, у свободы - открытые глаза. Послушание действует без вопросов, свобода вопрошает о смысле. У послушания связаны руки, свободе присущ характер творчества. В послушании человек следует Божьему Декалогу, в свободе он творит новый Декалог (Лютер).[1245]
5.7.5.2. Ответственность
Весь мир ждет откровения «свободы славы детей Божьих » (Рим 8:19-21). Раб - должен, потому что это не его. Рабочий день раба «от забора до обеда». Сын - хочет, потому что он наследник всего. Сын всегда добровольный раб, его вознаграждения и есть его труд. Слуга берет заработанное в ином эквиваленте.
«Ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы», - говорит Достоевский в романе «Братьев Карамазовых». Они «ради слова, отказались от хлеба, но они ради хлеба откажутся от свободы. Ради чуда отдадутся в рабы и предпочтут поклониться, нежели взять ответственность». Необходимо великое мужество быть по -настоящему свободным.
«Но ты возжелал свободной любви, ты захотел, чтобы он сам пошел за тобой прельщенный и плененный тобою», — укоряет Великий Инквизитор Иисуса Христа в мире образов Достоевского, и укор этот вытекает из познания свободы как тяжкого креста для человека, не права, а обязанности, которую Бог возложил на сотворенных Им личностей.[1246] Художественные типы Достоевского вполне можно оценить как портретную галерею различных образов грехопадения, исследование и иллюстрацию того, как в негативной свободе разрушает себя человеческая личность. В реализации своей меонической свободы человек стремится и уподобится Богу, и убить своего Создателя (см. тема отцеубийства в «Братьях Карамазовых»). Уподобить себя Богу человеку легче всего в негативной свободе: человек не в силах дать жизнь самому себе, но может отнять ее у себя: «Убить самого себя — значит самому себе стать богом». Достоевский раскрывает существо греховной реализации свободы как любовь к смерти и похоть небытийственность. Свободы к правам, но не ответственности.
Эрос алчен, он берет и стремится взять еще; тот, кто любит, отдает. Это не значит - отдает, ничего не получая, отдает, лишаясь того, что у него было - нет! Он счастлив, ибо он удостоен лучшего дара на свете. Отдавая и ничего не требуя взамен, он обретает себя. Он как будто вышел из пещеры на свет Божий - лучи солнца ослепляют его, ветры и грозы пугают его, но он вышел и не вернется обратно. Центр его жизни заключен отныне не в нем самом; круг, замкнутый на нем, разомкнулся. Он узнает, что такое преданность - это готовность отдать добровольно все - деньги, время, саму жизнь.[1247]
Быть христианином - это значит запустить проект реформирования своей жизни до полного совершенства. Не ждите ничего меньшего и ничего другого. «У вас есть свобода воли, - пишет К. Льюис о планах Бога; и если вы Меня не оттолкнете, знайте, что Я намерен довести дело до конца. Каких бы страданий это вам ни стоило в вашей земной жизни, какого бы непостижимого очищения это ни стоило вам после смерти, чего бы это ни стоило Мне, Я не успокоюсь и вам не дам успокаиваться, пока вы не станете буквально совершенными - пока Мой Отец не сможет сказать, что Он вполне доволен вами, как Он сказал, что доволен Мной. Я могу сделать это и сделаю. Но ни за что меньшее я не возьмусь».[1248]
Очень важное значение имеет Лк 22:42, Гефсиманское возвещение о подчиненности Иисуса воле Отца. Здесь подчеркнута капитуляция воли верующего перед Отцом, что отнюдь не предполагает пассивности, как может показаться из слов «но Твоя воля да будет». Скорее здесь проявляется решимость самого человека активно соучаствовать в замысле Божьем. Сила плоти так велика, что даже у христианина воля исполнить волю Божью может быть в значительной степени скована (Рим 7:15 и дал.), и требуется помощь Св. Духа (Рим 8:4). Неизменная зависимость от Св. Духа выражается в укреплении воли; тем самым ее соответствие божественным требованиям обретает более устойчивый характер.[1249]
Другая столь же важная сторона дела состоит в том, что этот Помощник, Которого не удовлетворит никакой результат, кроме совершенного, будет в восторге от первого же вашего слабого, неуверенного усилия, которое вы сделаете завтра же для выполнения какой-нибудь простейшей обязанности. Как говорил великий писатель Джордж Макдональд, каждый отец радуется, видя первые шаги своего ребенка, но ни один отец не удовлетворится ничем, кроме твердой, свободной мужественной поступи взрослого сына. Точно так же, - писал он, - Богу легко угодить, но Его трудно удовлетворить.[1250]
Бог призывает человека к со-творчеству, Он создал нас по образу Своему, Творца. Воля Божия состоит в том, чтоб человек выбрал, принял решение, взял ответственность. Быть совершенным не значит застыть лишь в послушании, но взять ответственность. Это хорошо, когда сын послушно прибирается в комнате, но лучше, когда он это делает и без слов.
«Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое» (1Кор 13:11). Когда я был младенец, мне хотелось только сейчас и теперь, я делал только то, что скажут. Однако совершенство, полнота возраста Христова, не только в «не Моя воля да будет», но и в «никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего» (Ин 10:18). И «блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает» (Рим 14:22).
С другой стороны Льюис рассматривает аспект материнской любови, [1251] которая прежде всего дар. Но дается она, чтобы довести ребенка до той черты, после которой он в этом даре нуждаться не будет. Мы кормим детей, чтобы они со временем сами научились есть; мы учим их, чтобы они выучились, чему нужно. Эта любовь работает против себя самой. Цель наша - стать ненужными. «Я больше им не нужна» - награда для матери, признание хорошо выполненного дела. Но инстинкт по природе своей этому противится. Он тоже хочет ребенку добра, только - своего, от матери исходящего. Если не включится более высокая любовь, которая хочет любимому добра, откуда бы оно ни исходило, мать не сдается. Чаще всего так и бывает. Чтобы в ней нуждались, мать выдумывает несуществующие нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Совесть ее при этом чиста; она не без оснований думает, что любовь ее - дар, и выводит из этого, что эгоизма в ней нет. Латинский поэт сказал «odi et amo»[1252] о влюбленности, но относится это ко всем видам любви. В каждом из них таятся семена злобы. Если привязанность возьмет в свои руки всю душу, семена эти прорастут. Любовь станет богом; станет бесом.
На вопрос: «Что Бог делает со всем тем злом, что есть в мире?» Христианин отвечает: «Бог сотворил меня. Я здесь для того, чтоб любить, лечить, восстанавливать разрушенное, молиться». На вопрос: «Где Бог?» христианин здесь, чтоб быть рядом. Для наемника такой труд - долг, для сына Своего Отца - желание и честь. Сыны берут ответственность за вопросы, которые люди задают Отцу.
Некто сказал, что некоторые христиане полжизни ищут свое призвание, другие полжизни проводят в поисках его подтверждения. Большая часть святых не видела ангелов, не слышала слов, но чувствовала боль, видела нужду, слышала плач и «просто сделала это». И тем прославили Отца, принеся много плода, при содействии силы и мудрости Отца. Свобода отвественности - это уровень этики отцовства, который не различает грязное и чистое, но ищет живое среди мертвого. Для отца сын остается сыном и у разбитого свинячего корыта, и в поле на служении.
Ответственное действие не предопределено заранее раз и навсегда, оно рождается в конкретной ситуации. Нужно наблюдать, размышлять, оценивать — и все это в опасной свободе собственного Я. Нужно обязательно войти в сферу относительного, в тот полумрак, который простирает историческая ситуация над добром и злом. Зачастую необходимое самоотречение ответственно действующего человека состоит в том, что он отдает предпочтение меньшему благу, поскольку именно «абсолютное благо» способно породить еще большее зло. Так называемое абсолютное благо было бы здесь не к месту, а относительно лучшее оказывается с «абсолютной» позиции лучше, чем «абсолютное благо». Здесь в высшей степени проявляется свобода ответственного человека по отношению к порабощению даже самим «абсолютным благом».[1253]
Иисус Христос есть Тот, кто живет абсолютно ответственно. Он не отдельный человек, стремящийся достигнуть своего собственного этического совершенства, но Он живет исключительно как Тот, кто воспринял в себя и несет Я всех людей. Вся Его жизнь, действие и страдание есть местозамещение (Stellvertretung). Как ставший человеком Он действительно стоит на месте всех людей. Все, что надлежит людям пере-
жить, сделать и выстрадать, касается и Его.[1254] Иисус Христос есть вочеловечившаяся любовь Бога к людям, Он не проповедник абстрактных этических учений, но тот, кто конкретно реализует Божью любовь. Человек призывается не к осуществлению этических идеалов, но к жизни в любви Божьей, и это значит — в действительности.[1255] Поскольку Бог не был слишком чист, чтобы войти в мир, поэтому также и чистота любви состоит не в том, чтобы отстраниться от мира, но она обнаруживается именно в своем мирском образе.[1256]
Та любовь, о которой идет речь в Евангелии, в отличие от любви, описанной во всякого рода философских системах, есть не метод обращения с человеком, но состояние вовлеченности и влечение в некое событие. Ответственность за Христа перед людьми есть ответственность за людей перед Христом и лишь в этом — ответственность за меня самого перед Богом и людьми.[1257] Ответственность и свобода суть понятия, корреспондирующие друг с другом. Ответственность — по существу, а не временно - предполагает свободу, равно как и свобода может устоять лишь в ответственности. Ответственность есть свобода человека, даваемая ему только в его связи с Богом и с ближними.[1258]
Ницше, сам того не зная, высказался в духе Нового Завета, выступив против законнически-филистерского ложного понимания заповеди о любви к ближнему: «Вы теснитесь вокруг ближнего и при этом говорите прекрасные слова. А я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть скверная любовь к самим себе. Вы спасаетесь от самих себя бегством к ближнему и хотите сделать из этого добродетель: но я насквозь вижу эту вашу «самоотверженность»... Посоветую ли я вам любить ближнего? Лучше я посоветую вам бежать от ближнего и возлюбить дальнего!». За ближним, которого нам препоручает зов Иисуса, для Иисуса стоит также и дальний, а именно сам Иисус Христос, сам Бог. Кто не узнает за ближним этого дальнего, а этого дальнего в то же время — как ближнего, тот служит не ближнему, а самому себе, тот спасается бегством из свободного воздуха ответственности в тесноту удобного исполнения долга. Стало быть, и заповедь любви к ближнему не означает некоего законнического ограничения ответственности ближним,
встречающимся мне в моем пространстве, гражданстве, профессии, семье. Ближний и близкий может как раз быть дальним, а самый дальний — ближним и близким.[1259]
5.7.5.3. Прощение
Если высшей точкой свободы является послушание и ответственность, то прощение - ее главной добродетелью. Прощения реализует не «познание себя», но приводит в исполнение установку «отвержение себя».
«Каждый согласен с тем, что прощение - прекрасная вещь, пока выбор - простить или не простить - не приходится сделать ему самому. Такая ситуация возникла, напр., во время войны, когда само упоминание о прощении вызывало бурю возмущения - не потому, что люди считают эту добродетель слишком высокой и трудной: сама мысль о прощении кажется им отвратительной и низкой». [1260] Этот труд не претендует объяснить или оправдать прощения, т.к. не бывает у зла оправдания, и на любые его аргументы, всегда найдется суд. Для христианства прощение - не еще одна добродетель, но это момент истины и его сути. В самой сердцевине его находятся слова: «Прости нам грехи наше, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф 6:12). Далее сказано совершенно ясно и недвусмысленно, что мы не получим прощения, если сами не будем прощать. Другого пути нет.
Принять заповедь «Любите врагов ваших » (Мф 5:43-44) - это момент не этики внутренних мотивов, но выход за них (а точнее через них). Враг - это тот, кто вызывает у тебя не просто равнодушие, но гамму чувств, выходящих за рамки этического. Любить врага - это всегда «лицемерие», т.к. твои действия всегда расходятся с тем, что есть внутри к этому человеку. Прощение - это не значит найти в себе что-то, что могло бы помочь или смягчить боль раны; оправдывая обидчика своими недостатками, обстоятельствами в жизни или чем-либо еще. Нет. Прощение - это значит переступить через правду, через боль, через себя, выйти за пределы себя, это акт свободы. Такое прощение не гарантирует исцеления боли, восстановление отношений, мотивируя прагматическими элементами (хотя и их не исключает). Прощение дается не «потому что», а «не смотря на то, что». Прощение выходит за пределы человеческих возможностей воли и желаний. И это не максимум христианства, но его первая ступень. «Так говорите и так поступайте, как имеющие быть судимы по закону свободы. Ибо суд без милости, не оказавшему милости; милость превозносится над судом » (Иак 2:12-13). Христианский закон уже не есть закон Моисея, но закон благодати, закон свободы.
Убежденность в необходимости прощения не имеет никакой опоры в законах физики или биологической эволюции, психологии самореализации или сдерживания агрессии. Она не автоматически возникает в человеке. Это не составная часть определенного кодекса поведения: если бы прощение существовало только для того, чтобы «отозвать», «отменить» то или иное наше действие, как это предписывается правилами вежливости, согласно которым извиниться — хороший тон, то в этом случае оно потеряло бы свою религиозную глубину.
Как же прощать непростительное? Можно с усилием воли, сжав зубы простить обиду, нанесенную себе. Но как простить обидчика своей матери, своей жены, своих детей, своих друзей? Ф.Ницше прямо сталкивает заповеди любви и прощения обид: «Прощай обиды, нанесенные тебе, но недопустимо прощение обид, нанесенных другу, нанесенных твоим другом самому себе».[1261] Действительно, прощение не должно быть истолковано, как попустительство, ведь есть вещи, которые нельзя уступать. Однако суть прощения не в этом. Прощение и в самом деле — значимая часть христианской морали, как об этом верно говорил Ницше. Но это не низкая, слабая мораль сострадания или озлобленности обделенных. Это укорененный в самом Боге ответ на месть, к которой может привести человеческая злоба, и единственное эффективное оружие против террора соперничества и страха, которым подвержен сверхчеловек. Прощение в сущности не может существовать, если «Бог умер». Ибо кто иной, кроме Бога, который дал людям свободу даже во зле и в смерти, способен все прощать и делать прощение возможным, разорвать порочный круг do ut des (лат. «Я даю, чтобы ты дал»),который определяет сферу договора, определяющего нашу жизнь, начиная с эпохи Просвещения?[1262] Нельзя понимать Завет как сделку: «поступай правильно, и Я спасу тебя». Бог начинает действовать первым и не ставит условий.
Христос просит нас проявить истинную духовность (см. Мф 5:21-24): преодолев душевную боль и другие препятствия, полюбить брата настолько, чтобы освободиться от гнева против него и помочь ему справиться с гневом против нас. Христос хочет, чтобы мы примирились с ближним, даже если это он гневается на нас, а не мы на него. Такой поступок требует мужества, христианской зрелости, любви и свободы. Вот пример, надпись, найденая в концентрационном лагере Равенсбрюк, 1945:[1263]
«Господи! Помни не только людей доброй воли, но и тех, кто принес в сей мир зло. Но при этом забудь о всех страданиях, причиненных ими. Помни лишь о благе, достигнутом через эти страдания. Помни о сплатившем нас чувстве товарищества и верности, о смирении и мужестве, о великодушии и благородстве наших сердец, взращенных на этих страданиях. А когда мучители предстанут пред твоим судом, пусть все наши добродетели послужат для них оправданием».
Ханна Арендт интересно рассуждает об этой альтернативной жизнеустановке. Политические санкции и уголовное право, напр., на самом деле не направлены на то, чтобы исправить общественное зло: ведь оно, сказать честно, коренится в самих «авторах зла», а не во вредных последствиях их поступков. Только прощение в состоянии «исправить» самого преступника, равно как и его жертву, которая обладает суверенным правом даровать прощение — во имя Бога.[1264]
5.7.5.4. Искушения
Последняя грань выражения творческой свободы невозможно дать в положительном термине. Так как свобода, как выход за свои пределы, относится к греховной плоти человека так, что мы говорим не о преображении, но о восстановлении Адама. Преображения здесь имеет место лишь в силу того, что плоть стала некой повседневной реальностью бытия человека. Человек как не просто носитель вируса, но будучи самим вирусом греха силою Духа свободы, через «жизнь в Духе » (см. Рим 8) открывает новые границы отношений в области искушений.
Особенно это можно увидеть в значении понятия «добродетели», которая с одной стороны онтологична, однако через историю и встречу снова нуждается в утверждении. Добродетель — это приобретенное качество характера, неизменно отвечающее ценностям и вообще нравственной значимости. В целом добродетель приобретается практическим способом: совершением и повторением поступков, соответствующих ценностям данной добродетели. Добродетель по своей природе нераздельно связана с добром и не только в созерцательном плане, но и практически: она ориентирована на действие, причем доброе. Поэтому речь идет не просто о внешнем действии (facere), но о волевом акте (адere). Моральное совершенство человека (счастье —для Аристотеля, блаженство — для св. Фомы) является не состоянием покоя, но действием или деятельностью. Итак, добродетелями человек формирует свою нравственную личность сообразно добру и тем обретает свободу, т.е. наполняет моральным содержанием свою нравственную свободу.[1265]
Человеческая свободная воля, поддерживаемая в личности Христа Божественной, впервые в истории проходит путь преодоления всех искушений, из которых собственно и состояла предшествующая история человечества. Таковы возникающие из неполноты человеческой природы испытания, которые можно оценить как «искушения пустыни» — хлебом, властью и чудом (Мф 4; Лк 4). Таково искушение избытка и могущества: «...или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?» (Мф 26: 53). Иным является искушение безболезненной и бесконечной жизни: «...душа Моя скорбит смертельно... Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк 14:34—36). Другой тип искушения — искушение суда и осуждения, ответом на которое стали слова, освободившие человечество от Божественного гнева: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят».[1266]
Положенное рождением Богочеловека качество общения Бога и человека не является всего лишь восстановлением утраченных личных связей, простым возвращением в Эдем. Между первичным райским состоянием и желанным спасением лежит опыт тварей, связанный с грехом, страданием, смертью, — опыт, изменивший человеческую природу, в том числе и свободу человека, до качественно нового состояния. Искупление — важнейший догмат христианского вероучения. Идея искупления (в евангельском смысле) неведома ни одной другой религии ни до, ни после Иисуса Христа.
Освобождение человека от греха, тления и смерти не есть простое возвращение его в прежнее состояние. В акте воскресения Богочеловека творческая свобода раскрывается в качественно новом измерении. Воскресение по сути есть новое творение не только в смысле нового результата — новой земли под новым небом, исходной точкой которых можно считать тело Воскресшего, но и в смысле содержания творческого акта. В деле первичного творения, давшего бытие всему сущему, Богу ничто не противостояло. В искуплении и воскресении Богу противостоит «ничтожествующее ничто». В акте воскресения свобода Божественного творения преодолевает волю-к-небытию, хаос космического распада и абсурдность смерти. В искуплении свобода раскрывается как растворение и аннигиляция зла в его последних пределах — Богочеловек свободно погружает себя в бездну меонической свободы, разверстую в творении грехом. Конец истории будет концом царства необходимости и освобождением твари.[1267]
Начало греха в мире является одним из фундаментальных вопросов богословия и этики. Как может возникнуть грех в безгрешном мире? Как и куда может отвернуться от Бога человек, когда Бог везде и нет места, где Его нет? Основное положение христианства: все что создал Бог - хорошо (Быт 1:31). Но как люди могли выбрать злое, если в них не было его?
Сегодня очень популярно говорить о свободе выбора у Адама и Евы в связи с этой темой. Но свобода требует выбор между частями, а у Адама с Евой было все. Что для Адама и Евы не хватало для полноты жизни? Как вообще мог возникнуть вопрос и мысль об ином пути? Свобода не решает, а только запутывает решение вопроса.
Может, тогда Адам с Евой все неправильно поняли, запутались? Но тогда это не грех, а ошибка, и такие последствия слишком радикальны. Может дело в самом искусителе, змее? Тогда почему не снята ответственность с людей?
Не менее популярна теория «о гордости человека», возжелавшего стать, как Бог. То есть обмен одной полноты на другую полноту. Но «от добра добра не ищут», как говорит народная пословица. Не менее проблематично это и с богословской стороны: выходит, что гордость и зависть Богу произошли до самого грехопадения. Иначе грех уже предшествовал в творении, изначально. Грехопадение предполагает в таком случае греховность Адама и Евы.
Рассматривая аккуратно текст Священного Писания, мы видим, что согласие на испытание первых людей дает Сам Бог. Он запретил есть с древа добра и зла, но он не запретил общаться с змеем. Начинает змей с Евы: «Подлинно ли Бог сказал со всякого древа не есть в саду?» Ева отвечает на загадку о деревьях на пятерку, ее ответ безупречен, но лучше бы она не отвечала. Ева защищает учение о деревьях, а не о Боге, пропуская мимо ушей клевету на Бога. Теперь то, что было между Богом и человеком, выносится на суд змею. Ева узнает другую точку зрения, кроме Божьей. Ева еще в Боге, но уже не с Ним. Еще нет греха, но есть готовность внимать змею. Она была безгрешна, но нельзя сказать, что грех для нее не был невозможен.