Я обслуживал английского короля
Слушайте-ка внимательнее, что я вам теперь скажу.
Мое счастье всегда было в том, что со мной случалось какое-нибудь несчастье. Вот и отель «Тихота» я покинул со слезами, потому что шеф подумал, будто это я нарочно перепутал «Бамбино ди Прага» с фальшивым пражским Младенцем, будто я все подстроил, чтобы присвоить себе эти килограммы золота, хотя это был не я, и вот опять приехал с таким же новым чемоданом какой-то другой официант, а я отправился в Прагу, и там мне сразу же на вокзале выпало такое счастье, что встретился мне пан Валден. Он, как обычно, ехал с товаром, и с ним его носильщик, тот унылый человек, который таскал на спине эти две машинки, весы и станочек для нарезания колбасы... пан Валден написал мне записку в отель «Париж», и мы попрощались, наверно, я ему чем-то понравился, потому что он гладил меня и приговаривал: «Бедняжка, держись, ты такой маленький, от малого, бедняжка, ты куда-нибудь дотянешься к большому, еще увидимся!» — кричал он, а я стоял и долго махал ему вслед рукой, поезд уже давно ушел, и впереди меня снова ждало какое-то приключение, к тому же в отеле «Тихота» мне уже становилось страшно. Это началось, когда я увидел что наш коридорный, у него была кошка, которая ждала одного его, пока он придет со своей такой странной службы иной раз она сидела во дворе и смотрела, как колет дрова, чтобы его видели наши гости, и эта кошка, она была для коридорного все, она и спала с ним, и вот за этой кошкой стал ходить кот, а кошка мяукала и не заявлялась домой, так вот, наш коридорный аж весь посинел, все искал ее, куда бы ни пошел, все оборачивался, не идет ли его Мила, он, то есть этот коридорный, любил разговаривать сам с собой, и если я проходил мимо, то слышал о невероятном, которое стало реальным… и вот из его бормотания я узнал, что он сидел в тюрьме, что топором поранил какого-то жандарма, который ходил к его пани, а пани так исхлестал веревкой, что ее пришлось отправить в больницу, за что и получил пять лет, он сидел с одним преступником с Жижкова, который послал ребенка за пивом, а тот потерял сдачу с пятидесяти крон, и вот этот человек разозлился, положил руки своей дочурки на колоду и отрубил их, вот первый случай, когда невероятное стало реальным, и среди тех, что сидели вместе с ним, был один человек, который опять же накрыл свою пани с каким-то проезжим, и этот человек топором зарубил свою пани, вырезал у нее женское, и проезжему, под угрозой смерти опять же от топора, пришлось это женское съесть, но потом проезжий от такого ужаса умер, а убийца явился в полицию с повинной, так еще раз невероятное стало реальным, наш коридорный он так своей пани верил, что когда увидел ее с этим жандармом, то разрубил ему топором плечо, а тот прострелил ему ногу, вот и получил наш коридорный пять лет, так невероятное стало реальным... и однажды кот осмелел и пришел к кошке нашего коридорного, и он этого кота прижал кирпичом к стене, а топором перебил ему спину, кошка начала оплакивать своего кота, но наш коридорный так крепко придавил его к зарешеченному окошку, что тот подыхал там два дня, вот с котом и вышло, как с тем жандармом, а кошку наш коридорный прогнал, она ходила вокруг, но домой вернуться боялась и потом пропала, может, он ее тоже убил, потому что он был такой нежный и впечатлительный и стал совсем чувствительным, потому и кидался с топором хоть на свою пани, хоть на кошку, потому так ужасно ревновал, что к жандарму, что к этому коту, и на суде жалел, что вместо плеча не разрубил жандарму голову вместе с каской, потому что тот жандарм был в постели его пани в каске и ремнях и с пистолетом... и главное, наш коридорный выдумал и наговорил шефу, будто я хотел того пражского Младенца украсть, мол, у меня голова полна только одним, как бы ценой преступления побыстрее разбогатеть, вот шеф и испугался, для него что коридорный скажет, то и свято, но ведь у нас никто бы никогда ничего себе не позволил, потому что у коридорного такая силища, как у пятерых взрослых парней... и вот однажды, а потом чуть не каждый день, я застал после обеда коридорного, как он сидит в этом детском домике и что-то делает, может, играл с куклами и медвежатами... подменить Бамбино, да я бы до такого никогда не додумался, да и не хотел... так вот, однажды он мне сказал, что ему не понравится, если я еще раз пойду в детский домик, что он меня там как-то видел со Зденеком, и добавил, что тогда невероятное может стать реальным... и показал на кота, как тот с перебитой спиной прямо у моей комнатушки мучился два дня, коридорный всякий раз, когда я проходил, напоминал, показывая на мумию кота, мол, так будет с каждым, кто в его глазах согрешит, и он двумя пальцами показывал на свои глаза... За пустяк, за то, что я поиграл с его куклами, он бы меня если бы и не убил, то избил бы так, что я долго бы умирал, как тот кот, который ничего не сделал, только ходил за его кошкой... Мало того! Тут на вокзале я понял, как за полгода одурел в отеле «Тихота», пассажиры занимали места, проводники свистками давали сигнал пану дежурному по станции, они свистят, а я бегаю от одного к другому и спрашиваю: «Чего изволите?» И когда дежурный по станции дал свисток, все ли готово у проводников, закрыты ли двери и вообще, я подбежал к нему и говорю учтиво: «Чего изволите?» Поезд увозил пана Валдена, а я шагал по пражским улицам, и опять со мной приключилось такое, что когда постовой, регулирующий движение на перекрестке, пронзительно засвистел, я с разбега поставил ему на ноги чемодан и говорю: «Чего изволите?» Вот так я шел и шел, пока не пришел в отель «Париж».
Отель «Париж» был такой красивый, что я чуть не упал. Столько зеркал, и столько латунных перил, и столько латунных ручек, и столько латунных канделябров, и до такого блеска они начищены, настоящий золотой дворец. И всюду красные дорожки и стеклянные двери, словно в замке. Пан Брандейс любезно меня принял, отвел в мою комнату, такую запасную клетушку под крышей, откуда открывался красивый вид на Прагу, и я решил, что ради этого вида и комнаты буду стараться, чтобы остаться здесь постоянно. И вот отпер я чемодан, чтобы повесить фрак и белье, открыл шкаф и вижу, что он полон костюмов, открываю другой, а в нем полно зонтиков, и в третьем шкафу пальто, а на дверце изнутри на веревочках, пришпиленных большими кнопками, висели сотни галстуков... я вытащил плечики, повесил свою одежду и стал глядеть на Прагу, на пражские крыши, увидел я сверкающий Град, и только я увидел этот Град чешских королей, как брызнули у меня из глаз слезы, и я совсем забыл об отеле «Тихота» и был рад, что они поверили, будто я хотел украсть пражского Младенца, потому что, если бы шеф не подумал на меня, так я бы теперь ровнял граблями дорожки и раскладывал по местам копны и все время бы боялся, что вот кто-то засвистит, только теперь я сообразил, что и у коридорного был свисток, и конечно этот коридорный был всевидящими глазами и запасными ногами пана шефа, он следил за нами и свистел совсем так, как шеф. Я спустился вниз, был как раз полдень, и официанты попеременно обедали, я увидел, что на обед у них клецки, вареные картофельные клецки в сухарях, и всем на кухне приносят эти клецки, шефу тоже принесли картофельные клецки, и он ел их на кухне, как и кассирши, только у шеф-повара и его помощников была к обеду картошка в мундире, мне тоже принесли клецки в сухарях, шеф посадил меня подле себя, и когда я ел, он тоже ел, но как-то так, чуть-чуть, вроде бы для рекламы, мол, если это могу есть я, хозяин, так можете есть и вы, мои служащие... вскоре он вытер салфеткой рот и повел меня в зал, на первых порах мне досталось разносить пиво, я брал у стойки полные бокалы и расставлял их по подносу, пока не будет полный, и за каждый бокал, который подавал, клал на стол красное стеклышко, как тут принято, и старый метрдотель с седыми волосами, точно у композитора, подбородком показывал, кому я должен поставить бокал, и потом стал показывать только глазами, и я ни разу не сбился, всегда шел туда, куда смотрели глаза этого красивого метрдотеля, туда я и ставил пиво, и через час я уже понял, что старый метрдотель взглядом меня погладил и дал заметить, что я ему нравлюсь, такой вот метрдотель, это была тут личность, настоящий киноактер, фрачник, я еще не видел, чтобы кому-нибудь так шел фрак, как ему, и он ходил тут, окруженный зеркалами, и наступало время, когда в отеле зажигали люстры и настольные лампы в виде свечей, и в каждой лампочке и всюду висели хрустальные кирпичики, и я увидел в зеркале, как несу светлое пльзеньское пиво, увидел, что тут и я стал каким-то другим, что благодаря этим зеркалам я перестану думать, что я некрасивый и маленький, тут мне шел фрак, и когда я встал рядом с метрдотелем, у которого были седые вьющиеся, словно из парикмахерской, волосы, то посмотрел в зеркало и понял, что ничего бы я не хотел делать другого, только вот так быть в зале и служить с этим человеком, который всегда согревал спокойствием, все знал, все замечал, советовал гостям и все время улыбался, будто был на балу или руководил домашним праздником. Он сразу видел, кому на каком столе еще не подали блюдо, кто хочет расплатиться, и тут же подходил, никому, как я потом убедился, никому не приходилось поднимать руку и щелкать пальцами или махать в воздухе счетом, он так странно смотрел, будто оглядывал великое множество людей или озирал со смотровой площадки местность или с какого-то парохода — море, вроде бы ни на кого не глядел, и в то же время каждое движение гостя и всех гостей мгновенно ему говорило, чего бы гость хотел или чего хочет. Вскоре я подметил, что метрдотелю не нравится младший официант, он уже выговаривал ему взглядом, мол, тот перепутал блюда и вместо шестого стола подал свинину на одиннадцатый. Я уже неделю разносил пиво и сам прекрасно видел, как этот младший официант, когда несет на подносе блюда из кухни, в таком великолепном отеле, остановится перед дверями в зал и, если думает, что его никто не видит, спускает поднос с уровня глаз до уровня сердца и жадно разглядывает блюда, и всегда отщипнет кусочек того, кусочек другого, так чуть-чуть попробует, что, мол, это за блюдо, будто только пальцы помажет, только лизнет, но все же, и еще я видел, как красивый метрдотель поймал его за этим, но ничего не сказал, только посмотрел, а младший официант махнул рукой, поднял поднос на плечо, носком открыл качающуюся дверь и вбежал в зал, вот такой он был, бежал, будто поднос у него падает вперед, так он сучил ногами, и правда никто не отваживался носить столько тарелок, сколько этот Карел, так звали младшего официанта, двадцать тарелок он расставлял по подносу, а то поднимал руку, расставлял на ней, словно на каком-то узеньком столике, восемь тарелок, и еще две держал в пальцах, растопыренных, будто веер, и в другую руку брал три тарелки, это был почти цирковой номер, и шеф Брандейс охотно держал младшего официанта, наверно, он считал его способность носить столько тарелок украшением своего ресторана. Так вот, почти каждый день нам, персоналу, подавали к обеду картофельные клецки, один раз с маком, другой — с соусом и третий — с поджаренной булкой, иногда политые маслом и посыпанные сахаром, потом опять политые малиновым сиропом, а то с мелко порезанной петрушкой и салом, и наш шеф тоже каждый раз ел на кухне эти клецки, но всегда очень мало, говорил, что у него диета, но потом в два часа вот этот официант Карел относил ему поднос, и на нем все серебряное, и судя по крышке, это всегда была гусятина или курица, утка, дичь, смотря по тому, что принято есть в это время года, и всегда блюда приносились в отдельный кабинет, будто там обедал какой-то важный чиновник или маклер с сельскохозяйственной биржи, которая после закрытия словно перемещалась в отель «Париж». Но всякий раз в этот отдельный кабинет незаметно вплывал наш шеф и выходил оттуда удоволенный, сияющий, с зубочисткой в углу рта. Так вот, у младшего официанта Карела, наверно, что-то с шефом было... Когда кончался самый важный день на бирже, то есть каждый четверг, и приходили биржевики, и праздновали заключенные сделки, пили шампанское и коньяки, и поднос с блюдами на каждый стол, всегда только один поднос, но какой, вот это было изобилие... и с самого утра с одиннадцати часов сидели в ресторане красивые накрашенные барышни, такие, каких я знал «У Райских», когда работал в «Златой Праге», курили и потягивали крепкие вермуты, поджидали биржевиков, и когда те появлялись, каждая уже знала свой стол, на каждую уже был заказ в шамбр сепаре, и когда я проходил, за опущенными занавесями слышался смех и позвякиванье бокалов, и так продолжалось несколько часов, только к вечеру, повеселившись вволю, расходились по домам биржевики, и красивые барышни выходили, причесывались в туалетах, подкрашивали поцелуями размазанную, стертую красочку с губ. Они заправляли блузочки, оглядывали себя сзади, чудо, что не свернули себе голову, чтобы посмотреть, хорошо ли натянуты чулочки, ровная ли стрелка, шов, тянувшийся от половины ляжек вниз до самого каблучка, прямо к середине пятки. И когда биржевики уходили, ни я и никто другой не смел войти в шамбр сепаре, хотя каждый знал, а я скоро увидел сквозь завернувшуюся занавеску, что тот самый Карел стягивает все покрывала, и это был его прибыток, подбирает выпавшие кроны и купюры, иной раз и кольцо, оторвавшийся брелок от часов, и все это было его, все, что биржевики или барышни, когда там раздевались, или одевались, или по-всякому вертелись, выронили из карманов пиджаков, брюк и жилетов, или то, что у них оторвалось от цепочек. И вот однажды в полдень вышло так, что Карел опять наставил на поднос свои двенадцать тарелок с мясными блюдами и опять остановился у дверей, выбрал кусочек вареной говядины и к ней капельку капусты, а на десерт крошечку телячьего фарша, и потом поднял поднос, будто от этих блюд у него прибавилось силы, и с улыбочкой помчался в зал, но какой-то гость, который нюхал табак или страдал насморком, был это деревенский человек, так втянул носом воздух, что это движение носом словно подняло его за волосы, и он даже вскочил, и вот когда он так гулко чихал, то слегка задел край подноса, а Карел, который, подавшись вперед, подбегал со своим нагруженным тарелками подносом, летевшим в воздухе, будто какой-то ковер-самолет, Карел всегда так носил блюда, будто они парили в воздухе, так вот, то ли поднос получил от толчка ускорение, то ли Кареловы ноги выказали опоздание, может, он поскользнулся, но этот поднос поехал вперед по повернутой к небу ладони, и тщетно пальцы подхватывали его, мы все, кто был в этом зале, и шеф, который принимал тут членов гильдии владельцев отелей, сам пан Шроубек сидел за почетным столом и все видел, и то, что случилось потом, и что мы все предугадали... Карел сделал отчаянный прыжок, еще подхватил поднос, но две тарелки поехали, и прежде всего куски гарнира а-ля Пузата, и потом соус, и наконец сама тарелка, соус и мясо, и потом кнедлики — все это падало и упало на гостя, который перечитывал, как обычно, меню, чтобы, выбрав, поднять глаза, заказывать и долго допытываться, не будет ли мясо жестким, и будет ли соус горячим, и будет ли кнедлик воздушным, и все стекало и падало на спину этому гостю, и когда он поднялся, кнедлики с соусом съехали к нему на колени и потом под скатерть, один кнедлик уселся у него на голове, будто шапочка, будто ермолка, которую носят раввины, квадратик теста на величественном господине... И Карел, который удержал остальные десять блюд, когда это увидел и увидел пана Шроубека, владельца отеля «У Шроубека», поднял еще выше злосчастный поднос, подбросил его, повернулся и швырнул на ковер все десять тарелок, так он показывал, будто в пантомиме или в театре, как испортили дело всего лишь две тарелки, и вот он развязал фартук и, размахивая им, разъяренный ушел, потом переоделся в обычный костюм и отправился куда-то надраться. Я еще не понимал, но каждый, кто был в этом зале, каждый говорил, что раз уж так вышло с двумя тарелками, то обязательно так же получилось бы и с теми десятью, потому что у младшего официанта, у любого официанта, честь в зале только одна, и она входит в правила достойного обслуживания. Но на этом дело еще не кончилось; Пан Карел вернулся и, сверкая глазами, уселся в кухне лицом к обедавшим гостям, и ни с того ни с сего выскочил в зал, хотел опрокинуть на себя большой буфет, в котором стояли бокалы и рюмки для всего ресторана, кассирши и повара подскочили, и этот буфет, из которого со звоном сыпались рюмки и пылью разлетались по земле, так вот, они снова толкали этот буфет на место, но у пана Карела от тех двух тарелок появилась такая сила, что понемножку, в три приема, он почти опрокинул буфет, а повара, уже все красные, опять понемножку, в три приема, водворили этот шкаф на место, и вот вроде все вздохнули с облегчением, как вдруг пан Карел подскочил, схватил ресторанную плиту, такую длинную, что если подложить дрова к самой дверце, так под конфорками огня бы уже не было, и вот обнял эту плиту и так рванул, что вырвал трубу, и кухня в момент наполнилась дымом и копотью, и все чихали, и еле-еле вставили эту трубу, и совершенно измазанные повара плюхнулись на стулья и смотрели, где пан Карел. А он ушел, и только мы вздохнули, вдруг раздался грохот, это пан Карел на чердаке продавил стеклянный пол в вентиляционной шахте над плитой и провалился вниз до самой кухни, одной ногой по штанину он угодил в суп с потрохами, специально приготовленный как дежурное блюдо, а другой стоял в кастрюле с гуляшом, приправленным грибным соусом... так он там и шлепал ногами, и повара отступились, и всюду были осколки, и тогда побежали за коридорным, бывшим борцом, чтобы он, используя насилие, вывел пана Карела, вдруг тот что-то затаил против отеля «Париж»... и коридорный расставил ноги, раздвинул лапищи, будто держал на них мотки шерсти для перемотки, и сказал: где эта сука? Но пан Карел кулаком так поддал ему, что тот рухнул, и пришлось звать полицию, а пан Карел уже утихомирился, но на лестнице двинул двум полицейским и пнул ногой в шлем, а этот шлем был на голове у полицейского, так они втащили пана Карела в шамбр сепаре и там ему всыпали, после каждого крика у всех гостей ресторана вздрагивали плечи, и наконец вывели пана Карела на улицу в синяках, а он сказал гардеробщице, мол, эти две тарелки еще дорого будут стоить... да так оно и вышло, когда решили, что он угомонился, ни с того ни с сего он разбил фарфоровый умывальник и вырвал из стены трубу, и все, кто там был, и полицейские — все было залито водой и забрызгано, прежде чем удалось заткнуть пальцами эту дыру.
И вот я стал официантом, школил меня пан метрдотель Скршиванек, в зале работали еще два официанта, но только я мог стоять, опершись спиной на служебный стол в нише, когда после обеда мы чувствовали себя чуть посвободнее. И пан Скршиванек говорил, что из меня получится хороший метрдотель, но я должен воспитывать в себе такую способность, чтобы, как гость войдет, я сразу его запомнил и знал, когда он уйдет, после обеда, когда уже работает гардероб, или до обеда, когда подают завтрак в кофейной, чтобы я научился распознавать, кто хочет поесть и незаметно смыться не заплатив, еще, чтобы я умел отгадывать, сколько у гостя с собой денег, сколько он мог бы в зависимости от этого потратить или сколько он должен бы потратить. Все это азы для хорошего метрдотеля. И вот в свободные минутки пан Скршиванек тихонько нацеливал меня, кто из гостей только пришел и кто как раз уходит. Несколько недель он так меня тренировал, и я уже отваживался определять тип гостя. Я теперь радовался, когда приходило послеобеденное время, будто на какой-то экскурсии с приключениями, так я бывал взволнован, точно охотники в засаде, поджидающие зверя, и пан Скршиванек курил, полузакрыв глаза, и спокойно кивал или качал головой и поправлял меня и сам подходил к гостю, чтобы доказать, что он прав, и действительно он всегда был прав. Вправду был прав. И тогда я впервые узнал, когда задал своему пану учителю вопрос, как это он во всех случаях бывает прав: «Почему это вы все так знаете?» Он ответил, выпрямившись: «Потому что я обслуживал английского короля». «Короля, — всплеснул я руками, — пана короля, вы обслуживали... английского короля?» И он спокойно кивнул. Так мы вступили во второй период, который приводил меня в восхищение, это было что-то вроде лотереи, где есть и номер и серия, когда вы ждете, выпадет ли на ваш билет выигрыш, или вроде вещевой лотереи на карнавале или на общественном празднике. После обеда, когда входил какой-нибудь посетитель, пан метрдотель кивал мне, мы отходили к нише, и я говорил: «Это итальянец». Он качал головой и говорил: «Это югослав из Сплита или Дубровника», с минуту мы глядели в глаза друг другу, потом кивали, и я клал двадцать крон, и пан Скршиванек тоже, на поднос в нише. Я подходил и спрашивал, чего гость желает, и когда я принимал заказ, я еще только возвращался, а пан метрдотель уже знал по моему лицу, и заграбастывал обе двадцатикроновые купюры, и вкладывал в свой огромный бумажник, из-за которого у него карман в брюках был обшит той же кожей, из какой сделан бумажник, и я удивлялся: «Как это вы, пан метрдотель, угадываете?» И он скромно говорил: «Я обслуживал английского короля». Так мы делали ставки, и я всегда проигрывал, но пан Скршиванек опять меня учил, что если я хочу быть хорошим метрдотелем, так должен не только распознавать национальность, но и что гость скорей всего закажет И когда гость спускался по лестнице в ресторан, мы кивали друг другу и шли к нише, и там каждый клал на служебный столик по двадцать крон, и я говорил, что посетитель закажет суп-гуляш или суп с потрохами, и пан метрдотель говорил, что гость выберет чай и поджаренный хлеб без чеснока, и вот я шел принимать заказ, когда я, пожелав доброго утра, спрашивал, чего гость желает, он и вправду заказывал чай с тостом, и пока я шагал назад, мой учитель уже брал обе купюры и говорил, что я должен сразу же угадывать человека, у которого желчный пузырь не в порядке, едва взглянув на него, а у этого гостя, наверно, и печенка больная... иной раз я считал, что гость возьмет хлеб с маслом и чай, а пан метрдотель утверждал, что он закажет пражскую ветчину с огурцом и пльзеньского пива, и действительно, только я приму заказ, только обернусь, а пан Скршиванек едва глянет, как я иду, едва глянет, сразу поднимает окошко и кричит в кухню: пражскую ветчину, — и когда подойду, так добавит... и с огурцом! До чего ж я бывал счастлив, что могу так учиться, хотя я и терял все чаевые, потому что мы, когда могли, всегда ставили двадцать крон на спор, и всегда я проигрывал и всегда спрашивал: как это вы, пан метрдотель, так все знаете? И он вкладывал две купюры по двадцать крон в бумажник и говорил: я обслуживал английского короля. И вот после Карела к биржевикам приставили меня, а еще раньше в отеле «Тихота» я познакомился с метрдотелем Зденеком, с тем, который лю6ил ночью разбудить деревню и растратить все деньги, будто какой-то разорившийся аристократ, а теперь я вспоминал метрдотеля из ресторана «Злата Прага» и как неожиданно он открылся мне, звали его Малек, и был он ужас какой бережливый, никто не знал, куда он девает деньги, и каждый знал, что они у него есть, что их, должно быть, много, что, конечно же, он собирает на маленькую гостиницу, и когда перестанет быть метрдотелем, так эту гостиницу где-нибудь в Чешском Рае купит или возьмет в аренду. Но все оказалось совсем не так, однажды он поделился со мной, как-то на свадьбе мы перепили, и он размяк и рассказал, а потом и показал деньги, так вот, восемнадцать лет назад жена послала его к подруге с поручением, там он позвонил, ему открыли, и в дверях стояла красивая женщина, она покраснела, он тоже, так и стояли они в дверях, потрясенные, она держала в руках вышивание, и вот он вошел, ничего не сказал, только обнял ее, и она продолжала вышивать, и потом соскользнула на канапе и продолжала вышивать за его спиной, и он овладел ею как мужчина, так он сказал мне, и с той поры он влюбился и собирает деньги, за эти восемнадцать лет у него набралось уже сто тысяч, чтобы за все заплатить и обеспечить свою семью, жену и детей, на будущий год у них будет домик, и потом он пойдет, уже седой, со своей седой красавицей за своим счастьем... он рассказал мне и потом отпер письменный стол, там у него в ящике двойное дно, где сложены эти сотенные, все, чтоб он мог выкупить свое счастье... я на него глядел и никогда бы не сказал, что он такой, смотрел я на его ботинки, на вытянутые на коленях штанины, он носил давнишние кальсоны до самого низу, над щиколоткой завязанные белой тесемкой, пришитой к шву, и эти кальсоны будто пришли из моего детства, когда я жил у бабушки на городской мельнице и когда проезжие выбрасывали из писсуара Карловых бань белье... такие же кальсоны, как те, что раскидывали ноги и оставались стоять на минуту в воздухе... вот и все мои метрдотели, у каждого что-то свое, и этого Малека из отеля «Злата Прага» однажды я вспомнил, стоя рядом с паном Скршиванеком из ресторана «Париж», и этот Малек показался мне словно святой, словно он тот художник и поэт Йодл, который продавал «Жизнь Иисуса Христа» и снимал и надевал пальто или плащ, и все время был обсыпан порошками, и рот у него был окаймлен желтой красочкой, потому что он пил этот свой «неурастенин»... что-то получится из меня?
И вот теперь каждый четверг биржевиков обслуживал я, Карел больше не пришел. Как все богатые люди, эти биржевики были игривые и веселые, словно щенятки, и если им повезло с какой-то торговой сделкой, они умели тратить и раздавать деньги, как мясники, когда выигрывали в ферблан [Ферблан — карточная игра]. Но мясники, когда играли в ферблан, у них выходило так, что они возвращались домой, случалось, и через три дня, без брички, без лошадей, без скота, который ездили покупать, все проигрывали в этот ферблан и возвращались домой лишь с кнутом. Вот и эти биржевики подчас проигрывали и тоже теряли все, сидели в шамбр сепаре и глядели на мир, как Иеремия — на горящий Иерусалим, и напоследок еще кутили, хотя платил тот, кто на бирже выиграл, кому выпало счастье. А я постепенно завоевывал доверие барышень, которые сидели в кофейной и ждали, пока закроется биржа, чтобы потом нарядными пуститься вниз, в шамбр сепаре, в одиннадцать утра или ближе к вечеру, когда уже стемнело, глубокая ночь или рассвет, все одно, с утра в отеле «Париж» горел »свет, весь отель сиял, будто люстра, которую забыли погасить. Больше всего я любил шамбр сепаре, которую барышни называли павильоном визитов или отделением терапии. Если биржевики, которые еще в силе, старались поскорее барышень напоить, чтобы постепенно стягивать с них блузочки и юбки, а потом до полного изнеможения валяться с ними в чем мать родила на обтянутых шелком кушетках и креслах, от этих удовольствий в непривычных положениях некоторые выглядели так, будто после любви их хватил сердечный удар, то в отделении терапии, или в так называемом павильоне визитов, все время бывало весело. Девушки, которым выпадала задача реанимировать гостя, относились к ней всегда добросовестно, потому что тут, как я видел, платили больше всего, пожилые биржевики то и дело смеялись и шутили, они воспринимали раздевание барышень точно какую-то общую игру в фанты, медленно, не переставая потягивать и принюхиваться к хрустальным бокалам с шампанским, они раздевали барышню прямо на столе, куда она забиралась сама, и подле ее тела стояли рюмки и блюда с икрой и салатами и венгерской салями, они надевали очки, и разглядывали каждый изгиб красивого женского тела, и просили, будто на демонстрации одежды или в студии какой-нибудь академии художеств, чтобы девушка села, выпрямилась, встала на колени, спустила ногу со стола, подрыгала босыми ножками, будто моет их в ручье, и никогда пожилые биржевики не ссорились из-за того, какой член к ним повернут, какая часть тела ближе, каждый с большим восторгом, похожим на восторг художника, который переносит все, что его волнует, на полотно, так и эти старики с таким восторгом рассматривали вблизи и через очки то согнутый локоть, то поднятые и рассыпавшиеся пряди волос, то щиколотку, потом снова живот, другой в который раз приоткрывал красивые половинки задницы и с детским удивлением смотрел на то, что в этот момент видел, третий вскрикивал от восхищения и поднимал глаза к потолку, точно самому Богу выражал благодарность за то, что может смотреть на раскинутые ноги барышни и касаться пальцами или губами того, что ему понравилось всего больше... так вся шамбр сепаре искрилась не только от яркого света, лившегося с потолка из воронки пергаментного абажура, но и от движения бокалов и, главное, от искр, летевших от четырех пар линз в очках; которые двигались, как рыбки вуалехвостки в освещенном аквариуме. И вот, когда биржевики насыщались зрелищами, визит заканчивался, они наливали барышне шампанское, она сидела на столе и пила за их здоровье, они называли ее по имени, и она брала со стола что хотела, и пожилые господа галантно шутили, тогда как в остальных шамбр сепаре то звенел веселый смех, то наступала тишина, сколько раз я подумывал, не вмешаться ли мне, не лежит ли там труп или умирающий биржевик... И потом эти старики опять одевали барышню, будто фильм перематывали от конца к началу, как они ее раздевали, так и одевали, никакого равнодушия, которое всегда приходит потом, никакого безразличия, но все время та же галантность, как в начале, так и в конце... и когда они расплачивались, платил всегда кто-то один, они давали на чай метрдотелю, и я получал всякий раз сто крон, они уходили просветленные, удовлетворенные, наполненные красивым зрелищем, которого им хватало на неделю, уже с понедельника они предвкушали, как в четверг проведут сеанс, но уже с другой барышней, потому что гости никогда не приглашали одну и ту же, но всякий раз новую, наверно, чтобы приобрести репутацию в мире пражских проституток. Но всегда та барышня, которую они посещали, не уходила из шамбр сепаре... ждала... и когда я убирал со стола, и когда уносил последний прибор, я уже знал, что последует дальше, что тут давно заведено, девушка смотрела на меня так жадно, будто я какой-то киноактер, визит так волновал ее, она так тяжело дышала, что не могла встать и уйти, и вот это случилось в первый раз, и потом каждый четверг мне приходилось завершать то, что старики начинали, всегда и все эти барышни с такой страстью на меня кидались, с таким жаром они отдавались, будто первый раз... и в те минуты я казался им красивым, высоким и кудрявым, а у меня было, нет, не впечатление, не чувство, а уверенность, что я король этих красивых барышень... но всего лишь потому, что после такого жадного изучения их тела глазами, руками и языком не могли эти барышни после такого разглядывания уйти, и только когда я чувствовал, что и раз, и два они достигли вершины, они снова оживали, в глаза возвращался покой, застилавшая их пелена исчезала, темнота, напущенная на них, расступалась, они снова смотрели нормально, и я снова превращался в коротышку официанта, который, заменяя кого-то красивого и сильного, совершал то, чего от него желали, и я делал это каждый четверг, и чем дальше, тем с большим желанием и сноровкой, то же было и с уволенным официантом Карелом, который обслуживал их передо мной, у него к этому были и склонность, и способность, и любовь, но и у меня тоже... И наверно, я был и сам по себе хороший, потому что все барышни здоровались первыми, когда встречались со мной в ресторане или на улице, уже издали кланялись, уже издали, если меня видели, махали платочком или сумочкой, а если не было в руках ничего, так хотя бы дружески помахивали ручкой... и я им кланялся или широким движением шляпы почтительно отпускал поклоны и потом выпрямлялся и задирал подбородок, чтобы чувствовать себя чуть выше на двойных подошвах, хоть на пару сантиметров выше... И вот я возомнил о себе больше, чем того стоил. По выходным дням начал форсить, влюбился в галстуки, галстук такая вещь, сначала он делает костюм, а потом костюм делает человека, и я покупал галстуки, такие, как я видел, носят наши гости, но и этого мне показалось мало, все время я вспоминал и, вспоминая, открывал тот шкаф с вещами и одеждой, которую забывали в отеле наши гости, и там я видел галстуки, каких не видывал нигде и никогда, к каждому на тонкой ниточке была прикреплена записка, и один галстук забыл тут Альфред Карниол, крупный торговец из Дамаска, другой — Саламон Пиговаты, опять же генеральный представитель фирмы из Лос-Анджелеса, третий — Йонатан Шаплинер, владелец прачечных из Львова, и четвертый и пятый, целые дюжины галстуков, и я мечтал только об одном, завязать когда-нибудь такой галстук, и вот я не мог думать ни о чем другом, кроме как о галстуках, на выбор у меня было три, один голубой, будто из металла, другой темно-красный из той же ткани, что и голубой, блестящий, как чешуйки редкостных жуков или крылья бабочек, ах, чуть расстегнутый летний пиджак, рука в кармане, и от шеи до пояса чтобы выглядывал такой удивительный галстук, когда я примерил его перед зеркалом, у меня перехватило дыхание... я глядел и видел, как иду по Вацлавской площади и по Национальному проспекту, и вдруг обмер, мне навстречу шагал я, и я заметил, что и остальные прохожие, особенно элегантно одетые, как они дергаются и обмирают оттого, что на мне красивый галстук, какого они не видели нигде никогда и ни на ком, а я небрежно иду в расстегнутом пиджаке, чтоб все, кто понимает, завидовали моему галстуку... и вот я стоял перед зеркалом в мансарде отеля «Париж» и медленно развязывал свой сияющий красно-бордовый галстук и потом засмотрелся на один галстук, которого раньше не замечал, и этот галстук, это был такой мой галстук! Белый, из шероховатой дорогой ткани и усеян голубыми крапинками, светло-голубыми, как незабудки, и крапинки на нем вытканы, но казались наклеенными, они искрились, точно окалина, и на ниточке висела записка, я ее взял и прочел, что этот галстук забыл князь Гогенлоэ, я завязал его и посмотрел на себя в зеркало, я стал таким красивым от этого галстука, что у меня возникло впечатление, будто из него перетекла в меня капелька аромата князя Гогенлоэ, тогда я чуть-чуть припудрил нос и бритый подбородок, вышел на улицу к Представительскому дому и зашагал по Пршикопу, я разглядывал себя в витринах магазинов, и вправду я оказался ясновидцем, как я видел себя в зеркале в мансарде, так оно и вышло, ах, что там деньги, они есть почти у каждого, на ком особенные галстуки, и сшитые на заказ костюмы, и замшевые штиблеты, и кто, словно лорд, несет зонтик, но такого галстука, как у меня, не было ни у кого, и вот я вошел в магазин мужского белья, и едва вошел, сразу же стал центром внимания, вернее, центром стал галстук, но ведь и я сумел его завязать, значит, центром интереса стал я, я просмотрел несколько штук муслиновых сорочек и потом для шика попросил, чтобы мне показали белые платочки, и попросил продавщицу, чтобы она взяла из дюжины один и вложила мне в кармашек пиджака так, как теперь носят, и она засмеялась и сказала, вы шутите, вы, который умеет так красиво завязать галстук... она взяла платок, теперь я наконец понял, а раньше никогда мне не удавалось, подхватила его и положила на стол, взялась за середину тремя пальчиками, будто брала из солонки соль, легко подняла, взмахнула, и образовались красивые фалды, она сжала эти складки другой рукой, завернула, вытащила розочку, которая была в карманчике, и всунула туда платочек, я поблагодарил ее, заплатил и получил два свертка с красивой рубашкой и пятью платками, перевязанные золотой тесемкой, еще я зашел в магазин тканей для мужчин, и там мой белый галстук с голубыми крапинками и белый платок, высовывавшийся белым уголком и ушками, острыми, как кончики свернувшихся листьев липы, притянули глаза не только продавщиц, но и двух элегантных мужчин, которые, как увидели меня, даже закачались, окаменели, с минуту продолжалось их оцепенение, пока не вернулось к ним утраченное доверие к своему галстуку и платочку... потом я выбирал материал на костюм, на который у меня не было с собой денег, и остановился на эстергази, английская ткань, которую я попросил, чтоб вынесли на улицу, чтобы посмотреть, как она выглядит на солнце, и они сразу же признали во мне клиента, понимающего в тканях, помощник продавца вынес весь рулон и завернул уголок, чтоб я мог досыта навоображать, как будет выглядеть мой будущий костюм на городских улицах, я поблагодарил и расстроился, но помощник продавца успокоил меня, мол, такой заказчик, как я, правильно рассудит и не будет мешкать и купит, и завтра тоже будет день, а э