Молельня была хасидская, а у хасидов принято в день годовщины смерти близкого выпить после молитвы за упокой души умершего или, как говорили, «за восхождение души». Старик Яков-Симха – староста молельни – добродушно посмеиваясь над собой, говорил, чтобы над его светлой могилой читали раздел Талмуда, который начинается словами «ховиосс ше-нихбаро» («у разбитого бочонка»)[5].
Прихожане молельни «пас ле-орхим» в большинстве состояли из малообеспеченных людей, и она существовала на счет случайных посетителей, главным образом прихожан Бет-гамидраша, справлявших обыкновенно в этой молельне поминки по умершим близким в день годовщины их смерти.
Левая сторона двора, где помещалась дверь в женскую синагогу[6], была известным местом игр для мальчиков, которые бегали туда во время чтения Торы, когда присутствие мальчиков считалось не обязательным. Старшие туда не ходили, и мы чувствовали себя там свободными от их опеки. Правда, бывало, что, увлекшись игрой, мы опаздывали ко второй предобеденной части молитвы («мусаф»), хотя очень этого боялись, так как это вело к далеко не приятным объяснениям с отцом. Однако левая часть синагогального двора манила нас к себе и при первой возможности мы убегали туда.
Среди наших товарищей по играм было много учеников первых классов гимназии, реального и коммерческого училища и тогда только появившейся еврейской гимназии Гурлянда и Гохмана, расколовшейся затем на гимназию Гурлянда и коммерческое училище Гохмана[7]. Все эти мальчики не посещали школу по субботам и праздникам, а вместе с родителями приходили в эти дни в синагогу. Их родители хотя и были весьма ортодоксального образа мыслей, но по сравнению с моим отцом должны были считаться приверженцами просвещения. Некоторые из них уже сами получили среднее образование. По субботам и праздникам они носили цилиндр, который в синагоге заменялся шелковой плоской шапочкой вместо традиционной остроконечной бархатной ермолки. С ребятами они говорили по-еврейски, но между собой ребята уже говорили по-русски.
Я отклонился от своей темы, от описания наших праздников, но всякий праздник у нас ведь прежде всего был связан с синагогой.
По пятницам, до наступления вечера, мы переодевались и отправлялись с отцом в синагогу. В пятницу уже с утра дух субботнего дня веял над нами. На кухне в этот день пекли свежую булку, готовили сладкие блюда на вечер и на субботний день. Обед полагался в этот день ранний и состоял он из одного блюда – тушеного мяса. Особенно мы, детвора, любили лепешки, которые пеклись из остатков теста иподавались к обеду. Мать в синагогу ходила только по субботам и праздникам, но перед нашим уходом она молилась над заветными свечами, которых полагалось по количеству детей живых и умерших.
По окончании молитвы прихожане синагоги желали друг другу «хорошей субботы», на что ответ следовал тем же пожеланием. Стол к тому времени, когда мы возвращались из синагоги, уже был накрыт. Скатерть и салфетки полагались к этому моменту менять на свежие. Перед местом отца стояли две свежие булки, а перед ними серебряная рюмка для кидуша.
Но прежде, чем приступить к ужину, надо было прочитать длинную молитву, приветствие ангелам, ниспосланным для освящения субботнего дня. И только покончив с этой молитвой можно было приступить к ужину.
Ужин начинался с молитвы «кидуш», то есть «благословение наступающей субботе». При совершении этой молитвы полагалось держать в правой руке рюмку с вином, которое выпивалось по окончании молитвы. Затем, после омовения рук, отрезался кусок от одной из стоящих перед отцом булок и Бога благодарили за то, что он «из земли производит хлеб». Лишь после всех этих предварительных действий мы, наконец, приступали к еде. [Ужин пятничный состоял всегда из одного и того же меню: фаршированной рыбы с хреном, бульона, вареной куры, пудинга (кугл) и компота или свежих фруктов]. За ужином пелись застольные молитвы.
Из синагоги мы всегда возвращались с гостем – приезжим (ой-рах). Обыкновенно приезжие, неимущие евреи, у которых в Одессе не было знакомых и вместе с тем они не могли себе позволить тратить деньги на праздничный ужин в еврейском ресторане, приглашались прихожанами синагоги на субботу или праздник к ужину или обеду. Вначале, в детстве, помню я, гостями этими обычно были действительно приезжие, которые, бывало, «погостят» одну или две субботы и потом уезжают, уступая место новому приезжему. Но затем места эти почти всегда занимали солдаты, главным образом польские евреи, служившие в Люблинском и Лодзинском полках, квартировавших в Одессе[8]. Большей частью это были люди совершенно чуждые русской культуре, не знавшие почти ни слова по-русски, далекие от всяких понятий воинской дисциплины, тщедушные местечковые евреи, искренне думавшие, что на самом деле «порядочный человек» не станет стрелять в другого. Словом «вояки», об одном из которых еврейский анекдот рассказывает, что, очутившись на фронте и увидев, что товарищи его собираются стрелять в противника, он закричал: «Сумасшедшие, что вы делаете? Там ведь живые люди!»
К тому же они не ели «с котла», строго соблюдая еврейские законы о еде, и потому всю неделю питались только хлебом и чаем и лишь по субботам и праздникам, попадая в еврейский дом, питались более или менее хорошо. В казарме они, конечно, всегда страдали от насмешек своих нееврейских товарищей, были всецело во власти низшего начальства – ефрейтора и фельдфебеля, которых они должны были одаривать, чтобы те были к ним милостивы и отпускали их из казармы по пятницам вечером и по субботам. По праздникам, по ходатайству раввината, их обыкновенно отпускали по распоряжению местного высшего начальства.
У нас дома к этим «гостям» все относились в высшей степени тепло и заботливо. Отец очень ценил их стойкость в вопросах религиозных, мать жалела горемычных молодых людей, попавших на чужбину в необычные для них условия, нас же занимали их рассказы о военной службе. Некоторые из них бывали у нас все годы своей службы в Одессе, стали у нас своими домашними и приходили и посреди недели, как только им удавалось вырваться на часок из казармы.
Поужинав, гость-солдат спешил в казарму на вечернюю поверку. Отец, посидев некоторое время над «священными книгами», отправлялся спать. И нам не позволялось поздно сидеть в пятницу вечером, тем более что свечи к этому времени – пятничный ужин у нас затягивался на полтора-два часа – уже догорали, а лампы тушил специально для этого приходящий дворник до того, как родители укладывались спать.
Старшие братья и сестры после ужина обыкновенно уходили. В зимние вечера они, главным образом сестры, большей частью спешили в театр, страстными любительницами которого были.
На второй день, в субботу утром, выпив кофе, накануне поставленный в вытопленную русскую печь, мы часов в девять-полдесятого, отправлялись в синагогу. До молитвы разрешалось только пить чай или кофе без всякой еды. По субботам и мать ходила с нами в синагогу. Домой мы возвращались часов в двенадцать. Из синагоги к нам часто приходил вместе с отцом кое-кто из его друзей и добрых знакомых. Угощать этих гостей полагалось только вином, пряником, сладкими коржиками и другим печеньем. Приходили знакомые и друзья из других синагог, чтобы пожелать «доброй субботы». Этим оказывалось уважение почитаемому товарищу и другу. Гостей всегда принимали радушно. Они большей частью хорошо знали всю нашу семью, внимательно расспрашивали обо всем, обменивались сведениями о семейных делах. В дружеской беседе проходил часок. После их ухода мы садились обедать, совершив, конечно, предварительно целый ряд предтрапезных молитв. Субботний обед опять-таки состоял из определенного меню, которое повторялось каждую субботу. [Закуски: рубленое яйцо с мукой и гусиным жиром, холодная фаршированная рыба с хреном, бульон, накануне приготовленный и стоявший в русской печке, курица или гусь, также стоявший со вчерашнего дня в печке, сладкий пудинг «кугл», вынутый из той же печки, и, наконец, компот из свежих фруктов или, зимой, из чернослива]. Окончив обед, отец отправлялся к себе отдыхать, а мы, не теряя времени, спешили к нашим товарищам, которые давно уже играли во дворе. Недолго, однако, длилось наше блаженство. После обеденного сна отец требовал нас к себе, чтобы проэкзаменовать и ознакомиться с нашими успехами за истекшую неделю, а затем позаняться с нами немного священным писанием. Тяжело мы переживали этот отрыв от товарищей, так шумно и весело игравших во дворе. А эти занятия изречениями древних мудрецов ничуть не привлекали нас. До конца дня мы уже не выходили из-под наблюдения отца. По окончании занятий мы уходили с ним в синагогу на предвечернюю молитву; из синагоги возвращались домой к «третьей трапезе» – к самой любимой нами трапезе. После этой «третьей трапезы» мы отправлялись опять в синагогу к вечерней молитве и лишь по возвращении домой, мы, наконец, чувствовали, что освободились от всех многочисленных субботних обязанностей.
Наконец наступал свободный будничный вечер. Для меня этот вечер был особенно приятен, так как в этот вечер обычно приходила наша родственницаX. Абрамович со своими двумя мальчиками, моими ровесниками, с одним из которых, Гришей, я сохранил тесную дружбу до первой мировой войны, во время которой он как корреспондент, если не ошибаюсь, «Биржевых ведомостей», уехал в Англию и остался там, как сотрудник в газете «Манчестер Гардиан» и в журнале «Экономист». О нем мне придется еще много говорить.
В осенние праздники, в «страшные дни» Нового года и Судного дня (Йом Кипур) вся жизнь проходила в синагоге и в молитвах. В эти дни, когда на небесах вырабатывается годовой план «для народов, государств и отдельных индивидуумов»[9], каждый еврей вымаливает себе у Господа Бога счастливый год. В эти «решающие дни» в синагоге чувствовалось особое оживление. Количество молящихся сильно увеличивалось. Увеличивалось также время пребывания в синагоге.
Уже за несколько недель до Нового года в синагоге начинались репетиции кантора с певчими. Разучивались новые мелодии молитв, повторялись старые.
В ночь на воскресенье перед Новым годом, в четыре часа утра (в Одессе в это время года в четыре часа еще полная тьма), родители мои отправлялись в синагогу на молитву «слихес» (прощение). Нас, детей, не заставляли вставать к этой молитве, но нас привлекала эта необычно ранняя служба в синагоге и первое выступление кантора с хором. Мы почти не спали в эту ночь, боясь, как бы старшие не ушли без нас. Было какое-то настроение в этом движении в необычный час по слабо освященным улицам. Впереди нас и позади нас шли соседи, и знакомые перебрасывались на ходу приветствиями. Синагога была ярко освещена. Ровно в четыре часа кантор подходил к своему месту (певчие уже до того заняли свои места) и молитва начиналась. [Кончалась она, когда уже было светло. Вслед за ней совершалась обычная утренняя молитва. Домой мы возвращались, чувствуя себя уже взрослыми и напевая только что услышанные мотивы.
Приближался праздник. Дома все были заняты приготовлениями к нему. Обыкновенно к празднику нам шили или покупали новое платье. В последнем случае мы ходили с отцом по магазинам, выбирали, примеряли, что нас очень занимало].
В канун праздника мы засветло отправлялись в синагогу. Богослужение было торжественное, [но нас, ребят, главным образом, занимали новые костюмы наших сверстников: мы с завистью или чувством превосходства разглядывали костюмы своих товарищей и знакомых]. В синагоге мы помещались рядом с отцом, между взрослыми. Каждый из нас имел, однако, свой молитвенник.
В этот вечер и мать моя, в отличие от обычных праздничных вечеров, также молилась в синагоге. По окончании молитвы прихожане поздравляли друг друга с новым годом и желали друг другу «быть записанным в книгу жизни на будущий год»[10].
Дома в этот вечер полагалось за ужином обмакивать первый кусок булки в мед – символ пожелания, чтобы наступающий новый год был сладок. В этот вечер к ужину обычно подавались фрукты, которые в этом году еще не ели. Над ними произносилась молитва благодарения Богу за то, что он даровал нам дожить до сего времени. Спать ложились раньше обычного, так как на следующий день к семи часам утра уже надо было быть в синагоге. В этот день, как и во второй день нового года, молитву совершали три кантора: вступительную часть читал какой-нибудь случайный кантор, затем выступал постоянный кантор нашей синагоги, Зися, и, наконец, главный кантор, известный в Одессе Моисей Балтский.
О конце канторской карьеры Зиси стоит рассказать. В синагоге он держался, конечно, как крайний ортодокс, и молитвы совершал то плаксивым, то высокоторжественным голосом. В несколько иной роли он выступал в одесском ешиботе[11], где в первом классе преподавал древнееврейский язык. Здесь ему полагалось знать еврейскую грамматику – предмет, внушавший почему-то крайним ортодоксам подозрение в неправоверности. В ешиботе Зися уже выступал, как умеренный ортодокс. Еще более осложнялась его роль, когда он фигурировал в качестве сборщика пожертвований для ешибота. В этой роли ему приходилось иметь дело и с «просвещенными» евреями. Надо было уметь разговаривать с ними так, чтобы не оттолкнуть их от хорошего дела, которое, кстати, кормило и самого Зисю. Надо было заигрывать и со сторонниками просвещения. Это многоличие не оставалось, конечно, секретом для прихожан синагоги. Создалось недоверие к нему. Кончилась его канторская карьера скандалом. Аскетом он не был. Жил он в Одессе без семьи, которая жила где-то в провинции. Человек он был здоровый и красивый. О нем ходили «нехорошие» слухи. Недруги следили за его поведением, и в конце концов они его поймали на «невероятном» поступке. Поступок этот заключался в следующем: до наступления праздника Пасхи – до первого сейдера[12] – правоверному еврею не полагалось есть мацу. Хотя формально (как объясняется где-то в одной из священных книг) это не запрещено[13], но может быть уподоблено жизни со своей невестой до оформления брака. И вот однажды Зисю накрыли, когда он в канун Пасхи утром заказал себе к завтраку в кухмистерской, где он кормился, лепешки из толченой мацы. Такой «невероятный поступок» не мог для него пройти безнаказанно, и уже на второй день утром его не допустили к амвону для публичного совершения молитвы. Когда он уже был снят со своего поста и не должен был рядиться в ультра-ортодокса, он, не без некоторого цинизма, оправдывал свой «поступок» тем, что его вкусовые чувства не могли ему подсказать указанную выше аналогию, так как с невестой своей он до свадьбы не жил.
Так закончилась канторская карьера Зиси. Возвращаюсь к прерванному рассказу.
После утренней молитвы «шахрис» часам к половине одиннадцатого или к одиннадцати, когда читаются соответствующие главы из Пятикнижия, все мы, кроме отца, уходили домой завтракать, так как богослужение в эти дни затягивалось до двух-трех часов пополудни. Отец до окончания молитвы не выходил из синагоги. Нам вообще разрешалось в эти дни от времени до времени выходить из синагоги на двор – не сидеть же ребятам по нескольку часов без перерыва в синагоге. Этими перерывами мы пользовались, чтобы затевать всякие игры, а иногда и драки с прохожими мальчишками, которые задевали «жидов из синагоги». С улицы, бывало, прибежит наш товарищ с криком, что «на наших» напали прохожие мальчишки. Мигом все ребята, находившиеся во дворе, бросались на выручку. А так как нас было много, то «враг», недооценивший раньше позицию, позорно бежал и мы торжествовали победу. Старшие, когда узнавали об этих стычках, строго взыскивали с нас за них. В особенности они боялись этих драк в пасхальные дни, когда гроза погрома висела над одесскими евреями. Близко от синагоги находилась греческая церковь, от которой громилы обычно начинали свою работу. Мы поэтому скрывали от старших эти наши приключения и, если случалось, что кто-либо из нас возвращался в синагогу с явными признаками участия в сражении, то все остальные общими усилиями старались выпутать его из беды.
Вторая часть богослужения – «мусаф» – редко пропускалась нами, как потому, что это было бы слишком заметно, так и потому, что самому не хотелось пропускать пение кантора и хора.
В отличие от других праздников, в этот праздник не было времени для послеобеденного отдыха. Богослужение кончалось в два – в полтретьего, обед в четыре – в полпятого. Затем надо было снова спешить в синагогу на предвечернюю молитву – «минхо», а вскоре затем уже наступало время вечерней молитвы. Между предвечерним и вечерним богослужением ходили к морю, чтобы «сбросить грехи», сотворив при этом соответствующую молитву[14].
Дни между Новым годом и Судным днем проходили в какой-то полупраздничной атмосфере. Канун Судного дня имел свой особый колорит. Ночью, после двенадцати часов, приходил резник. При нем совершалась молитва искупления, «капорес»[15], причем для каждого из членов семьи была приготовлена жертва – петух для мужчин и курица для женщин. Весь этот обряд нас, конечно, очень занимал. Зарезанная тут же при нас птица билась еще несколько минут, и мы не без волнения наблюдали, как она истекала кровью. После того, как резник кончал свою работу, ему сверх платы предлагалось угощение – рюмка вина и закуска. Сон после этого был уже недолгий: надо было рано кончать занятия (обедали в этот день не позднее двенадцати часов). Обед был праздничный. К этому обеду обязательным блюдом был бульон с ушками. Такое блюдо считалось обязательным три раза в год: в канун Судного дня, в седьмой день праздника Сукот и в Пурим[16].
После обеда отправлялись в синагогу. С некоторым страхом мы наблюдали, как старшие после молитвы падали ниц на пороге синагоги, и служка отсчитывал по их спинам определенное количество ударов ремнем[17]. У входа в синагогу сидели старшины синагоги, кантор и представители разных благотворительных обществ. Перед каждым из них стояло блюдо, куда прихожане клали, кто сколько мог или хотел. После богослужения все спешили домой, чтобы успеть поужинать перед постом. Кончали ужин примерно за тридцать-сорок пять минут до захода солнца. Перед уходом в синагогу отец благословлял всех детей. Этот обряд носил всегда торжественно-волнующий характер. Отец уединялся в отдельную комнату, куда мы входили к нему по старшинству, один за другим. Он не произносил ни слова. Мы молча подходили к нему, нагнув голову, он клал свои руки на голову подошедшего и беззвучно произносил слова благословения. Когда появились внучки[18], то и они ходили под благословение. По окончании благословения он рукою давал знак, что можно идти, и следующий ждавший у дверей занимал место ушедшего. Я никогда не мог освободиться от глубоко волнующего чувства при этом таинстве.
После этого обряда все отправлялись в синагогу. Предварительно мать молилась над свечами. В отличие от обычных субботних и праздничных свечей, число которых соответствовало количеству детей, в этот день была приготовлена большая восковая свеча, которая должна была гореть до исхода Судного дня. Накануне готовились две такие свечи. Одна относилась в синагогу, а вторая оставалась дома. Если свеча эта гасла, не догорев до конца, то это считалось плохим предзнаменованием.
В раннем детстве нас еще в этот вечер, по возвращении из синагоги, кормили перед сном, но когда мы немного подросли, мы ни в этот вечер, ни утром перед уходом в синагогу ничего не ели и не пили. Обычно мы в этот вечер, по окончании богослужения, отправлялись на женскую половину за матерью, с которой мы возвращались домой. Отец оставался в синагоге, чтобы еще раз прочитать все псалмы и лишь часам к двенадцати приходил домой. Многие прихожане оставались в синагоге на всю ночь. Очевидно, отец считал для себя необходимым [нрзб.] Но зато уже в шесть часов утра он всех поднимал и торопил в синагогу, куда надо было явиться к семи часам.
Домой из синагоги мы, дети, ходили в течение этого дня два раза, чтобы поесть всяких вкусностей, которые готовились накануне для вечерней трапезы после поста. От большого количества зарезанных кур было много печенок, фаршированных «горлышек» и другие «деликатесы». В это время года у нас в Одессе было много фруктов: виноград, прекрасные крымские яблоки, сливы, абрикосы и так далее. Все это мы в этот день истребляли с особым аппетитом. Все это было так, пока нам не исполнялось тринадцать лет. После этого мы должны были поститься наравне со взрослыми. Возвратившись домой «прощенными», все были празднично настроены. Обсуждали пение кантора, делились впечатлениями из синагоги и справлялись друг у друга, как кто перенес пост.
На второй день утром приступали к постройке шалаша – «кущей» для предстоящего через четыре дня праздника Сукот. В течение этого праздника полагалось проводить дни в куще, в память того, что «в кущах поселил Господь Бог сынов Израиля, когда вывел их из земли египетской»[19].
К празднику Сукот приобретались пальмовая ветка «лулав» и лимоноподобный плод «этрог». В особенности обращалось внимание на то, чтобы этрог был красивый, без пятнышек и с хорошей головкой. Чтобы нечаянно не отломилась головка, этрог, бережно завернутый в вату, укладывался в серебряной шкатулке, и отец в течение семи дней праздника ходил с этрогом и лулавом в синагогу, где их носили вокруг амвона, совершая при этом молитвы. Женщинам также полагалось совершать молитву под лулав и этрог, но они это делали дома.
Кончался этот праздник на девятый день, который называется Симхат Тора (Праздник Торы).
Накануне этого дня вечером и утром в день Симхат Тора во всех синагогах вынимаются все находящиеся в кивоте свитки Торы и прихожане во главе с кантором обносят эти свитки семь раз вокруг амвона. Эта процессия называется «гакофес» («обходы»).
В хасидских синагогах – а наша синагога принадлежала к этому толку – гакофес совершаются уже в вечер под восьмой день праздника (Шмини Ацерет[20]). Малыши являются в этот вечер в синагогу с раззолоченными флагами, с вырезанными на позолоченной бумаге надписями в честь праздника Торы. Обыкновенно под флажком на древке накалывалось красное яблоко. Множество флажков с яблоками придавали синагоге, казалось нам, особую прелесть.
Самое интересное для нас был обряд хождения со свитком вокруг амвона. Вызывали прихожан по старшинству, по порядку, к первому кругу, ко второму и т. д. Отец вызывался к первому кругу, и мы спешили поцеловать его свиток и пожелать ему «дожить до будущего года». Это стереотипное пожелание произносилось всеми, мимо кого проходило шествие. В проходах стояло много народа. Стоявшие целовали свитки проходящих, приговаривая «доживите до будущего года». Среди стоявших втиралось немало мелких карманных воров, которые пользовались удобным случаем очищать карманы. В один такой вечер вор протиснулся к проходящему со свитком банкиру Лившицу, прихожанину нашей синагоги, и, пожелав ему дожить до будущего года, одновременно попытался стащить у него золотые часы с цепочкой. Лившиц схватил его за руку, поблагодарил за пожелание и спокойно прибавил «молодой человек, нельзя ли мне дожить до будущего года со своими часами и цепочкой?». Вору пришлось согласиться и на такой вариант. Лившиц был вообще не лишен остроумия. Занимаясь ростовщичеством, он как-то ссудил одному видному человеку крупную сумму. Когда срок платежа истек и должник не погасил долг, Лившиц предъявил вексель ко взысканию и получил исполнительный лист. Должник обратился за помощью к градоначальнику – пресловутому адмиралу Зеленому. Зеленый вызвал Лившица и предложил ему уничтожить исполнительный лист, пригрозив в противном случае выслать его из Одессы. Лившиц спокойно ответил: «Хорошо, я подчинюсь вашему приказанию, но пусть ваша канцелярия выдаст мне удостоверение, что исполнительный лист, выданный мне по указу его величества (начальные слова исполнительного листа) уничтожен по приказу вашего превосходительства». Зеленый грубо обругал и выгнал его, но угрозу свою не привел в исполнение. Впоследствии Лившиц был ограблен и убит на своей квартире в центре города[21].
В канун восьмого дня праздника мы впервые за всю неделю ужинали не в куще, а дома всей семьей. Большой стол, накрытый по-праздничному, за которым после семидневного перерыва собралась вся семья, казался особенно праздничным и веселым. Праздничный ужин и большее против обычного количество выпитого вина, поднимали настроение, и ужин проходил оживленно.
Но самое веселье наступало на следующий день вечером, накануне дня Симхат Тора. В этот вечер все синагоги были переполнены. В нашей синагоге было три маленьких свитка, которые давали детям, и мы, конечно, с трепетом ждали момента, когда они попадут в наши руки. Отец боялся, однако, доверять нам такую святую ношу, ибо уронить свиток считается большим грехом, а потому он сам ходил с нами, придерживая рукой свиток. Но, тем не менее, мы очень гордились, что и мы участвуем в «гакофес».
В Симхат Тора в синагоге разрешается даже танцевать. Однако в нашей синагоге не принято было танцевать. Но зато в помещающейся рядом молельне в этот вечер танцевали и пели и до гакофес. И пение, и танцы не отличались, однако, большим весельем. Народная песня говорит о еврейском веселье в Симхат Тора: «Симхас Тора, хопенгу / Мит дем фус а клопенгу / Мит дем цунг а кнакеле / Ун ин харц а макеле»[22]
Танцевали в кругу, держась за руки – не то что танцевали, а просто ходили вокруг амвона, напевая какие-то грустные однотонные молитвы. Большинство «танцующих», танцуя, выполняли еще одно богоугодное дело – ведь Шулхан Арух[23] говорит, что в Симхат Тора надо пить и веселиться. Были, однако, и весельчаки, которые успевали и до прихода в синагогу изрядно выпить. Они заражали своей веселостью и других. Застрельщиком среди них был староста этой молельни Хаим Яков Симхас, о котором я уже говорил, добродушный веселый старик с большим чувством юмора. В этот вечер он веселил всех присутствующих в молельне своими шутками и прибаутками. Отец после окончания богослужения в нашей синагоге переходил обыкновенно с нами в молельню. Оттуда мы возвращались домой часам к десяти и ужин кончали часам к двенадцати.
На следующий день в синагоге опять был «большой день». В этот день, когда кончается публичное чтение Пятикнижия, оно вновь начинается с первой главы. Каждый «совершеннолетний», то есть мужчина, достигший тринадцати лет, должен быть вызван к чтению Торы. Но ввиду того, что число глав, предназначенных к чтению в этот день, было недостаточно даже при их самом большом дроблении, для того, чтобы удовлетворить хотя бы часть желающих быть вызванными, из кивота вынималось несколько свитков. В разных углах синагоги образовывались группы для чтения Торы, куда и вызывались члены данной группы.
Так кончался последний девятый день самого продолжительного еврейского праздника.
До ближайшего праздника – Пасхи – надо было ждать шесть месяцев. Долго ждать! Но два полупраздника разнообразили безпраздничный промежуток: Ханука и Пурим[24]. Дни полупраздника Ханука мало отличались от обыденных дней – дома царила обычная атмосфера и только по вечерам, возвращаясь из синагоги, отец зажигал ханукальный светильник, состоящий из восьми светилен. Никакими особыми ритуалами эти дни не отличались. Уже значительно позже, когда усилилось сионистское движение, этот национальный праздник отмечался устройством вечеров и собраний. Но я теперь говорю о днях моего детства.
Более торжественно мы праздновали праздник Пурим. По преданию, основывающемуся только на Книге Есфири, в Пурим празднуется избавление евреев от козней Амана, «намеревавшегося истребить всех евреев». В этот день «торжества и веселья», в который полагается «раздавать дары друзьям и милостыню бедным», в доме действительно царило веселье. Никаких специальных религиозных запретов, обычных для других праздничных дней, не существовало. Правда, синагога и в этот день занимала подобающее место – какой же еврейский праздник обходится без синагоги и соответствующего количества молитв?! – но и в синагоге было весело. Ребята являлись туда с погремушками и при чтении Книги Есфири, при упоминании имени Амана, гремели своими погремушками и топали ногами. Накануне готовили всякие яства и сладости, которыми нас угощали, когда мы вечером возвращались из синагоги. Ужин в этот вечер и обед на второй день по возвращении из синагоги не отличались торжественностью. Но зато большой торжественностью отличался ужин в день Пурима. За ужин садились засветло и за столом сидели заполночь. К ужину собирались родные и гости. Приходил наш еврейский учитель, приходили служки синагоги. Их отец угощал и каждому по рангу давал денежные подарки.
В дни моего раннего детства, помню я, приходили еще какие-то еврейские музыканты, но я не помню, чтобы приходили пуримшпилеры[25]. В Одессе их, должно быть, не было.
Во время ужина приносили «дары» от друзей и знакомых и им же относили такие же «дары». Это обыкновенно была ваза с печением, фруктами и сладостями. [Ваза прикрывалась белой салфеткой, а поверх нее вышитой салфеткой]. Для детей присылались и отсылались всевозможные раскрашенные звери и птицы из сахара. Через много лет, во время военного коммунизма и воинствующего безбожия, мне напомнил об этом старом еврейском обычае «большевик-рабочий. Я тогда стоял во главе издательства «Брокгауз и Ефрон». Старый рабочий нашей типографии – метранпаж Гордон, вступил, вскоре после октябрьского переворота, в большевистскую партию. Это не помешало ему, однако, твердо соблюдать все еврейские религиозные обряды и обычаи. Со мной он очень дружил, хотя его очень огорчало то, что я не соблюдаю еврейский ритуал и даже в «страшные дни» Нового года и Йом Кипура не посещаю синагогу. На Пурим он посылал мне праздничный дар («шелахмонес») с тщательно вытканными соответствующими цитатами из Книги Есфири.
За ужином много говорили об исторических и современных «Аманах»; обсуждали всякие городские и политические события. В этих беседах проходил вечер. Обилие вина за этим ужином предписывалось Шулхан Арухом.