По существу, у Сакера лично не было основания вступать в спор с Нигером: не против людей его круга была направлена статья Нигера. И Нигер в своем ответе прямо заявил об этом Сакеру. Но Сакер усмотрел в статье Нигера выпад против тех еврейских интеллигентов, к которым он, Сакер, принадлежал и которых идишисты, якобы, собирались «отлучить от церкви». Это был крик старого интеллигента, испугавшегося «нашествия варваров», восставших против старой канонизированной культуры во имя какой-то новой культуры на «жаргоне»[35]. Отсюда и было несколько раздраженное отношение Сакера к идишистам.
Яростным, непримиримым противником идишизма был Бикерман. Сын бедных родителей, воспитанник хедера, Бикерман провел тяжелую юность в маленьком южном городке черты оседлости; бедствовал, служил приказчиком в мелочных лавчонках. Русской грамоте он научился только на четырнадцатом или пятнадцатом году своей жизни. Но несмотря на тяжелые условия жизни он усиленно занимался самообразованием; на тридцатом году он сдал экстерном экзамен на аттестат зрелости и поступил на историко-филологический факультет Одесского университета. В Одессе он сблизился с деятелями ОПЕ (Моргулисом, Сакером и др.) и присоединился к их борьбе против народившегося тогда сионистского движения. Со своими антисионистскими речами он отправлялся в синагоги, где агитаторы из студенческих кругов занимались пропагандой сионизма. Выступления Бикермана в синагогах произвели фурор среди антисионистической одесской интеллигенции, не представлявшей себе, что против сионизма может выступать в синагоге не религиозный проповедник, а студент в форменном мундире. С другой стороны, контрагитация Бикермана вызвала ярость сионистов, усмотревших в выступлении в синагоге «ассимилятора» недопустимое кощунство. На короткое время две-три синагоги на окраинах города, где обычно выступали приезжие религиозные проповедники («магидим»), превратились в арену борьбы между новыми «магидами» в студенческих сюртуках, выступавшими за и против сионизма. Но скоро сионисты одержали верх, и Бикермана больше не допускали к проповедям в синагогах. Он остался, однако, жупелом для одесских сионистов, а когда его статья против сионизма появилась в «Русском богатстве»[36], он стал известен как противник сионизма далеко за пределами Одессы.
После революции 1905 года Бикерман переехал в Петербург, где сразу выдвинулся как незаурядный журналист и принимал участие в крайних левых органах печати, хотя не принадлежал ни к одной из русских политических партий и не связывал себя их программами. Он был слишком мало дисциплинированным человеком и слишком высокого о себе мнения, чтобы довольствоваться местом рядового члена партии. Еврейское национальное движение с большими конструктивными планами было чуждо Бикерману, как чужды были ему всякие обширные конструктивные планы – социальные, государственные или национальные. Как я уже говорил, переходя от критики чужих программ к своей положительной программе действий, он отдавался мелочам. Его отношение к идишизму вытекало из его отношения ко всему комплексу еврейских национальных проблем, против которых он всегда выступал с разного рода парадоксами, но никогда не противопоставлял им другой, положительной, программы действий.
Кроме этих основных мотивов, в его антиидишизме играл, я думаю, немалую роль еще один психологический момент. В отличие от Ландау и Сакера, для которых еврейский язык был в той или иной мере чужим языком, к которому можно было иногда отнестись более или менее объективно, для Бикермана этот язык был языком безрадостного и бескультурного детства, языком того местечка, из которого он с таким трудом пробрался в центр русской культуры и достиг положения одного из лучших русских журналистов. Идиш остался для него языком старого отживающего местечка, связанного с самыми тяжелыми годами его жизни. Преодолеть это чувство, подняться до объективной исторической оценки вопроса о языке ему не дано было.
Вторым основным вопросом, вызывавшим в редакции острые споры, был вопрос об идее еврейской автономии и, как следствие его, о принципах организации еврейской общины. Но этот вопрос не имел в то время того практического значения, какое имел вопрос о языке. В дискуссионном сборнике «Теоретические и практические вопросы еврейской жизни», который редакция «Еврейского мира» выпустила в 1910 году, была напечатана статья Бикермана против «националистов», «язычников» и «сеймистов»[37] и мой ответ на эту статью. Статья Бикермана характерна для его «практической» политики и «цельности» его идеологических концепций.
С тех пор прошло свыше тридцати шести лет. Многое из того, что тогда казалось непреложною истиной, не выдержало испытания временем и потерпело полное крушение или вызывает теперь глубокое сомнение. С другой стороны, то, что казалось многим химерой, становится реальностью, хотя и в страшных муках рождения.
Кто тогда мог предсказать, что в середине XX века шесть миллионов – три четверти европейского еврейства – будут физически уничтожены и крупнейшие еврейские общины исчезнут с лица земли? Те компактные и более или менее организованные массы, на факте существования которых строились программы и надежды еврейского национального движения в диаспоре, исчезли физически, уничтожены фашистскими бандитами. Весь мир лежит в руинах, все понятия меняются. Приходится заново пересмотреть и вопрос о возможности национальной жизни в диаспоре, и вопрос о языке бывших миллионов, и вопрос о возможности и ценности небольшого национально-государственного центра в исторической колыбели еврейства, и вопрос о древнем, вновь оживающем языке этого центра. Все эти проблемы представляются нам теперь по-иному, не так, как мы и наши противники воспринимали их в то время. Одно только осталось вне сомнений: старая вера в вечность Израиля – так или иначе нация пробьет себе путь к дальнейшему бытию. В этом мы еще раз убедились. Чем сильнее удар, тем сильнее сопротивление, тем крепче становится спайка.
И возвращаясь мысленно к тем, столь давно прошедшим дням, с тоской вспоминаешь их, вспоминаешь о мучительных исканиях и глубоких верованиях, с которыми были связаны жизнь и борьба той части еврейской интеллигенции, к которой и я принадлежал.
Были совершены ошибки. Жизнь выявляет и превозмогает всякие ошибки. Но была глубокая вера в будущность нации, и была борьба за эту будущность. А без веры и постоянной упорной борьбы за свою будущность народ наш не прошел бы свой длинный и тяжелый исторический путь.
Были, конечно, у нас в редакции, как я уже сказал, разногласия и по целому ряду мелких вопросов, и, надо признаться, наш опыт построения журнала на межпартийных началах оказался неудачным. [Почти к концу существования журнала в число членов редакции вошел И.Р. Ефройкин, который незадолго до этого приехал из-за границы. С привлечением Ефройкина, с которым у меня существовало полное единомыслие, соотношение сил в редакции полностью изменилось. Если до вступления Ефройкина, я большей частью имел против себя большинство в два голоса – Сакера и Ландау (Ан-ский разъезжал и редко бывал в Петербурге, а Цинберг был перегружен другой работой и редакционной работе в журнале мог уделять очень мало времени), то теперь, с приходом Ефройкина, мы при конфликтах имели равное количество голосов, а вместе с Цинбергом – даже большинство. Это, однако, не облегчало наши редакционные затруднения. Наоборот, они все больше обострялись]. Но если эти затруднения мы старались преодолеть путем взаимных уступок, то труднее было побороть постоянные финансовые затруднения, от которых мы никак не могли избавиться.
Из существовавших русско-еврейских журналов один только старый «Восход» имел твердую материальную базу. А.Е. Ландау с твердой коммерческой расчетливостью вел свое издательство, и журнал давал ему верную ежегодную прибыль. С переходом журнала от частного владельца Ландау к Винаверовской группе, журнал существовал уже только благодаря общественной поддержке. «Новый Восход» был создан на общественных началах и жил заботами Винавера. «Рассвет» был органом крупнейшей еврейской партии и одно время был единственным русско-еврейским еженедельником. Он имел самую обширную из русско-еврейских органов аудиторию и его существование было обеспечено.
Из трех существовавших в то время, о котором я пишу, русско-еврейских журналов в наименее благоприятном финансовом положении находился «Еврейский мир». После ухода Винаверовской группы организовалась новая финансовая группа для поддержания журнала. Наиболее активным членом этой группы был видный адвокат и общественный деятель В.С. Мандель, единственный, у которого был живой интерес к журналу и который по мере своих сил поддерживал его. О.О. Грузенберга, также участвовавшего в этой группе, привлекало то, что журнал был организован вопреки желаниям Винавера, которого он, Грузенберг, остро не любил. Мандель не мог, конечно, сделать для «Еврейского мира» то, что Винавер, при его популярности в еврейском обществе, делал для «Нового Восхода». Грузенберга выпускали иногда как свадебного генерала: он в таких случаях и держался как свадебный генерал и никак не способен был заменить Винавера.
Таким образом, еженедельник «Еврейский мир» полтора года влачил довольно жалкое материальное существование. Число подписчиков не увеличивалось, а может быть, – не помню точно – даже уменьшилось. Собранные подписные деньги за второй год были скоро израсходованы, бумажного фонда не было, типографии задолжали, сотрудникам не платили вовремя, и ни одному человеку из состава редакции журнал не мог обеспечить существование. Да оно и понятно. Не было почвы для существования трех русско-еврейских журналов в Петербурге. Если бы еженедельная русско-еврейская газета сумела должным образом поставить свой газетный материал, не перегружаясь партийно-политическими статьями, она могла бы рассчитывать на больший круг читателей и подписчиков. Но так поставить журнал могло бы только частное издательство. Такого не нашлось. Заполнять же журнал преимущественно партийно-политическими статьями может либо журнал, имеющий за собою большой круг партийных подписчиков, – таков был «Рассвет», либо журнал, существующий на средства партии или группы, – таков был «Новый Восход». У «Еврейского мира» ни того, ни другого не было. Он никогда не имел достаточно средств, и за ним не стояла значительная группа или партия, которая была бы заинтересована в его существовании.
Если журнал и нашел отклик среди некоторой части интеллигенции в провинции, то большая часть провинциальных читателей не разбиралась в тонкостях споров петербургских групп и группок и либо читала «Рассвет», где все было ясно, либо подписывалась на «Новый Восход», за которым стоял авторитет Винавера, либо – что было чаще всего – обходилась без всякого русско-еврейского журнала.
Так закончилось существование «Еврейского мира».
Ю.И. Гессен
В Петербург я впервые приехал вскоре после роспуска первой Государственной Думы[1]. Надежды, вызванные первой Думой, еще не были рассеяны, несмотря на нанесенный удар. И в еврейском Петербурге тогда еще держалось бодрое настроение. Однако в общественных кругах, которые раньше были объединены в Союзе полноправия, уже начался разброд и взаимная борьба. Еще до роспуска Думы значительная часть членов вышла из Союза, а вскоре после этого Союз фактически распался.
Американский еврейский еженедельник «Дер идишер кемпфер» («Еврейский борец»), во главе которого стоял сионист К. Мармор, перешедший после Октябрьской революции к коммунистам, поручил мне написать подробную статью о Союзе полноправия. Статья эта, поскольку я помню, не была мною написана. Но поручение это послужило поводом моего первого знакомства с Юлием Исидоровичем Гессеном, бывшим секретарем Союза, у которого остались все протоколы и прочие материалы Союза.
О Гессене я знал как о сотруднике «Восхода», в котором были напечатаны его первые работы по истории евреев в России. При первом знакомстве меня привлекло его дружелюбное отношение, готовность делиться своими сведениями, кипучая энергия и деловитый подход ко всякому литературно-научному начинанию. Я в то время задумал было создать в Петербурге издательство наподобие немецкого Reclamausgabe*. Об этом моем плане, между прочим, я рассказал Гессену. План мой ему понравился, и он вызвался помочь мне в его осуществлении. Для этой цели он меня свел с родственником своим, владельцем издательства «Право», Я.М. Гессеном. Опытный, но осторожный в своих начинаниях Я.М. Гессен отнесся также одобрительно к моему плану, но указал мне на трудности, с которыми связано его осуществление. После нескольких консультаций с Я.М. Гессеном я от этого плана отказался. Через несколько лет москвич Антик приступил к такому изданию, а к концу 1920-х годов незадолго до ликвидации его издательства за осуществление такого издания взялся владелец издательства «Сеятель» предприимчивый Е.В. Высоцкий.
Гессен был в то время, о котором здесь идет речь, всецело поглощен делом создания Общества для научных еврейских изданий и организацией основного издания этого Общества – Еврейской энциклопедии.
Если Еврейская энциклопедия была в намеченный срок доведена редакцией до благополучного конца, то это случилось главным образом благодаря организационным способностям и неутомимой энергии Ю. Гессена. Надо, однако, сказать, что и в больших редакционных дефектах Гессен также не менее повинен. Недруги Гессена утверждали, что он всегда руководствовался исключительно своими личными материальными интересами. Я думаю, что обвинение это несправедливое. Гессен происходил из зажиточной полуассимилированной семьи. Среди его ближайших родственников было большое количество выкрестов, формально покинувших еврейство. Отец его был, кажется, банковским работником и сына также направил к этой карьере. Окончив, если я не ошибаюсь, одесское коммерческое училище, Гессен поступил служащим в одно из одесских отделений столичного банка и одновременно работал в одесских газетах. Вскоре он переселился в Евпаторию, а затем в Петербург и стал сотрудником «Восхода». В «Восходе» он первое время помещал скучные стихи и не более удачные повести, а затем перешел на исторические работы[2]. При несомненной энергии и деловитости Гессена, он, можно с уверенностью сказать, добился бы замечательных успехов в банковском деле и сделал бы хорошую банковскую карьеру. Если он отказался от такой лежащей перед ним карьеры и занялся мало обеспеченной работой по собиранию материала для истории русского еврейства, это свидетельствует о том, что он отнюдь не руководствовался исключительно материальными интересами. Если Гессен не всегда занимал должную принципиальную позицию, то это объяснялось тем, что он по свойственной ему способности видел всегда только тот небольшой участок, на котором он в данное время работал, а на дальние позиции он не смотрел и не видел их. Вследствие этого он и свой участок видел без перспектив. Как историк он был необычным явлением не только среди еврейских историков. Занявшись еврейской историей, он совершенно не знал ни исторического языка евреев, ни народного языка – идиш. Даже читать на этих языках он не умел. Когда в собираемых им архивных материалах встречались еврейские слова, он слепо копировал их и приносил эту копию к кому-нибудь из своих знакомых, обыкновенно к С.Л. Цинбергу, с которым он долгое время находился в дружеских отношениях, для того чтобы тот расшифровал ему эти непонятные буквы и слова. Ясно, что материал, которым Гессен оперировал в своих исторических работах, был однобокий – в основном официальный материал правительственных канцелярий. Все это вело к тому, что свободно он мог оперировать почти только материалами государственных архивов в их официальном одностороннем изложении, основанном на донесениях правительственных чиновников.
Именно на собирании этого материала Гессен сконцентрировал все свое внимание и в этом отношении он добился значительных результатов. С присущей ему настойчивостью и энергией он добивался допуска в архивы общегосударственных и ведомственных учреждений, в которых до того никто из еврейских историков не работал, сумел войти в доверие к чиновникам, ведавшим этими архивами, использовал их хорошее отношение к себе и собрал огромный, до тех пор почти неизвестный, материал по истории евреев в России. Если бы Гессен ограничился ролью собирателя материалов, то его заслуги в области еврейской историографии были бы признаны всеми и не вызывали бы никаких нареканий. Но такая роль собирателя материалов не устраивала Гессена. Гессен решил восполнить этот пробел и занять место рядом с Дубновым. Он претендовал на роль наиболее осведомленного и авторитетного историка русского еврейства XVIII и XIX веков. Признавая в своих открытых выступлениях особые заслуги Дубнова, Гессен в частных и получастных разговорах подчеркивал всегда «публицистический» характер работ Дубнова, отсутствие в них «свежего неизвестного материала», противопоставляя им свои работы, основанные исключительно на новом до него неопубликованном архивном материале. [В лице Дубнова он видел единственного конкурента и старался умалить его значение. Зная мое отношение к Дубнову, он тем не менее не мог удержаться, чтобы при подходящем случае не злословить о нем].
Со своей стороны Дубнов, который смотрел на историческую работу без историко-философской концепции как на беспринципную и бесценную, относился к Гессену как к совершенно не подготовленному для исторических работ человеку – признавал, правда, заслуги Гессена как собирателя материалов, но критически и даже с некоторым пренебрежением относился к его историческим работам. При вполне корректных внешних отношениях у них осталась не всегда скрываемая нелюбовь друг к другу. Да они и были по всему своему существу совершенно разные люди. Дубнов был боевой натурой, не признававшей компромиссов ни в частной, ни в общественной жизни, ни в своей научной работе. Происходя из малоимущей ортодоксальной семьи, он в молодые свои годы выступил страстным поборником идеи еврейской ассимиляции. Придя к заключению, что путь этот неверный, он с той же страстностью ринулся в бой против сторонников ассимиляции, боролся против левых и стыдливых идеологий ассимиляции. И когда ему напоминали о его юношеских статьях, он, ссылаясь на всю свою многолетнюю литературную и историческую деятельность, отвечал стихами Виктора Гюго: «История явилась мне, и я постиг закон поколений». Работая над историей, он выработал себе твердую и определенную историко-философскую концепцию взамен той концепции, которая владела им в его молодые годы. Вне определенного идеологического подхода к истории он не видел смысла в работе над историей.
Гессен, как я уже говорил, происходил из зажиточной полуассимилированной семьи без глубоких еврейских традиций, без всяких еврейских знаний[3]. Твердого и определенного общественно-политического направления у него никогда не было. Философия истории для него всегда была terra incognita. В исторических работах его занимала главным образом фактология и история правительственной политики по отношению к евреям и тот материал, который ему более всего был доступен. Сложным историческим проблемам внутренней жизни русского еврейства он не уделял должного внимания. Он считал своей заслугой то, что он как историк «беспристрастен», полагая, что историк должен быть всегда объективным в своих суждениях. Основная задача историка, говорил он, это «рассказывать, а не судить». Он не замечал, что при этом иногда теряет свой объективизм и говорит голосом правительственных реляций. При личной настойчивости и энергии он не был боевой натурой, был всегда склонен к компромиссам. Благодаря этим свойствам у него создалась несколько упрощенная теория о беспристрастной объективности, которой должен придерживаться историк в своих работах. Такой «объективизм» не мог внушить Дубнову ни уважения, ни доверия.
Его упрошенные понятия о политической лояльности и о «беспристрастности» историка вызывали часто раздражение не только недругов, но и людей, ценивших его несмотря на известные им его недостатки.
После окончания издания Еврейской энциклопедии один из его родственников, директор страхового общества, устроил его в страховое общество на работу, на которой он мог спокойно располагать своим временем для литературных работ[4]. С обычной для него энергией и деловитостью он взялся за эту работу, и, кажется, в материальном отношении преуспел. При этом он не оставлял и своих работ в области истории, принимал активное участие в Историко-этнографическом обществе и в журнале «Еврейская Старина» и в сборнике «Пережитое».
В общественно-политической жизни, насколько я помню, он ни в годы Первой мировой войны, ни в бурные месяцы после Февральской революции, участия не принимал. В первые годы Советской власти он опубликовал несколько небольших исторических работ и подготовил к печати новое издание своей, вышедшей в 1914 году, «Истории евреев в России». Книгу эту он значительно расширил и дал ей более общее и обязывающее название «История еврейского народа в России»[5].
В последующие годы он постепенно отходил от работ по еврейской истории, занялся историей разных технических и промышленных предприятий, работая по заказу этих предприятий. С обычной для него энергией и настойчивостью он отдался собиранию материала для этих новых для него работ. Случайно встречаясь со мною тогда, он с таким же увлечением, как, бывало, рассказывал мне о своих успехах по собиранию материалов по истории евреев в России, теперь рассказывал об успехах своих в собирании материалов для истории развития технической промышленности. Для него процесс работы сам по себе был не менее важен, чем объект работы. Можно было раскопать архивы и отыскать новые материалы по истории евреев в России – хорошо! Увлекательно! Надо переключиться на подыскание материалов по истории техники – тоже неплохо! Может быть, менее увлекательно, но зато здесь над «идеологией» не приходиться долго думать. В этом отношении все ясно. По крайней мере, в то время ему могло так казаться. Он даже добился тогда ученой степени доктора исторических наук. Ему тогда было уже около шестидесяти лет, но он еще был молод и по виду своему и по темпераменту.
В тех редких случаях, когда мы с ним встречались, он с обычной для него бодростью говорил о своей жизни и работе. Но, в общем, он от своих бывших товарищей по работе все больше и больше отходил. Из комитета Еврейского исторического общества он ушел, в «Еврейской старине» последних лет он не участвовал. И, когда в 1934 году Историко-этнографическое общество с возможной в то время торжественностью отпраздновало тридцатипятилетие литературно-научной деятельности его старого приятеля С.Л. Цинберга, с которым он был связан с самого начала их литературной деятельности, Гессена не было ни на официальном чествовании, ни на вечере в частной квартире, где собрались немногие друзья Цинберга, для того чтобы совместно в интимном кругу отпраздновать эту дату.
Когда он, однако, узнал о несчастье, постигшем Цинберга, он явился к его жене Розе Владимировне и с искренней горечью говорил о несправедливости, совершенной в отношении Цинберга, и о необходимости разъяснить эту несправедливость и предлагал свое участие в этом деле.
Внезапная смерть Гессена явилась неожиданностью для всех знавших его. Из былых товарищей по работе остались единицы. Появились ли где-нибудь в еврейской прессе некрологи о нем, не знаю. Мне хотелось в этом небольшом очерке рассказать о нем то, что мне известно.