Я проходила мимо два раза в день: на работу и с работы. На него я обратила внимание сразу. Не заметить его было трудно. Огромный, мощный – наверно, с примесью кавказца или алабая. Густая изжелта-серая шерсть, местами свалявшаяся в дреды. Желтые глаза, иногда цепко ищущие кого-то в толпе, иногда устало полузакрытые. Обычно он лежал, положив голову на лапы, глядя сквозь прохожих. И какая бы толпа не заполняла переход в час пик, рядом всегда оставалась свободная полоса, словно огороженная невидимым барьером.
У него была подстилка — сплющенная коробка от холодильника. Временами на ней лежала какая-нибудь еда: шаурма, чебурек или хот-дог — дешевый фастфуд из уличной палатки. Этих кусков ему было несомненно мало. Чем же он живет? А вроде не тощий…
Наверху кипела жизнь. Отсюда можно было уехать в любой конец города, плотный поток транспорта мелел только к двум часам ночи. Тогда сюда становилось проще добираться реанимобилям и «скорым». Ну, это к нам: во двор, по пандусу к дверям приемного покоя, в грузовой лифт, и рысью, разгоняя каталку, по коридору до матовой стеклянной двери.
В ургентную операционную.
Я полгода ходила мимо него по этому переходу. Иногда он взглядывал на меня, не поворачивая головы… Узнаёт? Хотя собаке вовсе не нужно смотреть на человека, чтобы его узнать…
Что он здесь делает? Кого ждет? Охраняет – что, свою территорию? И правда, других собак здесь не было. Профессиональные нищие, которых я уже знала в лицо, тоже не спускались в переход, даже в непогоду сидели на ступеньках. Боятся его, что ли? Но при мне он ни разу не оскалился, не залаял.
Он был так же постоянно на людях, как я. И так же одинок, как я.
Я стала замечать, что, проходя по переходу, ищу его глазами. И, увидев его на обычном месте, отмечаю про себя: все в порядке.
Я долго не могла собраться с духом, но всё же решилась. Купила говяжьих ребрышек, вышла на полчаса раньше, пока не так много прохожих. С трудом заставила себя пересечь незримую границу, которая отделяла картонку от перехода. И аккуратно, не делая резких движений, положила ребрышки на край картонки.
Взгляд желтых глаз на несколько секунд сфокусировался на мне и снова скользнул туда, где было что-то недоступное другим, но очень важное.
И тут я заметила, что мохнатый хвост чуть-чуть шевельнулся. Меня суховато, но вежливо поблагодарили.
Смешно сказать, но я обрадовалась.
С тех пор я еще несколько раз приносила ему мясо, когда по два-три дня на его картонке ничего съедобного не лежало. Только потом я поняла, что ни разу не видела, чтобы он что-то ел.
В тот раз я спускалась в переход уже заполночь: автодорожку привезли к концу дежурства. Валерий Иванович бурчал из-под маски про идиотов, покупающих права вместе с машиной, орал на анестезиолога, когда падало давление, тот огрызался… На меня никто голоса не повышал. Врачей выпускают каждый год, а опытная операционная сестра сейчас редкость.
Да, в конце концов, пришита я, что ли, к этому конвейеру? Давно зовут в «Нью Лук». Вместо битых, резаных, переломанных будут богатенькие холеные дамочки. Вместо непредсказуемо затягивающихся операций — исключительно плановые. Хваткий и честолюбивый Сергей Николаевич, сбежавший туда с нашей каторги пару лет назад, звонил сам, приглашал, со смешком обещал сделать за полцены хоть блефаропластику, хоть круговую подтяжку. Я тогда отшутилась, что мне еще рано, вот будет сорок, и тогда…
Сорок уже есть. И что? Пора решать…
Он шел мне навстречу — худой, высокий, сутулящийся. Поравнявшись со мной, шагнул вправо и резко дернул с моего плеча сумку. Я на автопилоте вцепилась в ремень и увидела под низко надвинутым капюшоном испитое, до времени постаревшее лицо и запавшие глаза с пустым взглядом.
Наркоман.
Он досадливо дернул щекой и кивнул кому-то, кто был у меня за спиной. И тут же кольнуло в поясницу справа. Я рефлекторно схватилась за больное место и по нарастающей обморочной слабости, звону в ушах и головокружению поняла, что уже мертва.
Тот, второй, ударил меня шилом. И профессионально попал в почечную артерию. Кровь толчками бьет сейчас в брюшную полость. Даже если бы это случилось у дверей операционной, мои шансы были бы пятьдесят на пятьдесят, и многое бы зависело от бригады. А сейчас мне конец… через несколько минут.
Из-за полутора тысяч рублей и подержанного мобильника.
Паспорта с собой нет… искать меня некому, а опознать смогут только наши, из ургентного блока …точечную колотую рану патологоанатом найдет не сразу… вонючий морг и безымянная могила…
Но тебя, сука, я захвачу с собой!
Я позволила коленям подогнуться и мешком осела на грязный бетон. И когда тот, который вырывал сумку, присел, чтобы расстегнуть у меня на шее золотую цепочку, без замаха вогнала палец ему в глаз.
Как сквозь толщу воды я услышала его неожиданно тонкий визг, успела подумать: «Господи, пусть он сдохнет от сепсиса!» —, и все накрыл оглушительный, нарастающий рев. Меня подхватило, поволокло, впечатало головой в бетонную стену перехода, и я удивилась, что это совсем не больно.
И все погасло.
Я открыла глаза и увидела занавеску в цветочек. Бревенчатые стены. Дощатый крашеный пол. Ещё в комнате оказались два старых венских стула, круглый стол с вышитой крестиком «дорожкой» и комод, выкрашенный той же коричневой краской, что и пол. На комоде, на связанной крючком салфетке стояло тускловатое зеркало. На стене ходики с гирьками в виде еловых шишек. Их тиканье было единственным звуком в тишине. Ажурные стрелки показывали половину пятого.
Голова на удивление ясная, словно накануне я рано легла спать и проснулась поздним утром. Оказалось, что я, полностью одетая, лежу на кровати, словно взятой из фильмов о довоенной жизни: с пружинной сеткой, никелированными шарами и кружевным подзором. Правда, одеяло не было стёганым, как полагалось бы для такой кровати. Обычное тонкое одеяло, довольно потрёпанное.
Я встала, прислушиваясь к себе. Нигде ничего не болит. А должно — после ночи, проведенной на растянутой проволочной сетке, спина просто обязана протестовать.
И всё же — где я? Как я сюда попала?
В торце комнаты обнаружилась дверь, а за ней – маленькая кухонька, в которой умещались только две табуретки, обшарпанный столик, покрытый клеенкой в васильках, и допотопная чугунная плита. Кто-то разжег её несколько часов назад, и сейчас в ней лежала груда углей, тлеющих ровным багровым жаром. На плите стоял видавший виды эмалированный чайник. В углу два ведра, таких же старых, как и все в этом доме — с углем и водой.
Небогатое хозяйство…
На столе лежало что-то, прикрытое чистым вафельным полотенцем. Сознавая все неприличие своего поведения, я не удержалась и приподняла шершавую ткань.
Полбуханки черного хлеба. Банка меда. Десяток крупных зеленых яблок. Насыпанные прямо на стол сушки.
Я аккуратно опустила полотенце, стараясь, чтобы складки легли точно так же.
Над столом фанерная полка с выпиленными лобзиком узорами. На полке сгрудились разнокалиберные чашки, заварочный чайник, вскрытая пачка чая - того самого, из детства, «со слоном».
Мои кроссовки оказались у входной двери, на полосатом половичке. Они были аккуратно расшнурованы – кем? Уж точно не мной. Куртка висела здесь же, на гвоздике.
Кто-то принес меня сюда, разул, уложил на кровать, накрыл одеялом… Кто и зачем? Где моя сумка, где телефон и ключи, где все, что там было?
Непонятное беспокойство гнало из этого странного дома. Я завязала шнурки на кроссовках и отворила тяжелую, обитую коричневым дерматином дверь.
На улице сиял солнечный вечер. Калиновый куст у крыльца покрыт тяжелыми красными кистями, листья пожелтели только по краям. Ягоды горели под солнцем и выглядели такими аппетитными, что я отщипнула одну и сунула в рот.
И тут все вспомнилось — словно резкая кислота раскушенной ягоды вернула мне память.
Те двое в ночном плохо освещенном переходе. Заведомо смертельный удар. Все это было в промозглом октябре, когда листья облетели, трава давно пожухла, а в воздухе висело предчувствие снега.
Где я, черт возьми?
Чуть не подавившись ягодой, не думая, что меня могут увидеть, я сорвала с себя пуловер, распялила его на трясущихся руках и стала просматривать на свет.
Есть, вот оно. Маленькое красное пятнышко на плотном кремовом трикотаже. И аккуратная дырочка у него посередине…
Я бросилась в дом, на ходу ощупывая поясницу. Под пальцами боли не ощущалось. Вбежав в комнату, я повернулась спиной к зеркалу и чуть не свернула себе шею, пытаясь в него заглянуть.
В пыльном стекле отражалась занавеска в цветочек. Не веря собственным глазам, я схватила зеркало, поднесла его к лицу. Теперь в нем отражались часть бревенчатой стены, дверь и моя куртка на гвоздике.
Все, что было у меня за спиной, кроме меня самой.
Ноги у меня подкосились, я опустилась на кровать и продолжала тупо смотреть в зеркало. Моего отражения там по-прежнему не было.
Не знаю, сколько я просидела с зеркалом в руках и без единой мысли в голове. Наконец встала, поставила зеркало обратно на комод, оделась и вышла на крыльцо. Я не могла оставаться в этом непонятном доме, под одной крышей с отменившим законы физики зеркалом.
Я села на верхнюю ступеньку и уставилась перед собой. В голове стоял невнятный гул, словно множество мыслей пытались привлечь моё внимание. Пока ни одной из них этого не удавалось.
А вечер был чудесный. Солнце стояло ещё высоко, пригревало как раз в меру, налетавший временами прохладный ветерок подчеркивал блаженное солнечное тепло. Только сейчас я увидела, что дом стоит недалеко от реки: до заросшего редким камышом берега было метров триста. Прищурившись, я разглядела, что дальше по зеркалу воды камыш растет все гуще и переходит в сплошную стену, уходящую в быстро густеющий туман. Клочья тумана виднелись и недалеко от берега.
Но откуда взяться туману задолго до заката?
Надо было чем-то заняться. Ну, хоть пойти на берег, прогуляться по воде.
Я спустилась с крыльца – каждая доска, каждая ступенька скрипели по-своему – и побрела к берегу. Солнце, ветер, звон кузнечиков в высокой траве, запах полыни - все было так хорошо, что не хотелось торопиться. Пойду потихоньку, посижу на бережку. Подышу речной свежестью, подумаю. Авось до чего додумаюсь…
Вопросов накопилось много. Где я? Как попала сюда, в эту глушь, где нет ни единого признака человеческого присутствия, кроме этого странного дома – ни дороги, ни линии электропередач, ни одного самолета в небе за все время? Даже собаки нет, а как в такой глуши без собаки? Почему не видно и не слышно птиц и лягушек – лягушки-то должны быть, берег же рядом?
Кстати, а где же река?
Река была все там же. Дом остался позади, крыльцо было плохо видно, оно сливалось в одно целое с домом. Но речной берег и камыши не приблизились ни на метр.
Я постояла, стиснув зубы и сжав кулаки, изо всех сил не давая себе скатиться в истерику. Ну что ж, буду идти дальше и считать шаги… Почему-то мне казалось очень важным дойти до берега. Отсчитаю сто шагов - загну один палец. И так до тех пор, пока будет виден дом. Надо же куда-то вернуться на ночь…
Через три тысячи шагов дом превратился в темное пятнышко, но берег ближе не стал. Приходилось признать своё поражение. Но что, собственно, я надеялась найти на ускользающем берегу? Может быть, хозяина этого странного дома? Рыбака, сидящего там с удочкой?
Да кого угодно. Человека, способного мне объяснить, куда я попала и что здесь творится.
Я пошла обратно: надо успеть засветло. На этот раз время и расстояние вели себя нормально – или, скорее, привычно. Дом был уже рядом, когда я с удивлением почувствовала, что совсем не устала. А ведь я прошла быстрым шагом не менее четырех километров. И еще что-то было не так… Когда я поняла, в чем дело, то остановилась так резко, словно наступила на край пропасти.
Тени не удлинялись. Солнце не спускалось к горизонту. Все было так, словно я только что вышла из дома.
Я взбежала на крыльцо и бросилась на кухню. Жар не прогорел. Чайник не выкипел. Ходики по-прежнему показывали половину пятого.
Я зачерпнула воды из ведра, экономно умылась на крыльце и уселась на верхнюю ступеньку. Надо решать, что делать дальше, но в голову ничего не лезло. Что можно предпринять там, откуда нельзя уйти, но куда можно вернуться?
Ну что ж, попробую подождать. В этом доме можно разве что переночевать, но кто-то здесь явно ночует.
Джинсы были облеплены сухими травинками и семенами. Я взялась их отчищать, и вскоре обнаружила, что напеваю себе под нос. Мне было так страшно и одиноко, что хотелось услышать человеческий голос, хотя бы и свой:
— Сабельки, пулечки, пушечки,
Выбритые макушечки,
Цепкие лапы Родины
Да письмецо семье…
Холмики, крестики, нолики —
Где вы теперь, соколики?
Где вы теперь, служивые,
Спите в какой земле?
Петь так громко, чтобы заглушить его шаги, я не могла, но и его шагов не услышала. Поэтому, когда он возник передо мной, я испугалась так, что слова не могла сказать. Это не помешало мне рассматривать незнакомца во все глаза.
Высокий, плечистый, но худощавый. Одет в поношенный армейский камуфляж. Остроскулое лицо с горбатым ястребиным носом и твердо очерченным подбородком. Круглые ярко-желтые глаза. Высоко посаженные заостренные уши. Волосы короткие, темные, с проседью на висках. Сильная шея в вырезе камуфляжной майки.
Он смотрел на меня так, словно увидел привидение: ошарашенно, недоверчиво, и, кажется, с легким ужасом.
— Ты откуда эту песню знаешь?
— В маршрутке услышала, понравилась, потом скачала себе на телефон, — столь же ошарашенно ответила я, не успев даже обрадоваться, что появился кто-то, способный объяснить мне, где я нахожусь, и что здесь происходит.
— Понятно. Ну, пойдем, чаю выпьем. Меня, кстати, Андрей зовут.
— Меня Вера.
Он в два шага оказался рядом со мной на крыльце, переступая через несколько ступенек разом. Ни одна певучая доска не скрипнула под его кроссовками, и я невольно отметила, как пластично и легко он движется.
На вид ему лет тридцать пять… Для этого возраста так двигаться - значит иметь большой спортивный опыт.
Или не только спортивный.
Эти мысли мелькали на фоне затопляющего облегчения: сейчас, наконец, мне расскажут, где я, что это за странное место и как отсюда уехать. Не с неба же он сюда свалился…
И еще казалось, что где–то я его уже видела.
— Ты на кухне была?
— Да.
— Ну, значит, знаешь, куда идти.
Вдвоем в кухне мы помещались с трудом. Андрей кивком показал на снедь под вафельным полотенцем и стал заваривать чай. Видимо, мне предлагалось хозяйничать. Я отрезала пару ломтей хлеба, открыла банку с медом и поймала себя на том, что есть совсем не хочется. Странно, сегодня прошла приличное для себя расстояние, а ела последний раз часа за три до того, как привезли автодорожку. Но когда это было? Сколько я проспала?
Я решила нарезать яблоки тонкими ломтиками, чтобы макать в мед и есть. Одно нашинковала быстро, а с плотной кожицы второго ножик соскочил и полоснул по пальцу. Вот еще не было печали… Я полезла в карман джинсов за бумажными салфетками и увидела, что порез не кровит.
Из всех сегодняшних нелепостей эта была самой дикой. И самой страшной. Я смотрела то на сухой чистый порез, то на Андрея и не могла вздохнуть от давящего ужаса.
Во взгляде Андрея сквозило огорчение, словно что-то шло не так, как ожидалось. Он взял мою руку и положил её на проекцию сонной артерии у меня на шее.
Пульса не было, только привычное ощущение гладкой теплой кожи.
А я, оказывается, умею падать в обморок. Никогда не знала за собой таких талантов.
Очнулась я на той же кровати, точно так же разутая и укрытая одеялом. Мне показалось, что время повернуло вспять, но тут вошел Андрей с двумя чашками чая.
— Оклемалась? Давай все же чай пить.
Я села на кровати, взяла чашку и задала главный вопрос:
— Что это?
Он подтащил к кровати венский стул, сел, отхлебнул чай и ответил:
— Тот свет.
Оглушенная этими словами, я могла только слушать, но не могла осознать, что это правда. Она была невозможна, невероятна, как убегающий берег и невыкипающий чайник.
Меня все-таки убили в том переходе, но переход был не простой. Не только с улицы Кирова на Советскую, но и с «этого» света на тот. Сейчас мы оба на «той» стороне. Меня выбросило сюда в состоянии клинической смерти. На другой стороне, в нашем привычном мире остались боль, голод, усталость. И время. Здесь их нет.
— Ты пей чай-то.
Я сделала глоток. Горячий чай, хорошо заваренный…
— Как же это?...
— Ты его пьёшь, потому что помнишь: это было приятно. Здесь ешь и пьёшь только для удовольствия или отдыха. И только то, что можешь вспомнить. Если ты раньше ела икру или ананас – все это здесь будет. А если никогда лангустов не ела и захочешь их попробовать, то не получится. Потом, когда не сможешь как следует вспомнить, это уйдет окончательно. Между прочим, сортир здесь тоже не нужен.
— А почему к реке не подойти?
— Потому что тебе ещё рано. Здесь, на этом берегу… — он замялся, подбирая слово, — ну… караулка вроде …
— Карантин?
— Кому чего, — Андрей усмехнулся, — ты врач, что ли?
— Медсестра. А ты?
— А я, — он оскалился, словно всплыло неприятное воспоминание, — пес бездомный, капитан внутренних войск — вэ-чэ шестьдесят семь семьдесят, отряд спецназначения «Скиф». Прошу любить и жаловать!
— Хорошо, буду.
Он ошеломлённо посмотрел на меня и захохотал, показывая отличные сплошные зубы.
— Ну, с тобой не соскучишься!
— Пока никто не жаловался, - с достоинством ответила я. – А что на том берегу?
Андрей оборвал смех и прищурился.
— Не знаю. Может — ничто, а может – вечность. «Дальше — тишина».
— Не думала, что во внутренних войсках любят «Гамлета».
Похоже, он обиделся.
— Ну да, конечно, там одни тупые мордовороты…
— А то… «Удар искросыпительный, удар зубодробительный, удар — скуловорррот!»
Андрей зашелся от смеха и помолодел на глазах.
— Один-один! Некрасов! В училище была хорошая библиотека. А я читал больше всех, память тренировал…
Мы выпили два чайника чаю, съели сушки и яблоки, ополовинили банку с медом. Говорили и не могли наговориться. Порой всплывала мысль, что так я не говорила никогда и ни с кем, ни с кем никогда не чувствовала себя так легко и свободно.
— А ты как сюда попал?
— Так же, как и ты. Меня убили в том же подземном переходе.
— Так что, обязательно именно там умереть, чтобы сюда попасть?
— Не только. Дело в том — как. До меня здесь был Кузьмич: он наверху, на улице вытолкнул мальчишку из-под машины, спустился вниз - и умер от разрыва сердца. Я… меня гопота забила ногами, но я же «краповый берет», дешево им и лежачий не дался. Про тебя я и так знаю.
— Откуда?
— Здесь можно узнать все, что захочешь.
— Тогда скажи, тот… живой?
Андрей на несколько секунд прикрыл глаза.
— Нет, уже сдох. Ты этого пожелала напоследок, а такое всегда исполняется. Ну, и палец ты всадила качественно, до дна глазницы.
— А тот, который был сзади?
— С шилом? Тоже сдох, от передоза. Но ты здесь ни при чем.
— А жаль.
— Не о чем тебе жалеть. Их нет, а ты есть.
— Так ведь меня тоже нет.
— Там. А здесь есть. Тебе что, плохо здесь?
Возразить было нечего.
— Так что получается?
— Получается, что надо умереть как человек, а не как чмо. Либо спасая кого-то, либо драться до конца. Ведь ты не испугалась.
— Не успела. А потом только ярость и желание захватить с собой.
— Ну вот, сама видишь.
— А почему дом такой допотопный?
— Это как с едой: что сможешь четко представить себе, то и будет. Дом моих деда с бабкой, они меня вырастили. Я его вспомнил как смог. Другого дома у меня и не было: сначала в кадетку, потом училище, потом общага.
— А потом?
— Потом служба…много чего. В девяносто девятом события в Дагестане, слышала?
Я не «слышала» — я там была. Но вслух сказала только «угу».
— Я на мине подорвался, ноги выше колен ампутировали. Потом интернат. А потом меня продали.
— Как — продали?
— В нищие. Директор продал. Наверно, снотворного подсыпали, очнулся связанный в каком-то гараже. Сашка-цыган сказал, что теперь буду на него работать — там, в интернате, меня уже похоронили. Ну, бомжа какого-то похоронили под моим именем. Я один, искать меня некому. Паспорта нет, телефона нет, протезов нет – не успел получить. И меня самого нет… Послал я Сашку по известному адресу. Заперли меня в гараже на пару дней. Гараж во дворе здоровенного дома на отшибе, кричи, не кричи – никто не услышит. Думал, хоть бы сдохнуть поскорей, но не дали — видно, я дорого Сашке обошёлся. Через два дня принесли воды, и меня опять вырубило. Пришёл в себя — голова еле работает, кружится, словно много крови потерял, координации нет ни хрена, слабый как котёнок…
Я примерно догадывалась, на какой препарат его посадили.
— … ну, и потом на рабочее место, в тот самый переход. Весь в камуфе, голубой берет мне купили в военторге… Сашка заставлял ордена надевать – у меня два ордена Мужества …было… - да я их ему в морду кинул. Он, видно, их продал, ссссука…, а мне потом другие пришпиливали. Небось у алкаша дедовы ордена купил за бутылку: Красное Знамя и Красную Звезду, окопные, ходовые. Картинка: «Подайте доблестному воину»! Тттттттвою мммать! Ох, извини… Подавали хорошо, рядом Нинка-«мадонна» сидит, деньги забирает и меня пасёт, чтобы рот не открывал. Мне ещё раньше объяснили, что у Сашки всё схвачено, а буду прохожим вякать, то на первый раз Таньку-хромую, такую же рабыню – а ей всего пятнадцать было – на хор поставят у меня на глазах… а на второй раз просто в выгребной яме утопят. Вот и сижу целый день, повторяю про себя стихи или таблицу умножения, чтобы не рехнуться… Записку написать нечем, Нинка с меня глаз не спускает – ценный кадр, рабочая скотина… Однажды у них нестыковка вышла. Нинка свалила куда-то, второй час ночи, а я всё сижу, окоченел весь. И ни одного прохожего, как назло! Тут компания гопоты шлёпает, все и так уже хорошие, и у каждого полторашка пива. Остановились и давай надо мной ржать: «Во, был пёс служебный, стал пёс бездомный! Служи, Бобик, служи! Апорт! На-на-на, Бобик!». Беляшом в меня кинули, в лицо попали… а я голодный как собака… И тут у меня словно шторка в голове упала. Слишком близко они подошли – я двоих уронил, …ну, а прочие меня толпой запинали. Одному я успел зубами ахилл вырвать — он в кроссовках был, а остальные в берцах. Очнулся уже здесь. Тебе что, нехорошо?
— А что с ними потом было? – спросила я, с трудом, словно на морозе, шевеля губами.
— С гопниками? Не знаю, мне неинтересно. Тем двоим я шеи сразу сломал. А прочими …благодетелями… поинтересовался. Сашку конкуренты грохнули. Директор интерната от рака умер. А я вот здесь… и в переходе.
— Как — в переходе?
— А я разве не сказал? Кто сюда попадёт через него, становится его Хранителем. Когда «там» день, он в переходе, а в полночь открывается Переход для него – сюда.
— Так если он «там» мёртвый, какой он Хранитель?
— Там он живет в другом облике. Я там пёс. Ты ведь не сомневалась, что это так, и приносила мне мясо. А здесь я человек, да ещё и ноги на месте. Здесь всё так, как сможешь себе представить. Я очнулся уже с ногами – привык, знаешь, дольше прожил с ними, чем без них.
Я не могла в это поверить, но чувствовала, что мне говорят правду. В очередной раз предстояло смириться с тем, что здесь может случиться всё, что угодно – но по непонятным закономерностям. Нужно их найти и осознать, и тогда не будет так страшно.
— А как ты выбрал, кем быть «там»?
— Само получилось. Но меня устраивает. Может, потому, что те гаденыши меня псом называли? А ещё тогда весь день в голове крутилось: «…и псу не жить, как я живу…». Прочитал когда-то, запомнилось. Да и кто ещё может там жить, не бросаясь в глаза? Собака, конечно, не лошадь же. Кузьмич, кстати, тоже собакой был.
— Такой же? – с неожиданным для себя любопытством спросила я.
— Нет, он рыжий был, мохнатый, с низким клиренсом. Зеркала там не предусмотрены, так Кузьмич толком и не знал, какой он из себя, пока какая-то девчонка не заверещала: «Ой, Каштанка, Каштанка! Папа, давай её к себе возьмем!»
— Ладно хоть не Муму…
Он усмехнулся.
— Нет, Муму там не выживет. Только дворняга. А уж какая дворняга из кого получится – это, наверно, от человека зависит. Главное, чтобы тебя никто не из перехода не забрал: не знаю, что тогда с Хранителем будет. Понимаешь, как человек ты там умер. Жить там можешь только в другом теле и только в переходе. А человеком – только здесь.
— А что Хранитель делает?
— Охраняет переход и … — он запнулся, — ждёт сменщика.
— Сменщика? То есть ждёт, пока ещё кто-нибудь умрёт в переходе?
— Да. Вот я – сменщик Кузьмича. А кого он сменил, не рассказывал, неразговорчивый был.
— Был? А что с ним стало?
— За речку ушёл. Здесь так: пришёл сменщик, и прежний Хранитель уступает ему место.
У меня пересохло во рту.
Молчание повисло в воздухе, пронизанном золотым вечерним светом, набухало тяжестью, делалось невыносимым. Свой голос я услышала, словно со стороны, и не узнала его:
— Так твой сменщик – я?
— Да.
Этот мир обрушивал на меня глыбу за глыбой.
— Но ты же никуда не ушёл.
— Сразу и не уходят.
— А когда?
— Через девять дней – тамошних.
— Почему?
— Не знаю. Здесь правила установлены давным-давно и не нами. Но, видно, неспроста всё это: три дня, девять дней, сорок дней…
Я чувствовала, что всё внутри меня словно налито тяжелым холодным свинцом. Или страхом?
А чего ты хотела? Ты задала вопрос – тебе ответили. Так есть. Как бы ты к этому ни относилась, это ничего не изменит.
Так есть. Я умерла и вместе с другим покойником пью на том свете чай. С медом и сушками.
Бред какой-то.
Словно через толстый слой ваты до меня донесся голос Андрея:
— Попробуй отдохнуть. Может, уснёшь по старой памяти. Я на тебя слишком много сразу вывалил, извини. Когда мне Кузьмич всё, наконец, рассказал – в час по чайной ложке, молчун был, зараза, — я, помню, тоже был как контуженный, пока всё переварил. Но у меня всегда стрессоустойчивость была высокая. Ты ложись, укладывайся. Я на полу лягу, у меня ещё одеяло есть. Если хочешь, сейчас стемнеет.
— Мне всё равно. Ты это можешь сделать?
— Я тут все могу. У Кузьмича здесь была зима, морозное такое утро. «Мороз и солнце, день чудесный…» И дом был — копия его собственной дачи. Под окном берёза вся в инее, солнце играет, красота…
Я лежала, свернувшись в клубок, и не могла уснуть. Слишком много я узнала и слишком быстро. Каждый раз, когда я думала, что хоть что-то мне понятно, мир Перехода обрушивал на меня новую вводную.
— Ты не спишь? А что плачешь?
Я только сейчас заметила, что всё лицо у меня мокрое. Оказывается, я беззвучно плакала, сама того не замечая
— Я думала, что страшно только умирать, а потом всё кончается. Оказывается, умереть тоже страшно. Чем дальше, тем страшнее…
— Не плачь. Иди сюда.
И я рухнула в его руки, как в омут.
Когда я проснулась, в окна по-прежнему лился золотой вечерний свет. У меня было время, чтобы обдумывать и вспоминать, но всё тело было полно памятью о зрелой, неторопливой, щедрой любви, и эта память не давала мне думать.
Я никогда не была монахиней. Мужчины у меня были и до замужества, и после развода. Но, оказывается, я до сих пор не знала, что такое настоящий мужчина. А узнала только сейчас.
Раньше мной насыщались. Бывало, насыщали меня. Но никогда я не чувствовала, что меня берегут, обо мне заботятся, мной восхищаются.
Что меня любят.
Оставалось надеяться, что Андрею со мной было так же хорошо. Я чувствовала, что это так и есть, но боялась себе в этом признаться…хотя чего бояться тому, кто уже умер?
Эта мысль уже не вызывала прежнего ужаса. Правда, что человек – животное, которое ко всему привыкает. Я машинально проверила у себя пульс – его по-прежнему не было. Кожа оставалась тёплой. А вот порез на пальце затянулся. Странно, но так есть…
Я настолько полно ощущала присутствие Андрея после ночи, что не удивилась, когда он возник на пороге – по-прежнему бесшумно. Вопрос читался на его лице ещё до того, как прозвучал:
— Ты не…
— Спасибо тебе.
— Тогда пойдем. У нас мало времени. Один день уже прошел.
Я помнила об этом, но хотела забыть. И вскоре забыла – об этом и обо всём другом на том и этом свете.
Времени здесь не было. А если б и было, то оно остановилось бы.
— Расскажи о себе, – сказал Андрей, когда мы, наконец, оторвались друг от друга.
— Ты же говорил, что здесь узнаёшь все, что захочешь. Наверно, все и так обо мне знаешь.
— О тебе — не хочу. Захочешь, расскажешь сама, когда соберешься.
— Да и рассказывать особенно нечего. Школа, медучилище, работа. Два раза пыталась в институт поступить, все баллы недобирала. Потом завотделением мне как-то говорит: «Вера, я тебе скажу, а ты подумай и не обижайся. Таких операционных сестер, как ты — одна на тысячу. Какой из тебя будет врач — не знаю. Лучше быть правой рукой хорошего хирурга, чем хирургом, у которого обе руки левые»
Я это пропустила мимо ушей, ещё раз подала документы — и опять балл не добрала до проходного. Проплакала ночь и решила оставаться тем, чем есть.
Андрей внимательно слушал и ни о чем не спрашивал — ни о семье, ни о мужчинах, ни о детях. Почему-то это радовало.
Его рука гладила моё бедро, скользила к колену, нежно обхватывала его, сжимала на мгновение, поднималась чуть выше, снова сжимала. Я уже видела эти длинные пальцы, и лежали они точно так же. И эти желтые глаза тоже видела.
И я вспомнила. Все, наконец, связалось воедино.
Тогда, в девяносто девятом, я служила в армии. На квартиру хотела заработать, идиотка…
Нашу медсанчасть развернули в уцелевшей школе. Бои шли вторую неделю, и раненых везли потоком. Оперировали всю ночь, и ног я давно не чувствовала. Было уже совсем светло, когда в операционную внесли очередные носилки.
— Много еще? – безнадежно спросил осунувшийся, серый от усталости анестезиолог.
— Этот и еще двое, тащ-капитан, - ответил санитар-срочник.
Хирург, опытный, толковый и немногословный Кирилл Иванович, глянул на раненого и тихо присвистнул. Я уже знала, что такой свист ничего хорошего не предвещает.
Ниже колен были только окровавленные лохмотья камуфляжа. Санинструктор сделал все, что мог: наложил жгуты и обезболил. Раненый был без сознания, но его длинные грязные пальцы надежно пережимали бедренные артерии - именно там, где надо. И медбрат Женя-москвич, тихо матерясь сквозь зубы, безуспешно пытался ослабить эту хватку.
— Шпатель возьми и отгибай им по одному, - сказал хирург, — Вера, давай премедикацию.
Анестезиолог спал на стуле, откинув голову, чудом не сваливаясь на пол.
От укола раненый на секунду раскрыл невидящие глаза, и меня поразило, какие они ярко-желтые. Словно у кота… или у кого?
— Давайте на стол, фиксируйте. Вера, буди доктора.
Я снова превратилась в автомат, подающий инструменты и считающий салфетки. Где-то в мозгу сквозь усталость и недосып мерцала мысль: «…хоть бы удалось сохранить колени…».
Не удалось.
Дальше все сливалось в одно — пока я по стенке не добралась до кабинета физики, где стояли наши койки, рухнула на чью-то свободную и мгновенно уснула.
В памяти остались желтые глаза и вцепившиеся в ускользающую, вытекающую вместе с кровью жизнь пальцы. Мне хотелось узнать, как он вышел из наркоза, но «вертушка» уже ушла на Моздок.
Я вернулась из прифронтового госпиталя сюда, в золотой негаснущий вечер, увидела, что Андрей спит, и блаженно заснула сама.
Проснулась я от оглушительного крика:
— Слева! Снайпер! Серый!
Он кричал во сне, и я потрясла его за плечо. Проснулся он мгновенно.
— Снова приснилось… что я орал?
— Ты кричал: «Слева, снайпер!»
— Опять… Ты испугалась?
— Здесь вроде уже нечего бояться.
— Если бы ещё и не снилось ничего. Я радовался, что здесь спать почти не надо.
— Расскажи.
— Выходили с напарником к своим, я увидел, что в зеленке прицел блестит, заорал «Серый!», он обернулся – и тут ему пуля в голову… Придурок, если бы крикнул: «ложись!» или — что я там кричал? — «слева!» — да, тот и был слева, с-с-с-сука — может, Серёга был бы жив.
Вот видишь, ты говорила, что рассказывать о себе нечего – и у меня нечего. Кровь и грязь, кровь и грязь…
— И у меня кровь и грязь. Хирургия, что ты хочешь.
— Но ведь что-то хорошее было?
— Было. Операции.
— И у меня операции! Когда всё по плану, без потерь, задача выполнена. Словно раздваиваешься: голова работает сама по себе, а тело на рефлексах. Таймер в голове тикает, а время растягивается.
— Или стоишь у стола и видишь на шаг вперед, какой инструмент понадобится, и он тебе словно сам в руку прыгает. Сливаешься с хирургом в одно, его мысли тебе в голову перетекают.
Андрей слушал так внимательно, что я решилась задать вопрос, который давно вертелся на языке.
— Послушай, я всё хотела спросить… Хранитель — что он охраняет? Переход?
— Нет, Переходу ничто повредить не может. Когда сидел там с Нинкой, то прикидывал, сколько и куда пластита надо, чтобы его обвалить. Как в клетке сидел, как в зоопарке…, а я хороший подрывник, вот и подсчитывал, чтобы не рехнуться. Мечтал, дурак, чтобы и меня там завалило, недобитого, и Нинку-сучку, и этих всех, что идут мимо с пустыми глазами. Здесь мне объяснили, что Переход оттуда сюда – он не человеком создан, и не человеку его разрушить. Вот переход с Кирова на Советскую, бетонную коробку, подорвать можно. А Хранитель охраняет тех, кто по нему идет.
— Кто тебе объяснил — Кузьмич?
— Нет, Кузьмич молчун был ещё тот. Да и сердит был: долго меня ждал, целых семь лет. Дождаться не мог, когда за речку уйдет, всё хотел там Варю свою разыскать. Девять дней, пока я тут обживался, именинником ходил, аж светился весь. Потом хлопнул меня по плечу, сказал: «Бывай!» - и ушёл. Кузьмич здесь ни при чём. Это Разводящий объяснял.
— Кто это?
— Не знаю. Я его не видел, с ним не разговаривал. Он сам на связь выходит. Надо задать вопрос, и в голове всплывает ответ, словно знал уже когда-то, но забыл, а теперь вспоминаешь. Но только когда прежний Хранитель уйдёт.
В переходе ты знаешь, что кого ждёт. Люди идут мимо, а ты видишь, что с ними случится в ближайшее время. Если им грозит опасность, но её можно предотвратить — вмешиваешься. Вот и всё.
Итак, мне предстояло играть роль Судьбы. А что предстояло ему?
Андрей словно услышал мои мысли.
— Я спрашивал, что на том берегу. Разводящий не отвечает. Может, сам не знает. Может, это определяется тем, что успеваешь сделать в переходе. Вот так.
— Интересное кино получается…
— Нам невероятно повезло. Мы умерли там — и живы здесь. Сколько бы это ни продлилось, что бы ни было потом — это царский подарок. Я ни о чём не жалею.
— И я. Потому что мы встретились.
— Когда увидел тебя на крыльце, не мог в это поверить. Возвращаешься — а здесь любимая женщина сидит и поёт твою любимую песню…
Я не сразу поняла, что он сказал.
— Любимая?
— Я тебя заметил ещё в переходе. Лежал и думал: почему я не встретил её, когда был самим собой - живым, здоровым, с ногами… А потом ты принесла мне мяса. Не пирожок недоеденный бросила, а специально принесла, порадовать хотела…
Если бы я ещё был в переходе… — ну, тогда… — ничего бы не случилось. Тем двоим я бы глотки перегрыз, и плевать, что бы потом было. Хотя Разводящий предупреждал, что убивать Хранитель не имеет права… Ну, что ты плачешь? Посмотри на меня!
Я торопливо вытерла глаза, взглянула на Андрея и не удержалась от смеха. Он скорчил явно отработанную гримасу: моргнул, неуловимо быстро дернул головой, и его худое горбоносое лицо стало совершенно птичьим.
— Ну вот, хоть услышал, как ты смеёшься. Моя бы воля, ты б никогда ни одной слезинки не пролила.
Он подхватил меня на руки, и я поняла, что я дома. И что я счастлива.
<