Федотовы.
Моего деда по материнской линии звали Федотов Кирилл Федотович (05.09.1883 – 29.08.1962). Это имя носит и его праправнук Семенихин Кирилл. Это порадовало бы мою маму Анну Кирилловну; она также в своё время была приятно удивлена, что маме Кирилла Семенихина по предложению Вали дали простое имя Оля (она опасалась за «новомодное» типа Жанна или Кристина); у Анны Кирилловны была сестра Оля.
Дед Кирилл жил в деревне Узкое того же Усвятского района. Прямого сообщения общественным транспортом между моей деревней Савино и деревней деда Узкое никогда не было, и сейчас нет. Разделительный пункт – райцентр Усвяты. Почти 400 лет территория Усвятского района входила в состав Польши, в 1772 году присоединена к России. После революции и до начала войны с немцами Усвяты входили в состав Смоленской области. В мои школьные годы Усвяты именовались «местечко». Помню, даже в 60 г.г. ХХ века адрес районной газеты значился: «м. Усвяты» (сейчас это посёлок). Эту справку я привожу в познавательных целях – название «местечко» имеет польские корни и ещё означает компактное еврейское поселение (читай «Конармию» Бабеля). Я помню образчики местного устного творчества, где не раз звучало: «Пан, паныч» - в северной части Псковской области этого не услышишь. В нашем местном наречии было много польских слов - когда шёл фильм «Четыре танкиста и собака» с синхронным переводом, я понимал многое по оригиналу, и с удовольствием к нему прислушивался.
Так вот, от деревни Узкое до Усвят 15 км, а далее от Усвят до Савина ещё не менее 20 км. Пассажирское сообщение на этом двадцатикилометровом участке долгое время отсутствовало (и когда потребовалось восстановить утерянное в войну моё свидетельство о рождении, мы с матерью пошли в Усвяты пешком – это было в 1948 году). Затем здесь появилось грузотакси – с брезентовым тентом, от нас до Усвят делалось 2 рейса в сутки. Но не только асфальта, но и мало-мальски приемлемой грунтовой дороги не было. Проехать можно было только в сухую погоду – в весеннюю распутицу рейсы официально отменялись, а при пограничных состояниях природы, а также при летних и осенних дождях, езда была, какую показывают старые колхозные или военные кинофильмы – едут, слезают, толкают машину, носят хворост под колёса, снова едут (или идут дальше пешком, если машина безнадежно застряла). А от Усвят в направлении Узкого дорога была хорошая – грунтовая насыпная и грейдируемая – по ней осуществлялось регулярное автобусное сообщение: Усвяты – Невель и Усвяты – Великие Луки (деревня Узкое находится в 1 км от шоссе).
И по дорожным условиям, и по деревенской занятости мы мало общались с семьёй деда. Несмотря на крестьянское происхождение, Кирилл Федотович не опускался до мужицкой прозы. Это был очень ответственный человек, природный интеллигент. Как вспоминала моя мама, он всегда был ровен, никому не грубил, от него никогда не слышали бранного слова; и абсолютный трезвенник. Перед революцией 1917 года он уехал на заработки в Петроград.
Дед, я полагаю - с детства, сильно хромал на одну ногу, это ограничивало возможности трудоустройства. Работать в Питере ему приходилось на неквалифицированных работах, в частности, мойщиком посуды в ресторане (я видел у него в деревне несколько потертых серебряных ложечек, конечно, не украденных, а подобранных им в «зоне не возврата».
В Петрограде дед встретил свою «половину», простую девушку Наташу из Тверской губернии. Послереволюционная разруха в Петрограде заставила его вернуться обратно в деревню. По ленинскому декрету «о земле» он получил возможность вести хозяйство на хуторе. Моя мама провела раннее детство на этом хуторе и вспоминала, что там жили в больших трудах, но нравилось.
Будучи единоличником (как тогда и все крестьяне), дед выписывал газету «Сам себе агроном», старался вести правильное хозяйство, применяя полученные знания. А ведь многие его ровесники или не знали грамоту, или забыли то, что им могли дать в приходской школе.
Это фото примерно 1927 - 1928 года (Вера, сидящая на коленях, родилась в 1925 году).
Кирилл Федотович на этой фотографии в заднем ряду второй слева, а четвёртый слева – его брат Дмитрий. В «женском ряду» слева направо - его старшая дочь Александра и жена Наталья Петровна с младшей дочерью Верой; а справа налево две другие дочери: первая – Ольга, вторая - Анна.
Затем в деревне (мы знаем – с 1930 года) началась организация коллективных хозяйств (колхозов). Дед не только вступил в колхоз (а выбора и не было), но и был первым его председателем. Председатель колхоза - выборная должность, и это говорит о том, что дед пользовался уважением и доверием людей.
Братья деда Дмитрий и Афанасий тоже были достаточно образованными (по деревенским меркам) и уважаемыми людьми. Один из них был псаломщиком, другой имел лавочку в деревне. Кирилл Федотович старался дать образование своим дочерям – Александра и Анна стали учителями, Ольга закончила школу и, несомненно, с её активностью, планировала продолжать образование (она умерла от дифтерита в шестнадцатилетнем возрасте). Младшая дочь Вера в 16-летнем возрасте была угнана в Германию, я не знаю, какое образование она успела получить до войны.
Из детства помню две продолжительные встречи с дедом. Первая произошла, когда я был примерно первоклассником, а брату Ване могло быть 3-4 года. Мы уже жили отдельно от бабушки Евдокии (в другой половине дома). Маму направили на краткосрочные курсы повышения квалификации учителей, и дед Кирилл приехал к нам «на хозяйство» зимой. Он готовил еду, ухаживал за нами. Мы с Ваней при нём не скучали. Вечером на печи в темноте (иногда при свете коптилки) дед рассказывал нам что-то, а ещё мы пели песни – дедушка, я и Ваня. В репертуаре были мужественные песни, помню песню о Ермаке («Ревела буря, дождь шумел…»). У деда был хороший музыкальный слух и голос, ранее он пел в церковном хоре (у мамы и у Вани оказался слух без голоса, у меня не оказалось ни слуха, ни голоса).
Вторая продолжительная встреча была летом. Довольно точно могу определить, что мне было 11 лет, я закончил 3 класса (ходить в школу начал в 8 лет), Ване было 6 лет. Маму направили на летние курсы повышения квалификации в г. Опочка, и она перевезла нас к деду Кириллу и бабушке Наталье. Надо сказать, что деревня Узкое (где они жили) в войну была полностью сожжена, там долго шли бои, многие участки оставались заминированными. В то лето шло разминирование, мы видели солдат-сапёров, вечером собранные мины подрывали, и мы слышали взрывы. Изба деда была восстановлена в условиях послевоенной нужды и недостатка материалов: окна маленькие, пол и потолок плохие, вход в избу шёл через пристройку, в которой были корова и куры. Мы приехали из не меньшей бедности, меня тут ничего не поразило. Я просто говорю, что у дедушки было мрачновато, а нам, без матери, скучно (особенно Ване). Мы всё время проводили на улице. Если при первой (зимней) встрече дед много общался с нами, то тут этого не было, дед всё время был занят работой. Кормила нас бабушка Наталья, а дед – раз мы были почти всегда на улице – нас к себе, насколько помню, не окучивал. Так что эта встреча была продолжительной, но деталями общения не запомнилась. Конечно, если бы мы обращались к деду с разговорами и вопросами, он бы с нами с удовольствием пообщался.
Думаю, что когда я был в школьном возрасте, я и Ваня вряд ли бывали еще с визитами в Узком – матери трудно было бы организовывать такие поездки. Транспортные условия понемногу улучшались, но в деревне человек очень крепко связан с домашним хозяйством, и наша мать – не исключение. Даже если поехать на один день, то надо решить, как дважды подоить корову, загнать её после пастьбы (в общем стаде) в хлев, кормить поросёнка (а его и кормить было почти нечем, кроме рубленой травы); ну а на кур можно было не обращать внимания – они сами паслись у дома и сами заходили под навес. Но одного дня мало. На самую короткую поездку в Узкое, с пересадками в Усвятах, надо два дня. Представляется, что мать ездила проведать своих родителей одна – я помню, что раза два оставался «на хозяйстве» и даже доил корову, что мне очень не нравилось (хотя корова не возражала).
Представляется, что я бывал у деда и в «сознательном» возрасте, помню его, прививающим грушу на рябину. У нас не получалось общего разговора, только коротко и ни о чём. Хотя у меня, кажется, и мелькала мысль, что надо бы его о чём-то расспросить. Но ничего не приходило в голову – к таким разговорам надо готовиться. Сейчас я расспросил бы его, в первую очередь, о старине. Ведь он родился в 1882 году, его отец мог быть рождён где-то в 1960 году (до отмены крепостного права в России), а его дед (мой прапрадед) – в 30-х годах Х1Х века (его молодость проходила при крепостном праве). Дед Кирилл, вероятно, мог общаться со своим отцом и своим дедом и запомнить хотя бы некоторые штрихи из их жизни – это был бы привет из той дальней эпохи. Можно было расспросить и о питерском периоде его жизни, и о единоличном хозяйствовании, и о порядках в первом колхозе.
Когда я закончил четыре курса сельхозинститута, то проходил производственную практику в совхозе «Усвятский», который территориально включал Узкое. Я мог ездить на личном велосипеде в любую бригаду, и приезжал в дом деда, иногда с ночлегом. Дед в это время тяжело болел, ему вводили обезболивающее; общение было практически невозможным. В том же году он умер, и я участвовал в его похоронах.
Если из собственного опыта ты можешь многое сказать о родителях и, кое-что, о бабушках и дедушках, то заглянуть в глубину века (и даже веков) можно только через общение с самым старшим поколением. В общении с представителями старшего поколения, если хочешь что-то узнать о прошлом, инициатива должна принадлежать молодым. Старик не будет приставать к молодым с рассказами о прошлом, если те не хотят его слушать. Оля, надо отдать ей должное, ещё несколько лет назад попросила меня записать сведения о родственниках по моей (отцовской) линии, и я тогда же это сделал. Я хочу, чтобы Ксюша записала некоторые сведения по линии Владимира Васильевича и Людмилы Алексеевны. Здесь важно подготовить заранее вопросы и не ограничиваться одной встречей (надо приставать с вопросами несколько раз). При единственном разговоре у спрашивающего не возникают иногда нужные вопросы, а его визави может вспомнить интересные моменты уже после этого разговора (наш мозг – биологический компьютер, он способен продолжать выполнение поиска на запрос неопределенно долго). Возвращение к разговору может существенно дополнить материал. Хронологических сведений может оказаться немного, но важно отметить также эпизоды формально незначительные, но оставившие в их памяти эмоциональный след – они ведь как-то отражают прошедшую эпоху и взаимоотношения людей.
Не я придумал, что надо знать историю своего рода. И сам был немало удивлен, когда, в ответ на мое письмо, троюродный брат Петр Васильевич Прусаков из деревни (!) прислал довольно подробные сведения о родственниках моего деда. А эти сведения он получил от нашего с ним двоюродного дяди Нила Хрисановича Прусакова, рядового колхозника, который вёл записи! Вот это, да. Так «с кем вы (мы), мастера культуры».
Бабушка Наталья Петровна. С ней я общался очень мало. Пожалуй, только когда мы с Ваней жили в Узком летом, о чём я уже упоминал. Бабушка была маленькая, скорее худенькая (по крайней мере, полноты никакой не было). Она нас тогда кормила и минимально ухаживала за нами. Не помню, чтобы она нас как-то ласкала. Как помнится, она была родом из Тверской губернии, и сохранила непривычный для нашей местности говорок. Как-будто волжский – на «о». Волга через Тверь и протекает, но есть ли в этой губернии классический волжский говор – не знаю. Может, есть особенный «тверской» говорок – мне вспомнился один из рассказов Бориса Полевого, где автор и герой по одному характерному слову признали друг в друге земляков - тверичан. (Рассказ назывался «Пан Тюхин и пан Телеев» - речь шла о солдатах Пантюхине и Пантелееве, ставших партизанами в Югославии; и читал я его 60 лет назад). Наталья Петровна умерла значительно раньше Кирилла Федотовича, на похоронах я не был. Она похоронена в деревне Узкое, рядом с мужем.
Мама, Анна Кирилловна Прусакова (Федотова). Главное счастье, и не надо ничего доказывать, что у нас была мама. Как обделены в жизни те, с кем нет рядом мамы. Хотя у нас не были приняты (думаю, как и в большинстве деревенских семей) открытые проявления ласки, но материнское тепло грело и укрепляло нас. Когда я вспоминаю маму, то поражаюсь, какие неимоверные трудности она, оставшись одна, претерпела, пока вырастила нас с братом.
Послевоенная жизнь была полна лишений, но детское сознание не могло тогда сформулировать, что это трудная жизнь. Воспринималось всё как естественное и единственно возможное, и как-то позитивно. Негативные моменты не замечать было, конечно, невозможно, но они казались обязательными (как и погодные явления). И попадало мне, когда я обижал брата Ваню (ремня в нашей безотцовской семье не водилось, но верёвка его вполне заменяла). Не помню, чтобы в момент наказания или после него я обижался бы.
У меня возникает крамольная мысль, что моя мама и родители других детей в то время просто вынуждены были скрывать свои чувства к детям, проявлять даже суровость (приласкаешь, а он есть попросит – дать нечего; расстроишь ребёнка и сам расстроишься). Помню обращения: «Баб, есть хочу…, мам, есть хочу» - на них был классический ответ: «Разевай рот, я вскочу». Думаю, я это слышал и в других деревенских домах. Часто ребёнок успевал сказать только: «Баб… или мам…», и его уже обрывали; но к ужину или обеду придумывали чего-нибудь поесть.
Мама родилась в 1918 году. Анна – официальное имя, а в её близком окружении к ней обращались, как к Нюре. Мы никогда не отмечали её день рождения, и я не знаю, какая дата рождения была записана у неё в паспорте. Мама всегда говорила, что дата записана неверно, а определённо она знает то, что родилась в сентябре.
Помню рассказ о её раннем детстве. Они жили с отцом матерью и сёстрами на хуторе. Жизнь на хуторе ей нравилась. Родители брали её, маленькую, на работы по уборке сена, сажали на копну, а сами сгребали сено тоже в копны; наверно, пересаживали потом её на новое место – чтобы сильно не удаляться. Её слова: «Сижу, смотрю и завидую – как им хорошо: ходят, грабельками помахивают, а я должна сидеть – скучно».
Вспоминала как уже позже со двора или огорода (окна?) наблюдала, как их школьный учитель Жуков Иван Петрович(?), высокий, худой, вышагивает с ружьём вдоль реки. Ивана Петровича я знал, он был женат на однокурснице мамы (!), дожил до глубокой старости (у Жуковых я не раз ночевал, посещая впоследствии могилу матери).
Начальное образование Нюра получила в местной школе, а для дальнейшей учёбы ей пришлось переехать в райцентр – местечко Усвяты. В это время советская власть как раз проводила культурную революцию и реформу образования. В Усвятах была организована трудовая школа – «Совхозуч». С идеей, чтобы дети одновременно и работали, и получали образование. Общежитие и «офис» школы находились в бывшем замке с башенками, построенном графом Шуваловым, которому долгое время принадлежали Усвяты («Белом доме», как называют его местные жители).
Фотография «Белого дома, которую я здесь привожу, взята из Интернета. Этот дом на берегу озера, расположенный на самом высоком месте и хорошо видный со всех сторон, хорошо сохранился до настоящего времени. Сейчас в нём располагается Усвятский краеведческий музей.
Период учёбы в «Совхозуче» оставил у мамы много впечатлений, она неоднократно его вспоминала. То, что было голодновато и холодновато – это
не в счёт, дети крестьян это считают за норму. Больше всего её впечатлила высочайшая активность учащихся, детей в 12 – 14 -летнем возрасте.
«Рождённые революцией» - это не пустая фраза, какие-то дремлющие силы действительно пробудились. В «Совхозуче» было полное ученическое самоуправление. Мама даже не помнила, чтобы в общежитии ночевали
дежурные педагоги.
Фото 1932 года, на окончание «Совхозуча». Нюра (Анна) слева, ей 14 лет.
Распорядок дня был строгий, и за него отвечали сами ученики. Комсомольская организация была настолько авторитетной, что быть вызванным на бюро ячейки было страшнее, чем вызов к школьному начальству. Школьники – члены комитета подражали, наверное, взрослым партийным и комсомольским функционерам и умели так «проработать» провинившегося, что у него пропадало желание в дальнейшем что-либо нарушать. «Совет командиров» Макаренко не был единичным явлением.
Не знаю, относилось ли это ещё к начальной школе, или это было в «Совхозуче», но мать с сожалением вспоминала, как настойчиво велась антирелигиозная пропаганда, и как их посылали по деревенским домам с агитацией снимать иконы. Это мог быть даже 3 – 4-й класс начальной школы.
(Возможно, я уже отмечал, что в этот период местные усвятские партийные и советские власти (на «три шага» впереди других районов) усиленно занимались ликвидацией церквей. Их не просто закрывали, но и разрушали – на месте Узковской церкви сейчас видны только отдельные глыбы фундамента (взорвана), от Церковищенской церкви вообще не осталось и следа, только в Иванцеве я видел заброшенное, но не взорванное здание церкви).
Активной в 30-е годы ХХ века была не только школьная молодёжь, но и первые колхозники. Мать вспоминала, что женщины с граблями на плечах шли на работу и с работы с песнями. Как в старых кинофильмах. Кстати, мы, студентами, пели, едва сев в институтский автобус. Но петь при ходьбе нам не приходило в голову. (Коллективное пение в служебных автобусах было до конца 80-х, на полном серьёзе можно сказать: «Союз развалили, стало не до песен»).
Получив семилетнее образование в «Совхозуче», Нюра в четырнадцатилетнем возрасте поступила в Велижское педагогическое
училище Смоленской области (Велиж - ближайший город к Усвятам, которые тоже относились тогда к этой области). Мать рассказывала иногда о своей учёбе, но сейчас мало что вспоминается. Упоминала она об изучении предмета «Педология», где детей, в зависимости от способностей, относили к разным группам («дебилы» упоминались). Вскоре эту науку признали ложной и вредной. Вспоминала, как один из преподавателей искоренял у них вопросительную частицу «ти».
Дело в том, что в Усвятском районе и на ограниченной сопредельной территории Смоленской и Витебской областей по местному диалекту все вопросы начинались с «ти»: «Ти будешь ты пить?», «Ти надо тебе ехать?», «Ти соскучилась ты по маме?». От последнего вопроса на улице маленькая Оля Прусакова, будучи в деревне у бабушки, пришла в тупик. Этот вопрос звучал так: «Ти змаркотилась ты по матке?».
Так вот, упомянутый преподаватель педучилища, когда слышал «ти», тут
же перебивал разговаривающих, спрашивая: «Ти лил и кошке картошки?» - ответа не требовалось. С достаточной убеждённостью я считаю, что мать училась на одном курсе с отцом, ведь они в один год заканчивали школу. И мама вспоминала о преподавателе, который добивался от Александра толкования малоупотребительных, иностранных и т.п. слов - с целью (как она считала) развития его интеллекта (я уже рассказывал об этом).
Срок обучения в педагогическом училище составлял 3 года. По его окончании в 1935 году мои будущие родители в семнадцатилетнем возрасте стали работать в ныне уже не существующей Соболевской семилетней школе Усвятского района. Могу предположить, что поженились они в 1938 году. Этот период совместной жизни для матери был счастливым, но не долгим – в конце 1939 года Александр был призван в армию Усвятским военкоматом.
Перед моим рождением мама переехала в дом родителей моего отца в деревне Савино и там оставалась, прожив в нём около 25 лет. 21 июля 1940 года появился я – сын Толя. Менее чем через год после моего рождения началась Великая Отечественная война, и для матери начались годы очень
трудных испытаний. Моё рождение и начавшаяся вскоре война так совпали, что до 1943 – 1944 г.г., а, может быть, и несколько позже работать по специальности мать не могла. Помню, она говорила, что приходилось ходить на колхозную работу – вместе с другими перекапывать лопатой поля для посевов (лошадей не хватало, а тракторов не было); и норма выработки была 5 соток на человека. Это размер нашего дачного участка, не менее трёх дней нам с Валей требовалось для его перекопки. Надо ещё помнить и то, что родителям отца, жившим с нами общей семьёй, было по 70 лет (не лучший возраст для добытчиков хлеба насущного), и то, что работа в колхозе была фактически бесплатной. Сколько усилий требовалось от матери, чтобы «вытянуть» меня (потом и Ваню).
Вернуться к работе учителя маме было непросто (и не от того только, что мы с Ваней были маленькие). Когда вспоминаешь широкое деревенское окружение, то создаётся впечатление, что все, получившие образование, работали по специальности, фактически конкурируя между собой. Мать была учительницей начальных классов. Но только в нашей деревне, не имевшей своей школы и отстоявшей от других деревень со школами не менее чем на 5 километров, жило четыре учителя, и они ходили работать в три разные школы (некто Павел Романович приходил домой только в выходные).
Предполагаю, что какое-то время Анна Кирилловна работала в Церковищенской школе 10-летке. Это было ещё в годы военной разрухи – я помню, как она проверяла ученические тетради, сшитые из газет – как можно писать и разбирать потом написанное по печатному тексту сейчас представить трудно. Думаю, газеты для этого завозились из района, так как не только в крестьянских домах, но и в нашем, газет не было (много позже мы стали выписывать «Учительскую газету» и «Пионерскую правду»). Года до 1947-го остро не хватало учебников, один учебник выдавался на трёх (и более) человек, я слышал это, будучи дошкольником. Когда я в 1948 году пошёл в школу, мы писали уже в тетрадях, а делиться учебниками с другими учениками мне не приходилось.
В 1949 году на один учебный год Анну Кирилловну перевели в Иванцевскую начальную школу, километрах в 7-и от Савина. Преподавала она одновременно для второго и четвёртого классов, как и практиковалось в малокомплектных школах (здесь я учился как раз у мамы, во втором классе). ВИванцево мы переехали вместе с коровой, жили на частной квартире. На следующий учебный год маму перевели в Глазуновскую начальнуюшколу, расположенную уже по другую сторону от Савина и поближе, в 4-5 км от него (но за рекой). Мы вернулись в Савино, и мать работала в Глазуновской школе до выхода на пенсию за выслугу лет (не могла доработать до пенсионного по возраста, так как сильно страдала от стенокардии и высокого артериального давления). В этой школе она также вела одновременно по два класса (я ходил в другую школу). Из Савина в Глазуново ходила пешком, но не просто пешком, а с преодолением препятствий (и с Ваней за руку).
Эти две деревни, кроме расстояния, разделяет река Усвяча. Эта водная преграда доставляла много забот и неприятностей матери. По прямому направлению моста через реку не было. Обходной путь через ближайший мост был длиннее на 2 – 2,5 км, при том, что в весенний период там разливался и был труднопреодолимой преградой ручей Успол. Другой мост через деревню Церковище удлинял путь вообще до 10 километров. Поэтому мать старалась максимально использовать прямой путь. Иногда переходила реку вброд (река не мелка, по грудь и выше).
Когда вода становилась слишком холодной, мама пользовалась лодкой; для этого и лодка старая была приобретена, и на других лодках (по договорённости) она переезжала (на замок их обычно не ставили), всё это самостоятельно; запомнилось, с лопатой вместо весла. Когда лодка не своя, могли быть неудобства и опоздания – если лодкой раньше воспользуется кто-то другой и она окажется на противоположном берегу. Осенью мать старалась пользоваться лодкой как можно дольше, до ледостава. И даже когда лёд у берегов уже был – для этого приходилось пробивать во льду проход, дальше плыть на лодке по незамерзшей середине реки, потом с лодки пробивать заново (или обновлять) проход во льду у противоположного берега реки, завершая переезд. Это и представить трудно.
Помню, мы катались с ребятами на коньках на льду у нашего берега, середина реки текла свободно. Мать подходила к лодке с противоположного берега, я это видел. Неожиданно я попал на участок тонкого льда и провалился в воду по шею. Мать увидела, кричала: «Толя, держись!», старалась побыстрее справиться с лодкой. Барахтаться в полынье – не дай, бог, никому; мне повезло, что я немножко нашёл опору снизу, возможно, это был камень. Недалеко у специальной проруби для взятия воды находилась наша соседка, старуха Васса (у нас - Васся). Я думаю, именно Лёня Чернышов выхватил у неё коромысло, и я выбрался с его помощью. А мать закончила переправу позже. Я прибежал домой без валенок и без штанов (их потом достали из реки). Меня не ругали, мать радовалась; никакой простуды от этого купания ко мне не пристало.
Задача вовремя попадать на работу для матери осложнялась ещё и тем, что ей надо было вести с собой Ваню (начиная лет с четырёх). А идти надо было не по асфальту, почти всегда в условиях бездорожья: осенью - грязь, весной - распутица и грязь, зимой - заметенная снегом дорога. Сообщение между деревнями Савино и Глазуново было малоинтенсивное; зимой, например, дорога не была накатанной (в лучшем случае, проедут конные сани) и, конечно, никогда не чистилась от снега – так что после очередного снегопада надо было самому пробивать тропу. Как можно было рассчитать время в пути, чтобы вовремя попасть на работу – для меня не ясно, думаю, для страховки всегда надо было торопиться.
А выйти из дома в определённое время в тех условиях было очень проблематично. Сейчас у себя мы можем знать, что на завтрак достаточно менее тридцати минут – приготовление чая почти сводится к нажатию кнопки. А в прежней деревне до ухода из дома надо было обязательно и ежедневно истопить русскую печь. Её отопительная функция реализуется, если печь полностью протоплена достаточным количеством дров, а вытяжная труба своевременно закрыта. Печь топилась один раз в день, утром; об электрической или газовой плите и не слыхивали, да и отдельно стоявших плит на дровах не было. Поэтому на огне в русской печи надо было не только приготовить что-нибудь на завтрак, но и сварить суп или щи на обед и ужин («чугунок» оставлялся в горячей печи, иногда еда при этом выкипала до половины).
Готовить приходилось ежедневно: холодильников не было, а, оставленная на вторые сутки, пища могла прокиснуть (но и её не выбрасывали, а съедали, приговаривая: «А суп то сегодня подгулял»; так же, не задумываясь, употребляли кислое молоко). На реакцию кишечника не обращали внимания. Кроме топки печи, утром надо было ещё подоить корову, дать корм ей, овцам и поросёнку (его держали с апреля - мая по ноябрь), курам.
Заодно скажу, что выражение «…мечешься, как угорелая кошка» связано как раз с преждевременным и вынужденным закрытием дымовой трубы (и тепла хочется побольше сберечь, и на работу надо бежать). Угарный газ легче воздуха, поэтому поднимается и накапливается в верхней зоне избы – а кошки как раз любят сидеть высоко на печке. Если человек остаётся дома, например, в выходной – тоже может угореть, и сам я угорал не раз – это деревенская рутина. Мы, особенно дети, считали этот быт вполне нормальным (сравнивать было не с чем); и только сейчас я могу приблизиться к пониманию величины проблем, которые стояли перед мамой. Продолжая о проблеме топки печи, скажу, что здесь очень мало общего с топкой печей на дачах сухими дровами. О, дрова, дрова!
Из-за относительной перенаселенности нашей деревни трудно было с дровами. Рядом был лес, но лес был государственным и строго охранялся, дрова рубить там было нельзя. Я не знаю, сыщешь ли сейчас в нашей дачной округе лесника. А тогда километра за 3-4 от нашей деревни среди леса находилась маленькая деревенька Калинки, в ней жили лесничий и несколько лесников; кроме того, по другому направлению, у края леса, отдельно от всех, жили ещё две семьи лесников. Это микропоселение (типа хутора) называлось Пруд. Сталинские порядки были твёрдые, и лесники дома не сидели. Даже собирая ягоды или грибы, мы, дети, постоянно встречали вооружённого лесника нашего участка по фамилии Малахов («Малах»).
А ольховые кусты между полей на неудобных землях лесом не считались, и в них все заготовляли себе дрова. Ольхи не хватало, она едва успевала отрастать; приходилось пилить её двуручной пилой или рубить довольно тупым топором (мужчины в доме нет, да и не задумывались о качестве инструмента) тонкие и кривые стволы. Больших запасов делать не успевали. Зимой возили дрова на санках, а в остальное время носили вязанки на плечах.
Так как сухих дров в запасе, чаще всего, не было, приходилось дополнительно мучиться с разжиганием и топкой печи (иногда сырые дрова в печи просто гасли). А маме надо было на работу. Сейчас население Савина уменьшилось во много-много раз. Мой друг Лёня Чернышов бывает на нашей малой родине (я сам был в 2009 году) и описывает мне, какие толстые деревья выросли в наших кустах и какие замечательные дрова там можно заготовить – но их некому рубить и пилить.
Очень трудноразрешимой задачей для мамы было содержание коровы. Она и не решалась никогда до конца – мы не могли заготовить минимально необходимого количества сена. Что корова – кормилица, и в учебнике, и в каком-либо фильме может прозвучать. По настоящему это понятно тем, кто голодал, кто пережил военное и послевоенное лихолетье, в том числе и мне. Перебиваясь в голодное время картошкой, свёклой, экономя зерновые продукты ещё можно было выжить. Но в этих продуктах – только растительные белки, а для развития организма нужны и животные белки (спорю, что если вегетарианец стал бы таковым не во взрослом состоянии, а с годовалого возраста, то «протянул» бы недолго). Нам помогало не только молоко, но и мясо (от телёнка). Выжили, спасибо маме и спасибо корове.
Трудности в содержании коровы заключались в малоземелье и существующих порядках. В деревне Савино было около 100 дворов, для нашей лесной зоны это – большое поселение. И сселяли крестьян с окрестных хуторов в 30-х г.г. ХХ века принудительно, некоторые угодья при этом оказались заброшенными и выпали из оборота. Острое безземелье выражалось в нескольких проявлениях. Не хватало земли под пастбища. Я сам гонялся в поле (пас коров вместе с другими пастухами – очередниками) и помню – на пастбище трава вся съедена и вытоптана; коров жирных и блестящих, как на картинках, не видно. А колхозные коровы вообще ходили, как скелеты (для своей коровы хозяйка хоть кинет какой-нибудь ботвы или срежет для неё серпом горсть травы в неудобицах). Колхозные лошади так вытаптывали своё пастбище (оно было почти рядом с нашим домом), что непонятно было – что там можно ущипнуть; соответственно, лошади выглядели истощенными.
Не лучше было и с сенокосами; сенокосы (также как пашня и пастбища) принадлежали колхозу, свободно косить на них сено было нельзя. Существовал порядок, что колхозники, занятые заготовкой сена (надо скосить траву ручной косой, высушить, сложить в стога) получают в качестве оплаты 10% от заготовленного. Это очень низкий процент, бывая уже по работе в других районах, я слышал о значительно более высоких процентах выдачи сена – 30 и даже 50%. Но в нашей деревне и за 10% люди наперебой бежали на заготовку сена! Вставали затемно, чтобы захватить полосу или участок. Но Анна Кирилловна была учительница, а не член колхоза, поэтому (даже если бы имела силы и желание) так заготавливать сено ей было нельзя. В то же время «учительской» доли не выделялось – а об этом должна бы позаботиться районная власть, но не заботилась (иногда предлагался участок далеко на болоте, и я ходил смотреть – травы там не было).
Сами мы могли из ничего (что-то из огорода, что-то из неудобиц, где не косят колхозники) заготовить сена только на начало зимы. Купить сено в нашей деревне было практически невозможно, излишков у колхозников не было. Матери приходилось очень трудно – занята школьными делами и домом, световой день короткий, транспорта и связи нет, и надо найти сено. Покупали сено, в основном, в дальних деревнях (где меньше народу, но больше земли). А так как лошадь в колхозе для перевозки выпросить не всегда удавалось, мать приносила иногда вязанку сена за плечами (это за несколько километров!). Помню, когда мы жили в Иванцево, корова от слабости не могла вставать, её поддерживали привязанными к потолку холстинами. Всех трудностей мамы я всё равно перечислить не смогу. Валентина Львовна не любит слушать, когда я говорю, что помню голод: («Мать работала учительницей, и деньги были»). Но не только деньги были не всегда, и эти деньги были очень небольшие, но и за деньги у нас трудно было что-либо купить (дрова не продавались, сено очень трудно было купить и доставить к дому, хлеб и мука не продавались… можно и продолжить).
Мама в бытовых вопросах проявляла, может быть, излишнюю деликатность, старалась не обращаться к колхозному, и тем более, к районному начальству (а учителям должна бы предусматриваться помощь в бытовых вопросах) – но это было её воспитание, её натура – мы такие, какие есть. Хлебнула горя, а нас с братом вытянула, и могла заслуженно гордиться тем, что справилась с основной задачей своей жизни.
Это фото около 1951 года, оно не датировано. На Ване бескозырка
от матросского костюмчика, подаренного мне отцом.
Старый наш дом в деревне Савино всё ветшал (зимой в комнате в ведре иногда замерзала вода), отремонтировать его в тех условиях было невозможно. Да и расположен он был далеко от работы матери. К тому же пришло время нам с Ваней уезжать из дома: мне – в Великолукский сельхозинститут, ему – в Усвятскую школу-интернат (ближнюю Церковищенскую среднюю школу, которую заканчивал я, преобразовали в восьмилетнюю). Поэтому в 1963 году мать купила за 1,6 тысячи тогдашних рублей дом в деревне Глазуново, расположенный недалеко от школы, где она работала. Эту сумму она собрала с трудом и с отсрочкой платежа (а старый дом был продан за символическую сумму на снос). Я, хоть и начал в это время работать, деньгами только совсем минимально мог ей помочь.
На снимке дом в Глазунове (до ремонта - крыша дощатая, труба ветхая).
Этот дом в Глазунове помнит Оля, мы начали приезжать с ней в деревню с 1968 года, когда она ещё не начала ходить. Я любил проводить отпуск у матери, мне не нужны были никакие санатории. Этот приобретённый дом, хотя и недавно построенный, был сделан, во многом, не по-хозяйски; скоро ему потребовался ремонт. Я горд, что смог заметно помочь матери в этом хлопотном деле, ремонт проводился во время моего отпуска. На время проведения работ мама, я и Оля перешли к соседке «Тотьке» (в переводе с местного, Татьяне) через дорогу. Деньги на ремонт скопила мама.
Основной объём работ выполнил бывший ученик мамы, пенсионер по травме, Шмяков Иван; привлекались на короткое время плотник и печник. Я был всегда у мастеров подсобником, но мой рабочий день был подольше (неизбежны подготовительные работы, зачистки в конце дня). За время отпуска (возможно, менее, чем за месяц) под дом был подведен фундамент, заменены нижние брёвна дома, переделаны полы, разобрана старая и сложена новая печь, покрыта шифером крыша. И сейчас скажу – колоссальная была проделана работа. Валентина Львовна приехала к нам в конце работ, она вспоминает иногда, каким увидела меня – стройным, абсолютно без животика, правда, немного одичавшим. Диетологи могут делать выводы сами. Затем отпуск в деревню взял Ваня, уже с другим мастером они завершили менее объёмные отделочные работы.
Временами в этом доме, громко говоря, бурлила жизнь.
На