Провожавшие нас удэгейцы бросились к нему и стали осматривать его обувь: в ней не хватало одного гвоздя. Они развязали его котомку, вынули из нее соболя и сообщили все подробности, при которых он совершил кражу. Китаец, полагая, что за ним подсматривали из кустов, сознался.
Удэгейцы удалились, довольные тем, что нашли свою добычу. Но не так отнеслись к этому остальные китайцы. Они пошептались между собой и затем объявили провинившемуся, что он опозорил их всех и потому должен оставить реку Нахтоху навсегда и уйти в другое место. Виновный, стоя с непокрытой головой, выслушал свой приговор и обещал на другой же день уйти из долины, чтобы никогда в нее более не возвращаться. От туземного поселка до моря не более 8 км. Недалеко от последней фанзы тропа разделилась надвое. Аринин пошел влево, а мы – прямо к берегу реки. Скоро он возвратился назад и сообщил, что среди тальников в маленькой лодочке лежит «морской бог». Я велел ему принести бурхана к себе, но затем раздумал и пошел туда сам. «Морской бог» в лодке оказался мертвым младенцем в гробу. Трупик засох и превратился в мумию. Рядом с ним оказалось целое кладбище. Одни гробы стояли на коротких сваях под крышей, другие были засунуты между стволами тальников. Расколотые лодки, поломанные нарты, разорванные рыболовные сети, весла и остроги были брошены тут же, около могил.
Я хотел было вскрыть один из гробов, но в это время в стороне услышал голоса и пошел к ним навстречу. Через минуту из кустов вышли два удэгейца, только что прибывшие с реки Един.
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая‑то лодка в море боролась с ветром, который относил ее от берега все дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей‑ба‑тоу.
Это было для нас непоправимым несчастьем. В лодке находилось все наше имущество: теплая одежда, обувь и запасы продовольствия. При себе мы имели только то, что могли нести: легкую осеннюю одежду, по одной паре унтов, одеяла, полотнища палаток, ружья, патроны и весьма ограниченный запас продовольствия. Я знал, что к северу, на реке Един, еще живут удэгейцы, но до них было так далеко и они были так бедны, что рассчитывать на приют у них всего отряда нечего было и думать.
Что делать?
С такими мыслями мы незаметно подошли к хвойному мелкорослому лесу, который отделяет поляны Нахтоху от моря.
Обыкновенно к лодке мы всегда подходили весело, как будто к дому, но теперь Нахтоху была нам так же чужда, так же пустынна, как и всякая другая речка. Было жалко и Хей‑ба‑тоу, этого славного моряка, быть может теперь уже погибшего. Мы шли молча; у всех была одна и та же мысль: что делать? Стрелки понимали серьезность положения, из которого теперь я должен был их вывести. Наконец появился просвет; лес сразу кончился, показалось море.
Глава 18
Роковой выстрел Дерсу
Приготовление к зимовке. – Река Един. – Поиски лодки. – Росомаха. – Побережье моря между реками Кумуху и Нахтоху. – Река Пия. – Роковой выстрел. – Испуг Дерсу. – Договор. – Обратный путь.
Раньше около реки Нахтоху была лагуна, отделенная от моря косой. Теперь на ее месте большое моховое болото, поросшее багульником с ветвями, одетыми густым железистым войлоком ярко‑ржавого цвета; голубикой с сизыми листочками; шикшей с густо облиственными ветвями, причем листья очень мелки и свернуты в трубочки. Среди этих кустарников еще можно было усмотреть отцветшие и увядшие: сабельник с ползучим корневищем; морошку с колючими полулежащими стеблями и желтыми плодами; болотную чину, по внешнему виду похожую на полевой горошек и имеющую крылатый стебель и плоские бобы; затем ирис‑касатик с грубыми сухими и серыми листьями и, наконец, обычную в болотах пушицу – высокое и красивое белое растение.
Мысы, окаймляющие маленькую бухточку, в которую впадает Нахтоху, слагаются из пестрых вулканических туфов и называются по‑удэгейски северный – Чжаали‑дуони и южный – Маас‑дуони. Здесь, у подножия береговых обрывов, мы устроили свой бивак.
Вечером мы с Дерсу сидели у огня и совещались. Со времени исчезновения лодки прошло четверо суток. Если она была где‑нибудь поблизости, то давно возвратилась бы назад. Я говорил, что надо идти на реку Амагу и зазимовать у староверов, но Дерсу не соглашался со мной. Он советовал остаться на Нахтоху, заняться охотой, добыть кож и сшить новую обувь. У туземцев, по его мнению, можно было получить сухую юколу и чумизу. Но тут возникли другие затруднения: морозы с каждым днем становились сильнее; недели через две в легкой осенней одежде идти будет уже невозможно. Все‑таки проект Дерсу был наиболее разумным, и мы на нем остановились.
После ужина стрелки легли спать, а мы с Дерсу долго сидели у огня и обсуждали наше положение.
Я полагал было пойти в фанзы к удэгейцам, но Дерсу советовал остаться на берегу моря. Во‑первых, потому, что здесь легче было найти пропитание, а во‑вторых, он не терял надежды на возвращение Хей‑ба‑тоу. Если последний жив, он непременно возвратится назад, будет искать нас на берегу моря, и если не найдет, то может пройти мимо. Тогда мы опять останемся ни с чем. С его доводами нельзя было не согласиться.
Мысли одна другой мрачнее лезли мне в голову и не давали покоя.
Порывистый и холодный ветер шумел сухой травой и неистово трепал растущее вблизи одинокое молодое деревце. Откуда‑то из темноты, с той стороны, где были прибрежные утесы, неслись странные звуки, похожие на вой.
Беспокойство мучило меня всю ночь.
Возвращаться назад, не доведя дело до конца, было до слез обидно. С другой стороны, идти в зимний поход, не снарядившись как следует, – безрассудно. Будь я один с Дерсу, я не задумался бы и пошел вперед, но со мной были люди, моральная ответственность за которых лежала на мне. Под утро я немного уснул.
На другой день ветер был особенно силен: анемометр давал показания 242 при температуре воздуха –6°С и при барометрическом давлении в 766 мм.
Стрелки, узнав о том, что мы остаемся здесь надолго и даже, быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на берег, и устраивать землянку. Это была остроумная мысль. Печи они сложили из плитнякового камня, а трубу устроили по‑корейски – из дуплистого дерева. Входы завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дерном. Внутри землянки настлали ельницу и сухой травы. В общем, помещение получилось довольно удобное.
10 ноября к нам на бивак приходили удэгейцы с мыса Сосунова. Один из них взял палочку и ловко начертил на песке план. Когда я развернул перед ним сорокаверстную карту, он быстро сориентировался и сам стал указывать на ней реки, горы и мысы, правильно их называя. Я поразился, до какой степени быстро он освоился с масштабом и сразу понял, что такое проекция. Помню, как меня учили читать топографические карты и как долго не мог я к этому привыкнуть, а тут простой дикарь, отроду никогда не видевший их, разбирается так свободно, как будто он всю жизнь только этим и занимался. Я объясняю это тем, что люди, которым приходится бродить по горам, привыкают сверху видеть поверхность земли и проекции. Вместе с тем у них развивается и чутье масштаба.
На следующий день мы с Дерсу вдвоем решили идти к югу по берегу моря и посмотреть, нет ли там каких‑нибудь следов пребывания Хей‑ба‑тоу, и, кстати, поохотиться.
Захаров и Аринин пошли на север, имея то же задание, а Сабитов и Туртыгин – вверх по реке, к устью реки Ходэ.
Выступили мы с реки Нахтоху рано и пошли по намывной полосе прибоя.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться дома, но просвет на западе и движение туч к юго‑востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперед. Часа через 2 снег перестал идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу – теплый и тихий.
Вода в горных ручьях была еще в движении, но по замирающему шуму было уже заметно, что скоро и она должна будет покрыться ледяной корой и совсем замолкнуть. Там, где из расщелин в камнях сочилась вода и где раньше ее не было видно, теперь образовались большие ледяные натеки; они постоянно увеличивались в размерах и казались замерзшими водопадами.
Мы шли берегом моря и разговаривали о том, как могло случиться, что Хей‑ба‑тоу пропал без вести. Этот вопрос мы поднимали уже сотый раз и всегда приходили к одному и тому же выводу: надо шить обувь и возвращаться к староверам на Амагу.
Впереди, шагах в полутораста от нас, бежала моя собака Альпа. Вдруг я заметил два живых существа: одно была Альпа, а другое – животное, тоже похожее на собаку, но темной окраски, мохнатое и коротконогое. Оно бежало около береговых обрывов неловкими и тяжелыми прыжками и, казалось, хотело обогнать собаку. Поравнявшись с Альпой, мохнатое животное стало в оборонительное положение. Я узнал росомаху, самого крупного представителя семейства хорьковых. Максимальные размеры этого стопоходящего, косматого и неуклюжего животного достигают 1 м длины и 45 см высоты. Общая окраска темно‑бурая, спина черного цвета, от каждого плеча к заду по бокам тянется по широкой светло‑серой полосе. Шерсть на нижней части тела и на верхней половине ног значительно длиннее, чем на остальном теле. Шея у росомахи короткая, голова большая, удлиненная, ноги вооружены крепкими, сильными когтями.
Росомаха обитает в горных лесах, где есть козули и в особенности кабарга. Целыми часами она сидит неподвижно на дереве или на камне кабарожьей тропы, выжидая добычу. Она отлично изучила нрав своей жертвы, знает излюбленные пути ее и повадки; например, она хорошо знает, что по глубокому снегу кабарга бегает все по одному и тому же кругу, чтобы не протаптывать новой дороги. Поэтому, спугнув кабаргу, она гонится за нею до тех пор, пока последняя не замкнет полный круг. Тогда росомаха влезет на дерево и ждет, когда кабарга вновь пойдет мимо. Если это не удастся, она берет кабаргу измором, для чего преследует ее до тех пор, пока та от усталости не упадет; при этом, если на пути она увидит другую кабаргу, то не бросается за нею, а будет продолжать преследование первой, хотя бы эта последняя и не находилась у нее в поле зрения. Росомаха – шкодливое животное: забравшись в амбары, она начинает с остервенением рвать все, что ей попадется на глаза. Сухое мясо, юколу и прочее продовольствие она непременно огадит и тогда уйдет. Раньше туземцы ценили мех росомахи выше соболиного и только с появлением китайцев и русских поняли свою ошибку. Лет 20 назад мех росомахи ценился не более трех рублей. Специально за ней и не охотятся, бьют только, если она случайно попадет под выстрел.
Росомаха распространена по всему Уссурийскому краю, примерно к югу до 44° широты. Ее нет в Посьетском, Барабашском, Суйфунском районах и около Никольска‑Уссурийского. В горах Сихотэ‑Алиня она встречается довольно часто.
Альпа остановилась и с любопытством стала рассматривать свою случайную спутницу. Я хотел было стрелять, но Дерсу остановил меня и сказал, что надо беречь патроны. Замечание его было вполне резонным. Тогда я отозвал Альпу. Росомаха бросилась бежать и скрылась в одном из оврагов.
Прибрежная линия между реками Холонку и Нах‑тоху представляет собой несколько изогнутую линию, отмеченную мысами Плитняка, Бакланьим и Сосунова (по‑удэгейски Хуо‑лодуони, Леникто‑дуони и Хорло‑дуони). Мысы эти заметно выдаются в море. За ними берег опять выгибается к северо‑западу и вновь выдается около мыса Олимпиады.
По побережью моря, в направлении от Нахтоху к Унтугу, горные породы располагаются в таком порядке: сначала идет кремнистый сланец, затем андезит и местами стекловатый базальт. Еще южнее тянутся какие‑то глубинные зеленокаменные породы, а выше их – базальтовый андезит и еще дальше – порфирит. Кроющие пласты состоят из цветных чередующихся слоев туфа. Здесь особенно интересен утес Хадиэ с плитняковой вертикальной и дуговой отдельностью.
Около реки Пия есть два утеса Садзасу‑мамасани, имеющие человекоподобные формы. Удэгейцы говорят, что раньше это были люди, но всесильный Тему (хозяин рыб и морских животных) превратил их в скалы и заставил караулить береговые сопки.
Здесь, на берегу, валялось много сухого плавника. Выбрав место для бивака, мы сложили свои вещи и разошлись в разные стороны на охоту.
Чрезвычайно извилистое русло реки Пия блуждает по долине, и, если смотреть на реку с высоты птичьего полета, получается впечатление кружев. В нижней части долины почва исключительно наносная: ил и полосы свежего песка, придавившего траву и кусты, свидетельствуют о том, что в конце лета места эти заливались водой два раза. Близ моря растет кустарниковая ольха и высокоствольный тальник, выше по долине – лиственница, белая береза, осина и тополь, а еще дальше – клен, осокорь, ясень и кое‑где ель и кедр. Склоны гор, окаймляющие долины, поросли с солнечной стороны низкорослым дубняком, а с северной – старым замшистым хвойным лесом.
Охотиться нам долго не пришлось. Когда мы снова сошлись, день был на исходе. Солнце уже заглядывало за горы, лучи его пробрались в самую глубь леса и золотистым сиянием осветили стволы тополей, остроконечные вершины елей и мохнатые шапки кедровников. Где‑то в стороне от нас раздался пронзительный крик.
– Кабарга! – шепнул Дерсу на мой вопросительный взгляд. Минуты через две я увидел животное, похожее на козулю, только значительно меньше ростом и темнее окраской. Изо рта ее книзу торчали два тонких клыка. Отбежав шагов 100, кабарга остановилась, повернула в нашу сторону свою грациозную головку и замерла в выжидательной позе.
– Где она? – спросил меня Дерсу.
Я указал ему рукой.
– Где? – опять переспросил он.
Я стал направлять его взгляд рукой по линии выдающихся и заметных предметов, но, как я ни старался, он ничего не видел. Дерсу тихонько поднял ружье, еще раз внимательно всмотрелся в то место, где было животное, выпалил и – промахнулся. Звук выстрела широко прокатился по всему лесу и замер в отдалении. Испуганная кабарга шарахнулась в сторону и скрылась в чаще.
– Попал? – спросил меня Дерсу, и по его глазам я увидел, что он не заметил результатов своего выстрела.
– На этот раз ты промазал, – отвечал я ему. – Кабарга убежала.
– Неужели моя попади нету? – спросил он испуганно.
Мы пошли к тому месту, где стояла кабарга. На земле не было крови. Сомнений не было: Дерсу промахнулся. Я начал подшучивать над своим приятелем, а Дерсу сел на землю, положил ружье на колени и задумался. Вдруг он быстро вскочил на ноги и сделал на дереве ножом большую затеску, затем схватил ружье и отбежал назад шагов на полтораста. Я думал, что он хочет оправдаться передо мною и доказать, что его промах по кабарге был случайным. Однако с этого расстояния пятно на дереве было видно плохо, и он должен был подойти ближе. Наконец он выбрал место, поставил сошки и стал целиться. Целился Дерсу долго, два раза отнимал голову от приклада и, казалось, не решался спустить курок. Наконец он выстрелил и побежал к дереву. Из того, как у него сразу опустились руки, я понял, что в пятнышко он не попал. Когда я подошел к нему, то увидел, что шапка его валялась на земле, ружье тоже; растерянный взгляд его широко раскрытых глаз был направлен куда‑то в пространство. Я дотронулся до его плеча, Дерсу вздрогнул и быстро‑быстро заговорил.
– Раньше никакой люди первый зверя найти не могу. Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй – всегда в его рубашке дырку делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз худой стал, посмотри не могу. Кабарга стреляй – не попал, дерево стреляй – тоже не попал. К китайцам ходи не хочу – их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше живи?
Тут только я понял неуместность моих шуток. Для него, добывающего себе средства к жизни охотой, ослабление зрения было равносильно гибели. Трагизм увеличивался еще и тем обстоятельством, что Дерсу был совершенно одинок. Куда идти? Что делать? Где склонить на старости лет свою седую голову?
Мне стало нестерпимо жаль старика.
– Ничего, – сказал я ему, – не бойся. Ты мне много помогал, много раз выручал меня из беды. Я у тебя в долгу. Ты всегда найдешь у меня крышу и кусок хлеба. Будем жить вместе.
Дерсу засуетился и стал собирать свои вещи. Он поднял ружье и посмотрел на него как на вещь, которая теперь была ему более совсем не нужна.
В это время солнце только что скрылось за горизонтом. От гор к востоку потянулись длинные тени. Еще не успевшая замерзнуть вода в реке блестела как зеркало; в ней отражались кусты и прибрежные деревья. Казалось, что там, внизу, под водой, был такой же мир, как и здесь, и такое же светлое небо…
Около речки мы разделились: Дерсу воротился на бивак, а я решил еще поохотиться. Долго я бродил по лесу и ничего не видел. Наконец я устал и повернул назад.
На западе медленно угасала заря. Посиневший воздух приобрел сонную неподвижность; долина приняла угрюмый вид и казалась глубокой трещиной в горах.
Вдруг в кустах что‑то зашевелилось. Я замер на месте и приготовил ружье. Снова легкий треск, и из ольшаников тихонько на поляну вышла козуля. Она стала щипать траву и, видимо, совсем меня не замечала. Я быстро прицелился и выстрелил. Несчастное животное рванулось вперед и сунулось мордой в землю. Через минуту жизнь оставила его. Я взял свой ремень, связал козуле ноги и взвалил ее на плечи. Что‑то теплое потекло мне за шею – это была кровь. Тогда я опустил свой охотничий трофей на землю и принялся кричать. Скоро я услышал ответные крики Дерсу. Он пришел без ружья, и мы вместе с ним потащили козулю на палке.
Когда мы подходили к биваку, был уже полный вечер. Взошла луна и своими фосфорическими лучами осветила море, прибрежные камни, лес и воду в реке. Кругом было тихо, только легкий ночной ветер слабо шелестел травой. Шум этот был так однообразен, что привыкшее к нему ухо совершенно его не замечало. На нашем биваке горел огонь; свет от него ложился по земле красными бликами и перемешивался с черными тенями и бледными лучами месяца, украдкой пробивавшимися сквозь ветви кустарников. Вдали виднелся высокий Бакланий мыс, окутанный морскими испарениями.
После охоты я чувствовал усталость. За ужином я рассказывал Дерсу о России, советовал ему бросить жизнь в тайге, полную опасности и лишений, и поселиться вместе со мной в городе, но он по‑прежнему молчал и о чем‑то крепко думал.
Наконец я почувствовал, что веки мои слипаются. Я завернулся в одеяло и погрузился в сон.
Ночью я проснулся. Луна стояла высоко на небе; те звезды, которые были ближе к горизонту, блистали как бриллианты. Было за полночь. Казалось, что вся природа погрузилась в дремотное состояние. Ничего нет прекраснее беспредельного широкого моря, залитого лунным светом, и глубокого неба, полного тихих сияющих звезд. Темная вода, громады утесов на берегу и молчаливый лес в горах так гармонировали друг с другом и создавали картину, полную величественной красоты. Около огня сидел Дерсу. С первого же взгляда я понял, что он еще не ложился спать. Он обрадовался, что я проснулся, и стал греть чай. Я заметил, что старик волнуется, усиленно ухаживает за мной и всячески старается, чтобы я опять не заснул. Я уступил ему и сказал, что спать мне более не хочется. Дерсу подбросил дров в костер и, когда огонь разгорелся, встал со своего места и начал говорить торжественным тоном:
– Капитан! Теперь моя буду говори. Тебе надо слушай.
Он начал с того, как он жил раньше, как стал одинок и как добывал себе пропитание охотой. Ружье всегда его выручало. Он продавал панты и взамен их приобретал у китайцев патроны, табак и материал для одежды. Он никогда не думал о том, что глаза могут ему изменить и купить их нельзя будет уже ни за какие деньги. Вот уже с полгода, как он стал ощущать ослабление зрения, думал, что это пройдет, но сегодня убедился, что охоте его пришел конец. Это его напугало. Потом он вспомнил мои слова, что у меня он всегда найдет приют и кусок хлеба.
– Спасибо, капитан, – сказал он. – Шибко спасибо!
И вдруг он опустился на колени и поклонился в землю. Я бросился поднимать его и стал говорить, что, наоборот, я обязан ему жизнью и если он будет жить со мною, то этим только доставит мне удовольствие. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я предложил ему заняться чаепитием.
– Погоди, капитан, – сказал Дерсу. – Моя еще говорить кончай нету.
После этого он продолжал рассказывать про свою жизнь. Он говорил о том, что, будучи еще молодым, от одного старика китайца научился искать женьшень и изучил его приметы. Он никогда не продавал корней, а в живом виде переносил их в верховья реки Лефу и там сажал в землю. Последний раз на плантации женьшеня он был лет 15 назад. Корни все росли хорошо; всего там было 22 растения. Не знает он теперь, сохранились они или нет, вероятно, сохранились, потому что посажены были в глухом месте и поблизости следов человеческих не замечалось.
– Это все тебе! – закончил он свою длинную речь.
Меня это поразило; я стал уговаривать продать корни китайцам, а деньги взять себе, но Дерсу настаивал на своем.
– Моя не надо, – говорил он. – Мне маленько осталось жить. Скоро помирай. Моя шибко хочу панцуй[37]тебе подарить.
В глазах его было такое просительное выражение, что я не мог противиться. Отказ мой обидел бы его. Я согласился, но взял с него слово, что по окончании экспедиции он поедет со мною в Хабаровск. Дерсу согласился тоже.
Мы порешили весной отправиться на реку Лефу за дорогими корнями.
Посеребренная луна склонилась к западу. С восточной стороны на небе появились новые созвездия. Находящаяся в воздухе влага опустилась на землю и тонким серебристым инеем покрыла все предметы. Это были верные признаки приближения рассвета.
Дерсу еще раз подбросил дров в огонь. Яркое, трепещущее пламя взвилось кверху и красноватым заревом осветило кусты и прибрежные утесы – эти безмолвные свидетели нашего договора и обязательств по отношению друг к другу.
Но вот на востоке появилась розовая полоска – занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и в потемневшем серо‑синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные угли костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось, огонь уходил внутрь их.
– Давай‑ка соснем немного, – предложил я своему спутнику.
Он встал и поправил палатку, затем мы оба легли и, прикрывшись одним одеялом, уснули как убитые.
Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко. Утро было морозное, ясное. Вода в озерках покрылась блестящим тонким слоем льда, и только полыньи казались темными пятнами.
На скорую руку мы закусили холодным мясом, напились чаю и, собрав котомки, пошли назад, к реке Нах‑тоху.
Та м мы застали всех в сборе. Аринин убил сивуча, а Захаров – нерпу.
Таким образом, у нас получился значительный запас кожи и вдоволь мяса.
С 12 по 16 ноября мы простояли на месте. За это время стрелки ходили за брусникой и собирали кедровые орехи. Дерсу выменял у удэгейцев обе сырые кожи на одну сохатиную выделанную. Туземных женщин он заставил накроить унты, а шили их мы сами, каждый по своей ноге.
17‑го утром мы распрощались с рекой Нахтоху и тронулись в обратный путь, к староверам. Уходя, я еще раз посмотрел на море с надеждой, не покажется ли где‑нибудь лодка Хей‑ба‑тоу. Но море было пустынно. Ветер дул с материка, и потому у берега было тихо, но вдали ходили большие волны. Я махнул рукой и подал сигнал к выступлению. Тоскливо было возвращаться назад, но больше ничего не оставалось делать. Обратный путь наш прошел без всяких приключений.
Глава 19
Возвращение Хей‑ба‑тоу
Сильный ветер. – Приключения Хей‑ба‑тоу. – Снаряжение в зимний путь. – Устройство нарт. – Рыбная ловля. – Привычка удэгейцев к холоду. – Саджи. – Зимний поход. – Накануне выступления. – Нартовый обоз. – Река Кусун с притоками. – Тигровая скала. – Горные породы. – Выгоревшие леса. – Зимняя палатка. – Лесные птицы. – Удэгеец Сунцай.
В геологическом отношении эта часть побережья малоинтересна. Между Унтугу и рекой Кузнецова горные породы располагаются в следующем порядке: около ручья Унтугу‑Сагды с правой стороны виднеются выходы конгломератов из мелкой окатанной гальки, имеющие протяжение от северо‑востока к юго‑западу – 51° с углом падения в 18°; далее, у мыса Хорло‑дуони, – красные метаморфизованные лавы; еще южнее, около реки Кань‑чжоу, – цветные чередующиеся слои базальтового туфа мощностью около 120–130 м и еще дальше – какая‑то изверженная зеленокаменная порода со шлирами. Около ключика Куа – высокие береговые террасы с массивным основанием из какой‑то темной горной породы с неправильной трещиноватостью и, наконец, близ утеса Ха‑диэ – та же неизвестная порода, но с плитняковой вертикальной отдельностью. 22 ноября мы достигли реки Тахобе, а 23‑го утром пришли на Кусун.
Еще со вчерашнего дня погода начала хмуриться. Барометр стоял на 756 при –10°. Небо было покрыто тучами. Около 10 часов утра пошел небольшой снег, продолжавшийся до полудня.
После короткого отдыха у туземцев на Кусуне я хотел было идти дальше, но они посоветовали мне остаться у них еще на день. Удэгейцы говорили, что после долгого затишья и морочной погоды надо непременно ждать очень сильного ветра. Местные китайцы тоже были встревожены. Они часто посматривали на запад. Я спросил, в чем дело. Они указали на хребет Кямо, покрытый снегом.
Тут только я заметил, что гребень хребта, видимый дотоле отчетливо и ясно, теперь имел контуры неопределенные, расплывчатые: горы точно дымились. По их словам, ветер от хребта Кямо до моря доходит через два часа.
Китайцы привязывали крыши фанз к ближайшим пням и деревьям, а зароды с хлебом прикрывали сетями, сплетенными из травы. Действительно, часов около двух пополудни начал дуть ветер, сначала тихий и ровный, а затем все усиливающийся. Вместе с ветром шла какая‑то мгла. Это были снег, пыль и сухая листва, поднятая с земли вихрем. К вечеру ветер достиг наивысшего напряжения. Я вышел с анемометром, чтобы смерить его силу, но порывом его сломало колесо прибора, а самого меня едва не опрокинуло на землю. Мельком я видел, как по воздуху летели доска и кусок древесной коры, сорванные с какой‑то крыши. Около фанзы стояла двухколесная китайская арба. Ветром ее перекатило через весь двор и прижало к забору. Один стог с сеном был плохо увязан, и в несколько минут от него не осталось и следа.
К утру ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись периодами затишья. Когда рассвело, я не узнал места: одна фанза была разрушена до основания, у другой выдавило стену; много деревьев, вывороченных с корнями, лежало на земле. С восходом солнца ветер упал до штиля; через полчаса он снова начал дуть, но уже с южной стороны.
Надо было идти дальше, но как‑то не хотелось: спутники мои устали, а китайцы были так гостеприимны. Я решил продневать у них еще одни сутки – и хорошо сделал. Вечером в этот день с моря прибежал молодой удэгеец и сообщил радостную весть: Хей‑ба‑тоу с лодкой возвратился назад и все имущество наше цело. Мои спутники кричали «ура» и радостно пожимали друг другу руки. И действительно, было чему радоваться; я сам был готов пуститься в пляс.
На другой день, чуть свет, мы все были на берегу. Хей‑ба‑тоу радовался не меньше нас. Стрелки теснились к нему и засыпали вопросами. Оказалось, что сильный ветер подхватил его около реки Каньчжу и отнес к острову Сахалин. Хей‑ба‑тоу не растерялся и всячески старался держаться ближе к берегу, зная, что иначе его отнесет в Японию. С острова Сахалин он перебрался в Советскую (бывшую Императорскую) Гавань и уже оттуда спустился на юг вдоль берега моря. На реке Нахтоху он узнал от удэгейцев, что мы пошли на Амагу, тогда и он отправился за нами вдогонку. Вчерашнюю бурю он пережил на реке Холонку и затем в один день дошел до Кусуна.
Тотчас у меня в голове созрел новый план: я решил подняться по реке Кусун до Сихотэ‑Алиня и выйти на Бикин. Продовольствие, инструменты, теплая одежда, обувь, снаряжение и патроны – все это было теперь с нами.
Хей‑ба‑тоу тоже решил зазимовать на Кусуне. Плавание по морю стало затруднительным: у берегов появилось много плавающего льда, устья рек замерзли.
Не мешкая, стрелки стали разгружать лодку. Когда с нее были сняты мачты, руль и паруса, они вытащили ее на берег и поставили на деревянные катки, подперев с обеих сторон кольями.
На другой день мы принялись за устройство шести нарт. Три мы достали у удэгейцев, а три приходилось сделать самим. Захаров и Аринин умели плотничать. В помощь им были приставлены еще два удэгейца. На Дерсу было возложено общее руководство работами. Всякие замечания его были всегда кстати, стрелки привыкли, не спорили с ним и не приступали к работе до тех пор, пока не получали его одобрения.
На эту работу ушло 10 суток. Временами мои спутники ходили на охоту, иногда удачно, но часто возвращались ни с чем. С кусунскими удэгейцами мы подружились и всех наперечет знали в лицо и по именам.