Андрей Грунтовский
«Грусть и святость»
На сцене – темно. В темноте начинает звучать богородичная молитва и слабый огонёк постепенно усиливается. Мы видим на сцене пять стульев, на двух из них сидят друзья поэта – у одного гитара, у другого – гармонь…Центральный стул пустой – на нём старенький, видавший виды чемоданчик. На заднике, как в старых избах, – большие фотографии. На авансцене, в центре стоит и поёт женщина – это мать Николая Рубцова – Александра Михайловна, у её ног спит Николай Рубцов. Вот он приподнимает голову, вот садится… и начинает рассказывать, а молитва всё звучит:
Рубцов: Вологда, 1942 год, церковь Рождества Богородицы. На клиросе поёт Александра Михайловна Рубцова. У её ног прямо на полу спит шестилетний мальчик, это Коля Рубцов:
Мать: Царица моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятилище сирых, и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь: помози ми яко немощну, окорми мя яко странна: обиду мою веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предстательницы, ни благия утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши, во веки веков, аминь.
Рубцов: (поднимается, и вместе с тем Мать отходит назад «из света» и садится на свой стул) В мае Александру Михайловну положат в больницу и Коля останется с двумя братьями и двумя сёстрами, младшая из которых девятимесячная Надя умрёт через несколько дней. 26 июня не станет и Александры Михайловны…
Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая не даёт проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу.
Откуда только –
Как из-под земли! –
Взялись в жилье
И сумерки и сырость…
Но вот однажды
Всё переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скип, и плеск парома,
И крик: «Скорей!»
Потом раскаты грома
И дождь… Потом
Детдом на берегу.
Один из друзей поэта (начинает играть, и Коля Рубцов поёт под гармошку):
Вспомню, как жили
С мамой родною –
Всегда в веселе и тепле.
Но вот наше счастье
Распалось на части –
Война наступила в стране.
Уехал отец
Защищать землю нашу,
Осталась с нами мама одна.
Но вот наступило
Большое несчастье –
Мама у нас умерла.
В детдом уезжают
Братишки родные,
Остались мы двое с сестрой.
Но вот ещё лето
Прожил в своём доме,
Поехал я тоже в детдом.
Прощай, моя дорогая сестрёнка,
Прощай не грусти и не плач.
В детдоме я вырасту,
Выучусь скоро,
И встретимся скоро опять.
Счастливой, весёлой
Заживём с тобой жизнью,
Покинем эти края,
Уедем подальше
От этого дома,
Не будем о нём вспоминать…(песню подхватывают и поют хором Рубцов и его друзья)
Рубцов:
Вот говорят,
Что скуден был паёк,
Что были ночи
С холодом, с тоскою, -
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый в поле огонёк.
Мать (запевает тихо молитву): «Свете тихий…»
Рубцов: До слёз теперь
Любимые места!
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».
Хотя старушки
Местных деревень
И впрямь на нас
Так жалобно глядели,
Как на сирот несчастных,
В самом деле,
Но время шло,
И приближался день,
Когда раздался
Праведный салют,
Когда прошла
Военная морока,
И нам подъём
Объявлен был до срока,
И все кричали:
- Гитлеру капут!
Ещё прошло
Немного быстрых лет,
И стало грустно вновь:
Мы уезжали!
Тогда нас всей
Деревней провожали,
Туман покрыл
Разлуки нашей след…
Один из друзей (Тот, что с гитарой, выходит в центр, становится рядом с Рубцовым и поёт. При этом Рубцов как бы сочиняет – он читает начальные строки, чуть раньше текста песен. Таким образом, его друг с гитарой – это как бы второе я… Мы видим, как рождается песня):
Размытый путь. Кривые тополя.
Я слушал шум – была пора отлёта, -
И вот я встал и вышел за ворота,
Где простирались желтые поля.
И вдаль пошел…Вдали тоскливо пел
Гудок чужой земли, гудок разлуки!
Но глядя в даль и вслушиваясь в звуки,
Я ни о чем ещё не сожалел…
Была суровой пристань в поздний час,
Искрясь, во тьме горели папиросы,
И трап стонал, и хмурые матросы
Устало поторапливали нас.
И вдруг такой повеяло с полей
Тоской любви! Тоской свиданий кратких!
Я уплывал… всё дальше… без оглядки
На мглистый берег юности своей.
Друг с гитарой: Город Тотьма. Лесотехнический техникум, 1950 год.
Из воспоминаний Сергея Багрова:
Рубцов: Как много здесь русского! Как я люблю эту местность! Откуда всё это? И для кого? Ты не знаешь?
Друг: Не знаю, - ответил я.
Рубцов: Значит, мне предстоит.
Друг: Что предстоит?
Рубцов показал на двор, огород, ров и ропщущие деревья:
Рубцов: Узнать: почему всё это так сильно действует на меня…»
Друг (запевает и Рубцов с ним – то проговаривает текст с опережением (сочиняет), то подпевает):
Тот город зеленый и тихий
Отрадно заброшен и глух.
Достойно, без лишней шумихи,
Поет, как в деревне, петух
На площади главной... Повозка
Порой громыхнет через мост,
А там, где овраг и березка,
Столпился народ у киоска
И тянет из ковшика морс,
И мухи летают в крапиве,
Блаженствуя в летнем тепле...
Ну что там отрадней, счастливей
Бывает еще на земле?
Взгляну я во дворик зеленый —
И сразу порадуют взор
Земные друг другу поклоны
Людей, выходящих во двор.
Сорву я цветок маттиолы
И вдруг заволнуюсь всерьез:
И юность, и плач радиолы
Я вспомню, и полные слез
Глаза моей девочки нежной
Во мгле, когда гаснут огни...
Как я целовал их поспешно!
Как после страдал безутешно!
Как верил я в лучшие дни!
Ну что ж? Моя грустная лира,
Я тоже простой человек,—
Сей образ прекрасного мира
Мы тоже оставим навек.
Но вечно пусть будет все это,
Что свято я в жизни любил:
Тот город, и юность, и лето,
И небо с блуждающим светом
Неясных небесных светил...
Другой друг, тот, что с гармонью: Из воспоминаний учительницы Нины Николаевны Алексеевской:
Мать (теперь это уже не мать, а учительница Рубцова – она выходит в центр, одевая на ходу очки, в руках - тетрадки): Каким мне запомнился Рубцов? Живой, весёлый, общительный, смелый в разговоре с кем бы то ни было…На первом уроке он подошел ко мне - небольшого роста, худощавый и без всякой скованности попросил посадить его за первый стол. «Тебе оттуда будет плохо видно?» - спрашиваю его. «Нет, - отвечает он, - там, на «камчатке», я буду шалить». (Здесь Друзья ударяют по гитарным струнам – шалят…) Кто-то из мальчиков поменялся местами, и Рубцов сел за первый стол.
Математические способности у него были хорошие, но учился он на «хорошо», а мне казалось, что мог бы на «отлично». В ответ на вопрос, что ему мешает, он сказал, что математику он совсем не учит, - он помнит всё, что было на уроке: «Мне математика не нужна, я в техникуме учиться не буду, я буду моряком». Когда я сказала, что и моряку нужна математика, он ответил, что он будет «совсем простым моряком».
Друг: 1952 год. Архангельск. Траулер ТР-20.
Рубцов и друг с гитарой (опять в центре, поют и пляшут):
Однажды к пирсу траулер причалил,
Вечерний порт приветствуя гудком!
У всех в карманах деньги забренчали,
И всех на берег выпустил старпом…
Иду и вижу: Мать моя родная!
Для моряков, вернувшихся с морей,
Избушка под названием «пивная»
Стоит без стёкол в окнах, без дверей…
Где трезвый тост за промысел успешный?
Где трезвый дух общественной пивной?
Я первый раз вошел сюда, безгрешный,
И покачал кудрявый головой.
И вдруг матросы в сумраке кутёжном,
Как тигры в клетке, чувствуя момент,
Зашевелились глухо и тревожно…
- Тебе чего не нравится? Студент!
Я сел за стол и грянули стаканы
И в поздний час над матушкой Двиной
На четвереньках, словно тараканы,
Мы расползлись тихонько из пивной…
Очнулся, как после преступленья,
С такой тревогой, будто бы вчера
Кидал в кого-то кружки и поленья
И мне в тюрьму готовится пора…. (Обрывают песню и пляс, замирают, прислушиваются к голосу матери и расходятся в разные стороны)
Мать: Царица моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятилище сирых, и странных предстательнице …
Друг с гармонью (поёт и гармонь ложится на мелодию молитвы):
Потонула во тьме
Отдалённая пристань.
По канаве промчался-
Эх – осенний поток!
По дороге неслись
Сумасшедшие листья,
И всю ночь раздавался
Пароходный гудок.
Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все огни и призывы
Из родимых ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни,
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ.
Ну, так что же? Пускай
Осыпаются листья!
Пусть на город нагрянет
Затаившейся снег!
На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек.
А последние листья
Вдоль по улице гулкой
Всё неслись и неслись,
Выбиваясь из сил.
На меня надвигалась
Темнота закоулков,
И архангельский дождик
На меня моросил…
Друг с гитарой: Из воспоминаний Станислава Панкратова:
Друг с гармонью (выходит вперёд, одевая на ходу бескозырку и растягивая ворот рубашки: под ним – тельняшка): Служба на Севере была не из лёгких… Особенно тяжело было во время шторма, который мог не прекращаться в течении месяца, а высота волн доходила до 5-6 метров. В это время почти все страдали от морской болезни. Не в состоянии были даже подняться в кубрик… Особенно сильно качало в верхней части эсминца, там где в тесной рубке работал Рубцов, будучи дальномерщиком-визирщиком. Но и в это время всё равно надо было выполнять задание. Тот, кто мог подняться выполнял задания за двоих-троих: рассчитывал расстояния, принимал радиограммы, работал в машинном отделении…
1958 год. Североморск. Борт эсминца «Острый». Матросы отдыхают послепохода. Рубцов (пляшет и поёт частушки):
Мне не надо пуд гороха,
Мне б одну горошину!
Мне не надо сто девчонок, -
Мне б одну – хорошую!
На третьей частушке он уже пляшет вприсядку:
Что к колечку приценятся –
Золотого не носить!
Что за Коленькой гоняться –
За ним замужем не быть!
Входит офицер. Команда: «Смирно!» Рубцов падает на пол:
Офицер (Это Друг с гитарой): - Та-ак, гуляете…Вольно… А-а-а, старший матрос Рубцов.
А чем вы занимались вчера на политзанятии?
Рубцов: Писал стихотворение по теме занятия для нашей флотской газеты.
Офицер: И что, написали?
Рубцов: Так точно.
Офицер: И можете прочитать.
Рубцов: И даже спеть...
Офицер: А ну-ка, давайте...
Рубцов (поёт):
Иль адмиральский ум померк,
Отважен, как Мальбрук,
Военачальник Арлей Берг
В поход собрался вдруг.
«Война с Россией стоит свеч…», -
И не подумав, видно,
В сенате произносит речь
И атомом грозит нам.
Обуял Берга дикий бред,
А не мешало б знать,
Что мы число своих побед
Привыкли умножать.
Известно всем – СССР
Ракетами силён.
И можем мы, почтенный сэр,
Любой достать район.
А если вы в недобрый час
Затеете поход,
СССР ваш флот и вас
С лица земли сотрёт.
Могуч наш флот, на страх врагам,
На нём отважны люди…
И ледовитый океан
Для вас могилой будет!
Офицер: Молодец товарищ Рубцов! Так держать, отдыхайте дальше, товарищи матросы… (выходит).
Друг с гармонью: Ну, Колян, молодец!
- Играй, жарь дальше…
Рубцов: Да, молодец- то, молодец… Так-то в России ещё найдётся кому спеть, а вот…
Мать: «Царица моя преблагая…»
Друг: О чём ты, Коля…
Рубцов: Вот ещё до службы, в Приютино… Он отходит на задний план, вперёд выходит Друг с гитарой (поёт):
Я люблю, когда шумят берёзы,
когда листья падают с берёз.
Слушаю, и набегают слезы
на глаза, отвыкшие от слез...
Всё очнётся в памяти невольно,
отзовётся в сердце и крови.
Станет как-то радостно и больно,
будто кто-то шепчет о любви.
Только чаще побеждает проза.
Словно дунет ветром хмурых дней.
Ведь шумит такая же берёза
над могилой матери моей...
Русь моя, люблю твои берёзы:
С ранних лет я с ними жил и рос!
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез...
1963 год. Город Тотьма. В редакции районной газеты. Из воспоминаний Сергея Багрова:
Рубцов: Нам везло на поэтов высокого роста с громким голосом и стихами, которые звали куда-то вперёд. Поэтому Николай Рубцов при его лысоватости, скромном костюме, (одевает пиджак, висевший до того на спинке стула) рубахе без галстука встречен был несерьёзно, точь-в-точь заурядный селькор… Удивительно то, что и я поддался внешнему виду, как будто вчера и не слышал Рубцова…
Но вот он поднялся… Рубцов умел, как никто, справляться с ненужным волнением… голос его наполнился лёгкостию взлёта, стал ясным, естественным и красивым… Слушали мы затаённо и кротко… Николай прочёл семь или восемь стихотворений…
- Последнее стихотворение. Называется «По вечерам»…- Мы снова уставились на поэта:
С моста идёт дорога в гору.
А на горе, - какая грусть! –
Лежат развалины собора,
Как будто спит былая Русь
Былая Русь! Не в те ли годы
Наш день, как будто у груди,
Был вскормлен образом свободы,
Всегда мелькавшей впереди!
Какая жизнь отликовала,
Отгоревала, отошла!
И всё я слышу с перевала…
Не дочитал Рубцов стихотворение и виновато замолчал… Мы догадались – сбился… мы ждали, переживая, прошла наверное минута. У замредактора не выдержали нервы. Он начал медленно вставать. И тут Рубцов обвёл нас баловливым взглядом, взмахнул рукой и, точно не было минутной паузы, весёлым голосом закончил.
Как веет здесь, чем Русь жила.
Всё так же весело и властно
Здесь парни ладят стремена,
По вечерам тепло и ясно,
Как в те былые времена.
- Какие будут вопросы? – Спросил замредактора Королёв.
Кто-то из девушек, смущаясь спросил:
- А почему вы так долго молчали, когда читали «По вечерам»?
- Потому, что в эту минуту писал другое стихотворение!
- А чем писали?
- Мозгами.
- И написали?
- Не до конца…
-А прочитать можете?
Мать: «Царица моя преблагая….»
Рубцов (начинает сочинять и отходит на задний план в задумчивости):
Я уеду из этой деревни,
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока…
Друг с гармонью (подхватывает песню):
Мать придёт и уснёт без улыбки
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
(Здесь Рубцов садится на один стул – спина к спине с Матерью – теперь это жена Рубцова. У них – размолвка…)
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней...
Не грусти на знобящем причале,
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы,
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу...
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю —
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она...
Друг с гармонью: Из воспоминаний Александра Рачкова:
«Общение с гармонью у Рубцова было особенное, своё. Когда он брал её в руки, то словно совершал какое-то таинство. И ставил на колени не резко, как это иногда делают, а мягко, как живое существо. И не рвал меха, а разводил их умиротворённо, благостно отдаваясь звукам и постепенно отдаляясь от окружающего мира…
Накинув ногу на ногу, он умудрялся их так сплести, что – диво-дивное. Гармонь при этом поднималась так высоко… и Николай без труда склонял голову на неё, приникал щекой, как мать к ребёнку. В эти мгновения он исповедовался, думал, пел и плакал – всё вместе…»
Друг с гитарой: Из письма Сергею Викулову. Село Никольское. 1964 год:
«Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повести, а так же стихи, вернее не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила да и не имею их… Так что умру наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» только в моей беспорядочной голове…»
Рубцов: Из воспоминаний Сергея Багрова:
«Философствовать Николай любил. Гегель, Кант, Аристотель, Платон…Трудно поверить, что Николаю, при всей его внешней беспечности, почти безалаберной жизни… удавалось познать их работы.
Помниться мы сидели в маленькой кухоньке ответственного секретаря нашей газеты Василия Елесина. (Берет один из стульев, выносит на авансцену, садится верхом…) Василий владел ситуацией в философских вопросах. Три времени жизни. О них и был разговор. Вопросы ставил Елесин, а отвечал – Рубцов:
- Фашисты и коммунисты. Неужели ты допускаешь, что и они могут жить в мире и дружбе?
- Именно так и будет!
- А если взять капитана милиции и разбойника-душегуба? Они что? Тоже объединяться?
- Тоже.
Мы с Елесиным рассмеялись. А Рубцов посмотрел не на нас, а сквозь нас и вдруг резко спросил:
- Кто вы такие?
- Ты, Коля, чего? Не знаешь?
- Знаю – не знаю? – дело в конце концов не в вас, а во мне! Вы – обычные тотемские ребята. А я? Я – из пролетевшего времени. В будущем будут меня читать. А в сегодняшнем я – задержавшийся гость…» (Уходи на задний план)
Друг с гитарой (поёт):
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь.
Светлыми звёздами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
Светятся, тихие, светятся, чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?
Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное – всё забывается,
Светлые звёзды горят!
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звёздами нежно украшена
Тихая зимняя ночь…
Мать (теперь это другой персонаж – мать А. Романова, друга Рубцова. У неё характерный говор. Она выходит и садится на стул, оставленный Рубцовым на авансцене): Воспоминания Александра Романова:
Моя мать рассказывала: «Только ты укатил в Вологду, а к вечеру, смотрю, какой-то паренёк запостукивал в крыльцо. Кинулась открывать. Он смутился, отступил на шаг: «Я к Саше – Рубцов я». Ведь я его не видала, да догадалась, что это он. Стоял на крыльце такой бесприютный, а в спину снег-то так и вьёт, так и вьёт. Ну, скорей в избу, пальтишко-то, смотрю продувное. Расстроился конечно, что не застал тебя. А я говорю ему: «Так и ты, Коля, мне как сын. Вон надень-ко с печи катанички да к самовару садись…» Гляну сбоку, а в глаз-то у него – скорби. И признался, что матушка его давно умерла, что он уже привык скитаться по свету…
А он стеснительно так подвинулся по лавке в красный угол, под иконы, обогрелся чаем и стал рассказывать мне стихотворения. Про детство своё, про старушку, у которой ночевал, вот, поди-ко, как у меня, про молчаливого пастушка, про журавлей, про церкви наши Христовые, поруганные бесами… Я спугнуть-то его боюсь – так добро его, сердечного слушать, а у самой в глазах слёзы, а поверх слёз – Богородица в сиянии венца. Это обручальная моя икона… А Коля троеперстием-то своим так и взмахивает над столом, будто крестит стихотворения…
Поутру он встал рано... Уж как я просила подождать горячих пирогов, а он приобнял меня, поблагодарил и пошел в сумерки. Глянула в окошко, а он уж в белом поле покачивается... Божий человек...»
Рубцов:
Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой
Один живой в бескрайнем мертвом поле!
Вдруг тихий свет - пригрезившийся, что ли?
Мелькнул в пустыне, как сторожевой...
(Мать поёт «Свете тихий»)
Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу (последняя надежда!),
И услыхал, отряхивая снег:
- Вот печь для вас и теплая одежда...-
Потом хозяйка слушала меня,
Но в тусклом взгляде жизни было мало,
И, неподвижно сидя у огня,
Она совсем, казалось, задремала...
Как много желтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне
И поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!
Огнем, враждой
Земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
- Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал: - Наверное, не будет.
- Дай Бог, дай Бог...
Ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет...-
И вдруг опять:
- Не будет, говоришь?
- Нет, -говорю, - наверное, не будет!
- Дай Бог, дай Бог...
И долго на меня
Она смотрела, как глухонемая,
И, головы седой не поднимая,
Опять сидела тихо у огня.
Что снилось ей?
Весь этот белый свет,
Быть может, встал пред нею в то мгновенье?
Но я глухим бренчанием монет
Прервал ее старинные виденья...
- Господь с тобой! Мы денег не берем.
- Что ж, - говорю, - желаю вам здоровья!
За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...
Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя... (Мать уходит на свой стул у задника)
Друг с гармонью (он выходит вперёд с чемоданчиком в руке, застёгивает рубашку и показывает «корочки»): Сергей Каменев, помощник участкового милиционера. Москва. 1969 год:
«При обходе по улице Профсоюзной на чердаке обнаружен неизвестный. При нем никаких документов не обнаружено, только небольшой чемоданчик. Задержанный доставлен в 120-е отделение милиции. Там он объяснил, что он – поэт, приехал к другу, но не нашел его и решил заночевать на чердаке. Николай Михайлович даже рад был задержанию – в тепле отделения он мог скоротать холодную ночь. Допрашивал задержанного сам начальник отделения, полагая, что перед ним бродяга. Стал осматривать содержимое чемоданчика и ахнул: (раскрывает чемоданчик) там оказались письма на имя Рубцова из редакций известных журналов: «Юность», «Знамя», «Молодая гвардия»… Задержанный действительно оказался поэтом, членом союза писателей СССР. Но больше всего начальника поразили ботинки поэта: не просто изношенные, а рваные… Сочувствуя он предложил Рубцову ботинки, которые лежали в отделении. К счастью, обувь пришлась в пору. Рубцов был очень тронут заботой и теплотой… С этим его и отпустили…»
Но были у Рубцова и грустные приводы в милицию. Драка в ресторане ЦДЛ стоила ему учёбы в Литературном институте…
Рубцов: Вспоминает Феликс Кузнецов:
«От суда его с трудом удалось спасти благодаря усилиям Александра Яшина. Вместе с Яшином на судебное заседание пришли Борис Слуцкий, Вероника Тушнова, Станислав Куняев. Яшин обратился за помощью и к Симонову, вмешательство которого тоже помогло спасти Рубцова… Но в Литинституте его удалось восстановить лишь с приходом нового директора – Александра Михайлова.»
Рубцов (поёт):
Ах, что я делаю, зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм,
Ах, по какому, такому случаю,
Ведь люди борются за коммунизм….
Из письма Александру Яшину:
«А всё-таки, если б не вы, сидеть бы мне сейчас за железной решеткой, распевать бы да слагать тюремные песенки, да клевать бы клюкву на болоте во время перекуров. Да ходил бы за мной стражник с огромным таким штыком…»
Скот размножается, пшеница мелется
И всё на правильном таком пути…
Ах, замети меня, метель-метелица,
Ах, замети меня, ах, замети…
И заметёт...
Многим известна история с исчезновением портретов классиков в Литинституте. История эта обросла невероятными легендами и предавалась из года в год.
А дело было так. (Рубцов поворачивает стул спинкой к залу и на него садиться Друг с гитарой. Перебирает струны...) Однажды утром в семиэтажном общежитии на ул. Добролюбова из коридоров пропали все портреты классиков. Поиски ничего не дали. Ректор, проректор и председатель студенческого комитета стали обходить с ключами все комнаты общежития. Когда председатель студкома Николай Попов добрался до комнаты Рубцова, их глазам предстала странная картина: Николай Рубцов сидел один в окружении пропавших классиков…
(Теперь Рубцов прогуливается вдоль задника, на котором висят деревенские фотокарточки. Мы замечаем, что верхний ряд – это «Пропавшие классики». Он поочерёдно беседует с каждым)
- Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич…
Рубцов напевает:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день и будто поневоле,
Сокроется за край окрестных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье,
И ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье долгих мук.
Я пью один, со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку.
Кому бы мог подать в молчанье руку
И пожелать счастливых много лет…
- Ах, Александр Сергеевич, и я часто пью один, хотя бы это и в компании было…
А-а-а вот и Фёдор Иванович, друг любезный…
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идём,
И я теперь на голой вышине
Стою один, - и пусто всё кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой – и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И – что со мной, не сознавая сам…
Бесследно все – и так легко не быть!
При мне иль без меня – что нужды в том?
Всё будет то ж – и вьюга также выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
А роковой стою очереди…
А вот и Николай Васильевич. Птица-тройка… Куда мчишься, Русь?... Мчится – не даёт ответа… Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич! Как же не даёт ответа! Даёт. Только услышать надо голос «прошедших здесь крестьянских поколений…»
- Тут ещё один портрет должен быть. Нету, а должен. Да, - вот… Здравствуйте, Сергей Александрович. Все говорят то же вот… - самоубийца: «на рукаве своём повешусь…», а того не ведают, что в зрелых-то стихах – иначе:
И первого меня повесить нужно,
Скрутив мне руки за спиной,
За то, что песней хриплой и недужной
Мешал я спать стране родной…
(Ритм гитары меняется…)
Друг, мой, друг мой, я очень и очень болен…
Сам не знаю, откуда взялась эта боль…
То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами, как птица.
Ей на шее ноги маячить больше невмочь.
Черный человек, черный, черный, черный человек
На кровать ко мне садиться,
Черный человек спать не даёт мне всю ночь…
В дверь стучат:
- Рубцов, открывайте, мы знаем, что вы тут…
Рубцов: Ну, вот в кои веки… посидеть в приличной компании не дали…
Друг с гитарой: Из письма Николаю Сидоренко. Село Никольское:
«…Вообще, зачем это сидят там, в институте некоторые «главные» люди, которые совершенно не любят поэзию, а значит, не понимают и любят поэтов. С ними даже как-то странно говорить о стихах! Они всё время говорили со мной только о том, почему меня вывели откуда-то, почему, почему… как будто это главное… Они ничего не понимают, а я всё объяснял, объяснял, объяснял…
…Только я вот в чем убеждён: поэзия не от нас зависит, а мы зависим от неё. Не будь у человека старинных настроений, не будет у него в стихах и старинных слов, вернее, поэтических форм. Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное…, которое, собственно, и создаёт, не зависимо от нас, форму…
Во всём остальном… я не имею никаких убеждений… Записать любыми стихотворными словами могу что угодно. Но найдёт ли на меня, осенит ли меня… это не от меня зависит…» (В продолжении монолога он уходит и уносит свой стул на место)
Рубцов: Из письма Виктору Бокову:
«Сейчас земля пошла плодоносить, в лугах косят. Грустно немного видеть, как под косой падают заодно с травой и цветы.
Но как бы не было сейчас хорошо, это ещё не моя пора. Вот ближе к осени, когда пойдут рыжики да малина, да местность, пока ещё однообразно зелёная, будет приобретать различные яркие цвета, вот тогда я как бы полностью уничтожаюсь (или, может, возвышаюсь над обыденным собой) и существую уже заодно с природой, живу какой-то особенной, полной, спокойной жизнью, как сама природа…»
Друг с гармонью: Москва. 1970 год, квартира Владимира Высоцкого.
Друг с гитарой (Теперь это Высоцкий, он поёт):
Парня спасём, парня в детдом
На воспитанье.
Даром учить, даром лечить,-
Даром питанье.
Жизнь без труда вел я всегда,
Жизнь бесшабашную…
Всё ерунда, кроме суда
Самого Страшного.
Всё вам дадут, всё вам споют, -
Будьте прилежными…
А за оклад ласки дарят –
Самые нежные.
Жизнь без труда вел я всегда,
Жизнь бесшабашную…
Всё ерунда, кроме Суда
Самого страшного…
Друг: Володя, спой ещё!
Высоцкий: Ну, братцы, уж утро скоро, - пора по домам.
Рубцов (теперь это один из общих друзей Высоцкого и Рубцова) - Володя, я стихи тебе почитаю, хочешь?
Высоцкий: Давай!
Рубцов (друг Высоцкого): Только это не мои…
Поезд мчался с грохотом и воем,
Поезд мчался с лязганьем и свистом,
И ему навстречу желтым роем
Понеслись огни в просторе мглистом.
Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем
Посреди миров несокрушимых.
Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья...
Вот он, глазом огненным сверкая,
Вылетает... Дай дорогу, пеший!
На разъезде где-то, у сарая,
Подхватил меня, понес меня, как леший!
Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое,—
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я, как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем
Я кричу кому-то: «До свиданья!..»
Но довольно! Быстрое движенье
Все смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
Высоцкий: Это гениально! Кто написал?
Друг: Николай Рубцов
Высоцкий: Познакомь меня с ним.
Друг: Он сейчас в Вологде, вот приедет…
Друг с гармонью: Но Рубцов уже не приехал из Вологды и встреча не состоялась …
Высоцкий (выходит на авансцену и поёт):
…Ни единою буквой не лгу, не лгу,
Он был чистого слога слуга, слуга…
Он писал ей стихи на снегу…
К сожалению, тают снега…
Но тогда был ещё снегопад, снегопад
И свобода писать на снегу…
И большие снежинки и град
Он губами ловил на бегу….
Смешно, неправда ли, смешно…
И вам смешно и даже мне…
Конь наскоку и птица влёт –
По чьей вине… по чьей вине…
Рубцов: Из воспоминаний Сергея Багрова:
«Человек, - сказал мне однажды Рубцов, - силён своею памятью. Они хотели её умертвить… Отобрать у нас память – всё равно, что будущее убить. Память бездонна, а в ней от низа – а где этот низ? – до самого верху, всё люди и люди. Мы тоже когда-нибудь будем среди них. И нас обязательно вспомнят. Вспомнят те, кого сейчас нет. Иногда я слышу хор голосов. Никого вокруг нет, а слышу, как будто они ко мне из будущего идут. Вот к этим, ещё не родившимся, когда нас не будет, мы однажды и возвратимся…»
Друг с гармонью: 1971 год. Вологда. Последняя ночь.
Мать: «Царица моя всеблагая…»
Друг с гармонью (поет):
Рукой раздвинув тёмные кусты,
Я не нашел и запаха малины,
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник за овины…
Рубцов (Становится на колени на том же самом месте, где он спал в начале спектакля, открывает чемодан, достаёт молитвослов и читает канон на исход души):
Каплем подобно дождевным, злии и малии дние мои, летним обхождением оскудевающее, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя. Твоим благоутробием и многими щедротами Твоими, Владычице, прекланяема естественно, в час сей ужасный, предстани ми помошница непоборимая.
(А песня продолжается, чередуясь с текстом канона)
Там фантастично тихо в темноте,
Там одиноко, боязно и сыро,
Там и ромашки будто бы не те –
Как существа уже иного мира.
Грешным и смиренным известное прибежище, о мне извести Твою милость, Чистая, и бесовския избави руки: якоже бо пси мнози обступиша мя.
И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким всё было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя.
Обыдоша мя мысленнии рыкающее скимны, и ищут восхитити и растерзати мя горце, ихже зубы, Чистая, и челюсти сокруши, и спаси мя.
Угасшу убо отнюдь органу словесному, и связавшуся языку, и затворившуся гласу, в сокрушении сердца молю Тя: Спасительнице моя, спаси мя.
И эту грусть и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть
И обнимать ромашки, умирая…
Воздушнаго князя, насильника, мучителя, страшных путий стоятеля, и напраснаго сих словоиспытателя, сподоби мя прейти невозбранно отходяща от земли.
Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!
Житейское море воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве.
Устне мои молчат, и язык не глаголет, но сердце вещает: огнь бо сокрушение сие снедая внутрь возгорается и гласы неизглаголанными Тебе, Дево, призывает.
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребен
В такой же белой горестной рубашке…
Призри на мя свыше, Мати Божия, и милостивно вонми ныне на мое посещение снити, яко да видев Тя, от телесе изыду радуяся…
(Рубцов убирает молитвослов в чемодан, не спеша перебирает его содержимое: вот рукописи стихов, вот – фото дочери. Всё это отражается на лице его… Наконец (а призывная молитва покойной матери уже звучит), он закрывает чемодан, кладёт его на пол, снимает не спеша пи