– Так вы решительно отказываетесь говорить?
– Я ничего не скажу.
– В таком случае, придётся распорядиться, чтобы вас вернули в карцер и держали там до тех пор, пока ваше решение не переменится. Если вы не образумитесь и в дальнейшем, я прикажу надеть на вас кандалы.
Артур поднял голову. По телу его пробежала дрожь.
– Вы можете делать всё, что вам угодно, – сказал он тихо. – Но допустит ли английский посол, чтобы так обращались с британским подданным без всяких доказательств его виновности?
Наконец Артура увели в прежнюю камеру, где он повалился на койку и проспал до следующего утра. Кандалов на него не надели и в страшный карцер не перевели, но вражда между ним и полковником росла с каждым допросом.
Напрасно Артур молил бога о том, чтобы он даровал ему силы побороть в себе злобу, напрасно размышлял он целые ночи о терпении, кротости Христа. Как только его приводили в длинную, почти пустую комнату, где стоял все тот же стол, покрытый зелёным сукном, как только он видел перед собой нафабренные усы полковника, ненависть снова овладевала им, толкала его на злые, презрительные ответы. Ещё не прошло и месяца, как он сидел в тюрьме, а их обоюдное раздражение достигло такой степени, что они не могли взглянуть друг на друга без гнева.
Постоянное напряжение этой борьбы начинало заметно сказываться на нервах Артура. Зная, как зорко за ним наблюдают, и вспоминая страшные рассказы о том, что арестованных опаивают незаметно для них белладонной, чтобы подслушать их бред, он почти перестал есть и спать. Когда ночью мимо его пробегала крыса, он вскакивал в холодном поту, дрожа от ужаса при мысли, что кто-то прячется в камере и подслушивает, не говорит ли он во сне.
|
|
Жандармы явно старались поймать его на слове и уличить Боллу. И страх попасть нечаянно в ловушку был настолько велик, что Артур действительно мог совершить серьёзный промах. Денно и нощно имя Боллы звучало у него в ушах, не сходило с языка и во время молитвы; он шептал его вместо имени «Мария», перебирая чётки. Но хуже всего было то, что религиозность с каждым днём как бы уходила от него вместе со всем внешним миром. С лихорадочным упорством Артур цеплялся за эту последнюю поддержку, проводя долгие часы в молитвах и покаянных размышлениях. Но мысли его все чаще и чаще возвращались к Болле, и слова молитв он повторял машинально.
Огромным утешением для Артура был старший тюремный надзиратель. Этот толстенький лысый старичок сначала изо всех сил старался напустить на себя строгость. Но добродушие, сквозившее в каждой морщинке его пухлого лица, одержало верх над чувством долга, и скоро он стал передавать записки из одной камеры в другую.
Как-то днём в середине мая надзиратель вошёл к нему с такой мрачной, унылой физиономией, что Артур с удивлением посмотрел на него.
– В чём дело, Энрико? – воскликнул он. – Что с вами сегодня случилось?
– Ничего! – грубо ответил Энрико и, подойдя к койке, рванул с неё плед Артура.
– Зачем вы берёте мой плед? Разве меня переводят в другую камеру?
– Нет, вас выпускают.
– Выпускают? Сегодня? Совсем выпускают? Энрико!
Артур в волнении схватил старика за руку, но тот сердито вырвал её.
– Энрико, что с вами? Почему вы не отвечаете? Скажите, нас всех выпускают?
В ответ послышалось только презрительное фырканье.
|
|
– Полно! – Артур с улыбкой снова взял надзирателя за руку. – Не злитесь на меня, я всё равно не обижусь. Скажите лучше, как с остальными?
– С какими это остальными? – буркнул Энрико, вдруг бросая рубашку Артура, которую он складывал. – Уж не с Боллой ли?
– С Боллой, разумеется, и со всеми другими. Энрико, да что с вами?
– Вряд ли беднягу скоро выпустят, если его предал свой же товарищ! – И негодующий Энрико снова взялся за рубашку.
– Предал товарищ? Какой ужас! – Артур широко открыл глаза.
Энрико быстро повернулся к нему:
– А разве не вы это сделали?
– Я? Вы в своём уме, Энрико? Я?
– По крайней мере так ему сказали на допросе. Мне очень приятно знать, что предатель не вы. Вас я всегда считал порядочным молодым человеком. Идёмте!
Энрико вышел в коридор, Артур последовал за ним. И вдруг его словно озарило:
– Болле сказали, что его выдал я! Ну конечно! А мне, Энрико, говорили, что меня выдал Болла. Но Болла ведь не так глуп, чтобы поверить этому вздору.
– Так это действительно неправда? – Энрико остановился около лестницы и окинул Артура испытующим взглядом.
Артур только пожал плечами:
– Конечно, ложь!
– Вот как! Рад это слышать, сынок, обязательно передам Болле ваши слова. Но, знаете, ему сказали, что вы донесли на него… ну, словом, из ревности. Будто вы оба полюбили одну девушку.
– Это ложь! – произнёс Артур быстрым, прерывистым шёпотом. Им овладел внезапный, парализующий все силы страх. «Полюбили одну девушку!.. Ревность!» Как они узнали это? Как они узнали?
– Подождите минутку, сынок! – Энрико остановился в коридоре перед комнатой следователя и прошептал: – Я верю вам. Но скажите мне вот ещё что. Я знаю, вы католик. Не говорили ли вы чего-нибудь на исповеди?
|
|
– Это ложь! – чуть не задохнувшись, крикнул Артур в третий раз.
Энрико пожал плечами и пошёл вперёд.
– Конечно, вам лучше знать. Но не вы первый попадаетесь на эту удочку. Сейчас в Пизе подняли большой шум из-за какого-то священника, которого изобличили ваши друзья. Они опубликовали листовку с предупреждением, что это провокатор.
Он отворил дверь в комнату следователя и, видя, что Артур замер на месте, устремив прямо перед собой неподвижный взгляд, легонько подтолкнул его вперёд.
– Добрый день, мистер Бёртон, – сказал полковник, показывая в любезной улыбке все зубы. – Мне приятно поздравить вас. Из Флоренции прибыл приказ о вашем освобождении. Будьте добры подписать эту бумагу.
Артур подошёл к нему.
– Я хочу знать, – сказал он глухим голосом, – кто меня выдал.
Полковник с улыбкой поднял брови:
– Не догадываетесь? Подумайте немного.
Артур покачал головой. Полковник воздел руки, выражая этим своё изумление:
– Неужели не догадываетесь? Да вы же, вы сами, мистер Бёртон! Кто же ещё мог знать о ваших любовных делах?
Артур молча отвернулся. На стене висело большое деревянное распятие, и глаза юноши медленно поднялись к лицу Христа, но в них была не мольба, а только удивление перед этим покладистым и нерадивым богом, который не поразил громом священника, нарушившего тайну исповеди.
– Будьте добры расписаться в получении ваших документов, – любезно сказал полковник, – и я не буду задерживать вас. Вам, разумеется, хочется скорее добраться до дома, а я тоже очень занят – все вожусь с делом этого сумасброда Боллы, который подверг вашу христианскую кротость такому жестокому испытанию. Его, вероятно, ждёт суровый приговор… Всего хорошего!
Артур расписался, взял свои бумаги и вышел, не проронив ни слова. До высоких тюремных ворот он шёл следом за Энрико, а потом, даже не попрощавшись в ним, один спустился к каналу, где его ждал перевозчик. В ту минуту, когда он поднимался по каменным ступенькам на улицу, навстречу ему бросилась девушка в лёгком платье и соломенной шляпе:
– Артур! Я так счастлива, так счастлива!
Артур, весь дрожа, спрятал руки за спину.
– Джим! – проговорил он наконец не своим голосом. – Джим!
– Я ждала здесь целых полчаса. Сказали, что вас выпустят в четыре. Артур, отчего вы так смотрите на меня? Что-нибудь случилось? Что с вами? Подождите!
Он отвернулся и медленно пошёл по улице, как бы забыв о Джемме. Испуганная этим, она догнала его и схватила за локоть:
– Артур!
Он остановился и растерянно взглянул на неё. Джемма взяла его под руку, и они пошли рядом, не говоря ни слова.
– Слушайте, дорогой, – начала она мягко, – стоит ли так расстраиваться из-за этого глупого недоразумения? Я знаю, вам пришлось нелегко, но все понимают…
– Из-за какого недоразумения? – спросил он тем же глухим голосом.
– Я говорю о письме Боллы.
При этом имени лицо Артура болезненно исказилось.
– Вы о нём ничего не знали? – продолжала она. – Но ведь вам, наверно, сказали об этом. Болла, должно быть, совсем сумасшедший, если он мог вообразить такую нелепость.
– Какую нелепость?
– Так вы ничего не знаете? Он написал, что вы рассказали о пароходах и подвели его под арест. Какая нелепость! Это ясно каждому. Поверили только те, кто совершенно вас не знает. Потому-то я и пришла сюда: мне хотелось сказать вам, что в нашей группе не верят ни одному слову в этом письме.
– Джемма! Но это… это правда!
Она медленно отступила от него, широко раскрыв потемневшие от ужаса глаза. Лицо её стало таким же белым, как шарф на шее. Ледяная волна молчания встала перед ними, словно стеной отгородив их от шума и движения улицы.
– Да, – прошептал он наконец. – Пароходы… я говорил о них и назвал имя Боллы. Боже мой! Боже мой! Что мне делать?
И вдруг он пришёл в себя и осознал, кто стоит перед ним, в смертельном ужасе глядя на него. Она, наверно, думает…
– Джемма, вы меня не поняли! – крикнул Артур, шагнув к ней.
Она отшатнулась от него, пронзительно крикнув:
– Не прикасайтесь ко мне!
Артур с неожиданной силой схватил её за руку:
– Выслушайте, ради бога!.. Я не виноват… я…
– Оставьте меня! Оставьте!
Она вырвала свои пальцы из его рук и ударила его по щеке. Глаза Артура застлал туман. Одно мгновение он ничего не видел перед собой, кроме бледного, полного отчаянья лица Джеммы и её руки, которую она вытирала о платье. Затем туман рассеялся… Он осмотрелся и увидел, что стоит один.
Глава VII
Давно уже стемнело, когда Артур позвонил у двери особняка на Виа-Бора. Он помнил, что скитался по городу, но где, почему, сколько времени это продолжалось? Лакей Джули, зевая, открыл ему дверь и многозначительно ухмыльнулся при виде его осунувшегося, словно окаменевшего лица. Лакею показалось очень забавным, что молодой хозяин возвращается из тюрьмы, точно пьяный, беспутный бродяга. Артур поднялся по лестнице. В первом этаже он столкнулся с Гиббонсом, который шёл ему навстречу с видом надменным и неодобрительным. Артур пробормотал: «Добрый вечер», и хотел проскользнуть мимо. Но трудно было миновать Гиббонса, когда Гиббонс этого не хотел.
– Господ нет дома, сэр, – сказал он, окидывая критическим оком грязное платье и растрёпанные волосы Артура. – Они ушли в гости и раньше двенадцати не возвратятся.
Артур посмотрел на часы. Было только девять! Да! Времени у него достаточно, больше чем достаточно…
– Миссис Бёртон приказала спросить, не хотите ли вы ужинать, сэр. Она надеется увидеть вас, прежде чем вы ляжете спать, так как ей нужно сегодня же переговорить с вами.
– Благодарю вас, ужинать я не хочу. Передайте миссис Бёртон, что я не буду ложиться.
Он вошёл в свою комнату. В ней ничего не изменилось со дня его ареста. Портрет Монтанелли по-прежнему лежал на столе, распятие стояло в алькове. Артур на мгновение остановился на пороге, прислушиваясь. В доме тихо, никто не сможет помешать ему. Он осторожно вошёл в комнату и запер за собой дверь.
Итак, всему конец. Не о чём больше раздумывать, не из-за чего волноваться. Отделаться от ненужных, назойливых мыслей – и все. Но как это глупо, бессмысленно!
Ему не надо было решать – лишить себя жизни или нет; он даже не особенно думал об этом: такой конец казался бесспорным и неизбежным. Он ещё не знал, какую смерть избрать себе. Всё сводилось к тому, чтобы сделать это быстро – и забыться. Под руками у него не было никакого оружия, даже перочинного ножа не оказалось. Но это не имело значения: достаточно полотенца или простыни, разорванной на куски.
Он увидел над окном большой гвоздь. Вот и хорошо. Но выдержит ли гвоздь тяжесть его тела? Он подставил к окну стул. Нет! Гвоздь ненадёжный. Он слез со стула, достал из ящика молоток, ударил им несколько раз по гвоздю и хотел уже сдёрнуть с постели простыню, как вдруг вспомнил, что не прочёл молитвы. Ведь нужно помолиться перед смертью, так поступает каждый христианин. На отход души есть даже специальные молитвы.
Он вошёл в альков и опустился на колени перед распятием.
– Отче всемогущий и милостивый… – громко произнёс он и остановился, не прибавив больше ни слова. Мир стал таким тусклым, что он не знал, за что молиться, от чего оберегать себя молитвами. Да разве Христу ведомы такие страдания? Ведь его только предали, как Боллу, а ловушек ему никто не расставлял, и сам он не был предателем!
Артур поднялся, перекрестившись по старой привычке. Потом подошёл к столу и увидел письмо Монтанелли, написанное карандашом:
Дорогой мой мальчик! Я в отчаянии, что не могу повидаться с тобой в день твоего освобождения. Меня позвали к умирающему. Вернусь поздно ночью. Приходи ко мне завтра пораньше. Очень спешу.
Артур со вздохом положил письмо. Padre будет тяжело перенести это.
А как смеялись и болтали люди на улицах!.. Ничто не изменилось с того дня, когда он был полон жизни. Ни одна из повседневных мелочей не стала иной оттого, что человеческая душа, живая человеческая душа, искалечена насмерть. Всё это было и раньше. Струилась вода фонтанов, чирикали воробьи под навесами крыш; так они чирикали вчера, так они будут чирикать завтра. А он… он мёртв.
Артур опустился на край кровати, скрестил руки на её спинке и положил на них голову. Времени ещё много – а у него так болит голова, болит самый мозг… и все это так глупо, так бессмысленно…
У наружной двери резко прозвенел звонок. Артур вскочил, задыхаясь от ужаса, и поднёс руки к горлу. Они вернулись, а он сидит тут и дремлет! Драгоценное время упущено, и теперь ему придётся увидеть их лица, услышать жестокие, издевательские слова. Если бы под руками был нож!
Он с отчаянием оглядел комнату. В шифоньерке стояла рабочая корзинка его матери. Там должны быть ножницы. Он вскроет вену. Нет, простыня и гвоздь вернее… только бы хватило времени.
Он сдёрнул с постели простыню и с лихорадочной быстротой начал отрывать от неё полосу. На лестнице раздались шаги. Нет, полоса слишком широка: не затянется – ведь нужно сделать петлю. Он спешил – шаги приближались. Кровь стучала у него в висках, гулко била в уши. Скорей, скорей! О боже, только бы пять минут!
В дверь постучали. Обрывок простыни выпал у него из рук, и он замер, затаил дыхание, прислушиваясь. Кто-то тронул снаружи ручку двери; послышался голос Джули:
– Артур!
Он встал, тяжело дыша.
– Артур, открой дверь, мы ждём.
Он схватил разорванную простыню, сунул её в ящик комода и торопливо оправил постель.
– Артур. – Это был голос Джеймса, Он с нетерпением дёргал ручку. – Ты спишь?
Артур бросил взгляд по сторонам, убедился, что всё в порядке, и отпер дверь.
– Мне кажется, Артур, ты мог бы исполнить мою просьбу и дождаться нашего прихода! – сказала взбешённая Джули, влетая в комнату. – По-твоему, так и следует, чтобы мы полчаса стояли за дверью?
– Четыре минуты, моя дорогая, – кротко поправил жену Джеймс, входя следом за её розовым атласным шлейфом. – Я полагаю, Артур, что было бы куда приличнее…
– Что вам нужно? – прервал его юноша.
Он стоял, держась за дверную ручку, и, словно затравленный зверь, переводил взгляд с брата на Джули. Но Джеймс был слишком туп, а Джули слишком разгневана, чтобы заметить этот взгляд.
Мистер Бёртон подставил жене стул и сел сам, аккуратно подтянув на коленях новые брюки.
– Мы с Джули, – начал он, – считаем своим долгом серьёзно поговорить с тобой…
– Сейчас я не могу выслушать вас. Мне… мне нехорошо. У меня болит голова… Вам придётся подождать.
Артур выговорил это странным, глухим голосом, то и дело запинаясь.
Джеймс с удивлением взглянул на него.
– Что с тобой? – спросил он тревожно, вспомнив, что Артур пришёл из очага заразы. – Надеюсь, ты не болен? По-моему, у тебя лихорадка.
– Пустяки! – резко оборвала его Джули. – Обычное комедиантство. Просто ему стыдно смотреть нам в глаза… Поди сюда, Артур, и сядь.
Артур медленно прошёл по комнате и опустился на край кровати.
– Ну? – произнёс он устало.
Мистер Бёртон откашлялся, пригладил и без того гладкую бороду и начал заранее подготовленную речь:
– Я считаю своим долгом… своим тяжким долгом поговорить с тобой о твоём весьма странном поведении и о твоих связях с… нарушителями закона, с бунтовщиками, с людьми сомнительной репутации. Я убеждён, что тобой руководило скорее легкомыслие, чем испорченность…
Он остановился.
– Ну? – снова сказал Артур.
– Так вот, я не хочу быть чрезмерно строгим, – продолжал Джеймс, невольно смягчаясь при виде той усталой безнадёжности, которая была во взгляде Артура. – Я готов допустить, что тебя совратили дурные товарищи, и охотно принимаю во внимание твою молодость, неопытность, легкомыслие и… впечатлительность, которую, боюсь, ты унаследовал от матери.
Артур медленно перевёл глаза на портрет матери, но продолжал молчать.
– Ты, конечно, поймёшь, – опять начал Джеймс, – что я не могу держать в своём доме человека, который обесчестил наше имя, пользовавшееся таким уважением.
– Ну? – повторил ещё раз Артур.
– Как! – крикнула Джули, с треском складывая свой веер и бросая его на колени. – Тебе нечего больше сказать, кроме этого «ну»?!
– Вы поступите так, как сочтёте нужным, – медленно ответил Артур. – Мне всё равно.
– Тебе все равно? – повторил Джеймс, поражённый этим ответом, а его жена со смехом поднялась со стула.
– Так тебе все равно!.. Ну, Джеймс, я надеюсь, теперь ты понимаешь, что благодарности нам ждать не приходится. Я предчувствовала, к чему приведёт снисходительность к католическим авантюристкам и к их…
– Тише, тише! Не надо об этом, милая.
– Глупости, Джеймс! Мы слишком долго сентиментальничали! И с кем – с каким-то незаконнорождённым ребёнком, втершимся в нашу семью! Пусть знает, кто была его мать! Почему мы должны заботиться о сыне католического попа? Вот – читай!
Она вынула из кармана помятый листок бумаги и швырнула его через стол Артуру. Он развернул листок и узнал почерк матери. Как показывала дата, письмо было написано за четыре месяца до его рождения. Это было признание, обращённое к мужу. Внизу стояли две подписи.
Артур медленно переводил глаза со строки на строку, пока не дошёл до конца страницы, где после нетвёрдых букв, написанных рукой его матери, стояла знакомая уверенная подпись: «Лоренцо Монтанелли». Несколько минут он смотрел на неё. Потом, не сказав ни слова, свернул листок и положил его на стол.
Джеймс поднялся и взял жену за руку:
– Ну, Джули, довольно, иди вниз. Уже поздно, а мне нужно переговорить с Артуром о делах, для тебя неинтересных.
Джули взглянула на мужа, потом на Артура, который молчал, опустив глаза.
– Он точно потерял рассудок, – пробормотала она.
Когда Джули, подобрав шлейф, вышла из комнаты, Джеймс затворил за ней дверь и вернулся к столу.
Артур сидел, как и раньше, не двигаясь и не говоря ни слова.
– Артур, – начал Джеймс более мягко, так как Джули уже не могла слышать его, – очень жаль, что всё так вышло. Ты мог бы и не знать этого. Но ничего не поделаешь. Мне приятно видеть, что ты держишься с таким самообладанием. Джули немного разволновалась… Женщины вообще… Но, оставим это, Я не хочу быть чрезмерно строгим…
Он замолчал, проверяя, какое впечатление произвела на Артура его мягкость, но Артур оставался по-прежнему неподвижным.
– Конечно, дорогой мой, это весьма печальная история, – продолжал Джеймс после паузы, – и самое лучшее не говорить о ней. Мой отец был настолько великодушен, что не развёлся с твоей матерью, когда она призналась ему в своём падении. Он только потребовал, чтобы человек, совративший её, сейчас же оставил Италию. Как ты знаешь, он отправился миссионером[25] в Китай. Лично я был против того, чтобы ты встречался с ним, когда он вернулся. Но мой отец разрешил ему заниматься с тобой, поставив единственным условием, чтобы он не пытался видеться с твоей матерью. Надо отдать им должное – они до конца оставались верны этому условию. Все это очень прискорбно, но…
Артур поднял голову. Его лицо было безжизненно, это была восковая маска.
– Не кажется ли в-вам, – проговорил он тихо и почему-то заикаясь, – что все это у-ди-ви-тельно забавно?
– Забавно? – Джеймс вместе со стулом отодвинулся от стола и, даже забыв рассердиться, о изумлённым видом посмотрел на Артура. – Забавно? Артур! Ты сошёл с ума!
Артур вдруг запрокинул голову и разразился неистовым хохотом.
– Артур! – воскликнул судовладелец, с достоинством поднимаясь со стула. – Твоё легкомыслие меня изумляет.
Вместо ответа послышался новый взрыв хохота, настолько безудержного, что Джеймс начал сомневаться, не было ли тут чего-нибудь большего, чем простое легкомыслие.
– Точно истеричная девица, – пробормотал он и, презрительно передёрнув плечами, нетерпеливо зашагал взад и вперёд по комнате. – Право, Артур, ты хуже Джули. Перестань смеяться! Не могу же я сидеть здесь целую ночь!
С таким же успехом он мог бы обратиться к распятию и попросить его сойти с пьедестала. Артур был глух к увещаниям. Он смеялся, смеялся, смеялся без конца.
– Это дико, – проговорил Джеймс, остановившись. – Ты, очевидно, слишком взволнован и не можешь рассуждать здраво. В таком случае, я не стану говорить с тобой о делах. Зайди ко мне утром после завтрака. А сейчас ложись лучше спать. Спокойной ночи!
Джеймс вышел, хлопнув дверью.
– Теперь предстоит сцена внизу, – бормотал он, спускаясь по лестнице. – И, полагаю, с истерикой.
* * *
Безумный смех замер на губах Артура. Он схватил со стола молоток и кинулся к распятию.
После первого же удара он пришёл в себя. Перед ним стоял пустой пьедестал, молоток был ещё у него в руках. Обломки разбитого распятия валялись на полу. Артур швырнул молоток в сторону.
– Только и всего! – сказал он и отвернулся. – Какой я идиот!
Задыхаясь, он опустился на стул и сжал руками виски. Потом встал, подошёл к умывальнику и вылил себе на голову кувшин холодной воды. Немного успокоившись, он вернулся на прежнее место и задумался.
Из-за этих-то лживых, рабских душонок, из-за этих немых и бездушных богов он вытерпел все муки стыда, гнева и отчаяния! Приготовил петлю, думал повеситься, потому что один служитель церкви оказался лжецом. Как будто не все они лгут! Довольно, с этим покончено! Теперь он станет умнее. Нужно только стряхнуть с себя эту грязь и начать новую жизнь. В доках немало торговых судов; разве трудно спрятаться на одном из них и уехать куда глаза глядят – в Канаду, в Австралию, в Южную Африку! Неважно, куда ехать, лишь бы подальше отсюда. Не понравится в одном месте – можно будет перебраться в другое.
Он вынул кошелёк. Только тридцать три паоло[26]. Но у него есть ещё дорогие часы. Их можно будет продать. И вообще это неважно: лишь бы продержаться первое время. Но эти люди начнут искать его, станут расспрашивать о нём в доках. Нет, надо навести их на ложный след. Пусть думают, что он умер. И тогда он свободен, совершенно свободен. Артур тихо засмеялся, представив себе, как Бертоны будут разыскивать его тело. Какая комедия!
Он взял листок бумаги и написал первое, что пришло в голову:
Я верил в вас, как в бога. Но бог – это глиняный идол, которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.
Он сложил листок, адресовал его Монтанелли и, взяв другой, написал:
Ищите моё тело в Дарсене.
Потом надел шляпу и вышел из комнаты. Проходя мимо портрета матери, он посмотрел на него, усмехнулся и пожал плечами. Она ведь тоже лгала ему!
Он неслышно прошёл по коридору, отодвинул засов у двери и очутился на широкой мраморной лестнице, отзывавшейся эхом на каждый шорох. Она зияла у него под ногами, словно чёрная яма.
Он перешёл двор, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить Джиана Баттисту, который спал в нижнем этаже. В дровяном сарае, стоявшем в конце двора, было решётчатое окошко. Оно смотрело на канал и приходилось над землёй на уровне примерно четырех футов. Артур вспомнил, что ржавая решётка с одной стороны поломана. Лёгким ударом можно будет расширить отверстие настолько, чтобы пролезть в него.
Однако решётка оказалась прочной. Он исцарапал себе руки и порвал рукав. Но это пустяки. Он оглядел улицу – на ней никого не было. Чёрный безмолвный канал уродливой щелью тянулся между отвесными скользкими стенами. Беспросветной ямой мог оказаться неведомый мир, но вряд ли в нём будет столько пошлости и грязи, сколько остаётся позади. Не о чём пожалеть, не на что оглянуться. Жалкий мирок, полный низкой лжи и грубого обмана, – стоячее болото, такое мелкое, что в нём нельзя даже утонуть.
Артур вышел на набережную, потом свернул на маленькую площадь у дворца Медичи[27]. Здесь Джемма подбежала к нему, с такой живостью протянув ему руки. Вот мокрые каменные ступеньки, что ведут к воде. А вот и крепость хмурится по ту сторону грязного канала. Он и не подозревал до сих пор, что она такая приземистая, нескладная.
По узким улицам он добрался до Дарсены, снял шляпу и бросил её в воду. Шляпу, конечно, найдут, когда будут искать труп. Он шёл по берегу, с трудом соображая, что же делать дальше. Нужно пробраться на какое-нибудь судно. Сделать это нелегко. Единственное, что можно придумать, – это выйти к громадному старому молу Медичи. В дальнем конце его есть захудалая таверна. Может быть, посчастливится встретить там какого-нибудь матроса и подкупить его.
Ворота дока были заперты. Как же быть, как миновать таможенных чиновников? С такими деньгами нечего и думать дать взятку за пропуск ночью, да ещё без паспорта. К тому же его могут узнать.
Когда он проходил мимо бронзового памятника Четырех Мавров[28], из старого дома на противоположной стороне вышел какой-то человек. Он приближался к мосту. Артур скользнул в густую тень памятника и, прижавшись к нему в темноте, осторожно выглянул из-за пьедестала.
Была весенняя ночь, тёплая и звёздная. Вода плескалась о каменный мол и с тихим, похожим на смех журчанием подбегала к ступенькам. Где-то вблизи, медленно качаясь, скрипела цепь. Громадный подъёмный кран уныло торчал в темноте. Под блещущим звёздами небом, подёрнутым кое-где жемчужными облаками, чернели силуэты четырех закованных рабов, тщетно взывающих к жестокой судьбе.
Человек брёл по берегу нетвёрдыми шагами, распевая во всё горло уличную английскую песню. Это был, очевидно, матрос, возвращавшийся из таверны после попойки. Кругом никого не было. Когда он подошёл поближе, Артур вышел на середину дороги. Матрос, выругавшись, оборвал свою песню и остановился.
– Мне нужно с вами поговорить, – сказал Артур по-итальянски. – Вы понимаете меня?
Матрос покачал головой.
– Ни слова не разбираю из вашей тарабарщины. – И затем, перейдя вдруг на ломаный французский, сердито спросил: – Что вам от меня нужно? Что вы стали поперёк дороги?
– Отойдёмте на минутку в сторону. Мне нужно с вами поговорить.
– Ещё чего! Отойти в сторону! При вас нож?
– Нет, нет, что вы! Разве вы не видите, что мне нужна ваша помощь? Я вам заплачу.
– Ишь ты, а разоделся-то каким франтом! – проворчал матрос по-английски и, отойдя в тень, прислонился к ограде памятника. – Ну? – заговорил он опять на своём ужасном французском языке. – Что же вам нужно?
– Мне нужно уехать отсюда.
– Вот оно что! Зайцем! Хотите, чтобы я вас спрятал? Натворили каких-нибудь дел? Зарезали кого-нибудь? Иностранцы все такие. Куда же вы собираетесь бежать? Уж, верно, не в полицейский участок?
Он засмеялся пьяным смехом и подмигнул Артуру.
– С какого вы судна?
– С «Карлотты». Ходит из Ливорно в Буэнос-Айрес. В одну сторону перевозит масло, в другую – кожи. Вон она! – И матрос ткнул пальцем в сторону мола. – Отвратительная старая посудина.
– Буэнос-Айрес! Спрячьте меня где-нибудь на вашем судне.
– А сколько дадите?
– Не очень много. У меня всего несколько паоло.
– Нет. Меньше пятидесяти не возьму. И то дёшево для такого франта, как вы.
– Какой там франт! Если вам приглянулось моё платье, можете поменяться со мной. Не могу же я вам дать больше того, что у меня есть.
– А вы, наверно, при часах? Давайте-ка их сюда.
Артур вынул дамские золотые часы с эмалью тонкой работы и с инициалами «Г.Б.» на задней крышке. Это были часы его матери. Но какое это имело значение теперь?
– А! – воскликнул матрос, быстро оглядывая их. – Краденые, конечно? Дайте посмотреть!
Артур отдёрнул руку.
– Нет, – сказал он. – Я отдам вам эти часы, когда мы будем на судне, не раньше.
– Оказывается, вы не дурак! И всё-таки держу пари – первый раз попали в беду. Ведь верно?
– Это моё дело. Смотрите: сторож!
Они присели за памятником и переждали, пока сторож пройдёт. Потом матрос поднялся, велел Артуру следовать за собой и пошёл вперёд, глупо посмеиваясь. Артур молча шагал сзади.
Матрос вывел его снова на маленькую, неправильной формы площадь у дворца Медичи, остановился в тёмном углу и пробубнил, полагая, очевидно, что это и есть осторожный шёпот.
– Подождите тут, а то вас солдаты увидят.
– Что вы хотите делать?
– Раздобуду кое-какое платье. Не брать же вас на борт с окровавленным рукавом.
Артур взглянул на свой рукав, разорванный о решётку окна. В него впиталась кровь с поцарапанной руки. Очевидно, этот человек считает его убийцей. Ну что ж! Не так уж теперь важно, что о нём думают!