«…Буса Белояра и 70 иных князей распяли в ночь с четверга на пятницу 20/21 марта 368 года. Затмение продолжалось с полночи до трех часов 21 марта. И это были первые часы Нового Дня Сварога.
Сняли с крестов тела Буса и иных князей в пятницу. Потом их повезли на родину. По кавказскому преданию, на родину тело Буса и иных князей привезли восемь пар волов. Жена Буса повелела насыпать над их могилой курган на берегу реки Этоко (приток Подкумка) и воздвигла на кургане памятник, сделанный греческими мастерами („хотя памятник ниже его, но сходство с ним уязвило мое сердце…“ – пела она, согласно легенде). Она же, дабы увековечить память Буса, повелела переименовать реку Альтуд в Баксан (реку Буса)…»…
Больше полугода прошло с того момента, как он снова увидел Юлию. И жизнь, то есть то, что они со Стефанией называли жизнью, вновь обрела смысл, надежду и… цель.
В Каталонию, в пригород Барселоны, в одинокий дом на холме снова пришла весна.
…Антонио почти засыпает. Бриз ласково трепет его по щекам. Разглядывая на просвет солнца красно‑желтые, дрожащие пятна своих век, он, не открывая глаз, знает, что Стефания, расположившись невдалеке на таком же валуне, полулежит, глядя на блестящие, сине‑зеленые волны.
Откуда‑то снизу, не давая окончательно отключиться, раздаются негромкие, непрерывно‑ритмичные звуки. Это Юлия, лежа на животе, увлеченно колет плоским камушком молодые миндальные орехи. Целый пакет, плотно набитый ими, лежит с одной стороны от нее, ожидая своей участи, а с другой зеленеет и уверенно увеличивается внушительная кучка бархатно‑оливковых скорлупок. Юлия действует почти как автомат, четкими, отлаженными движениями: укладывает на плоскую поверхность очередной орех, затем наносит несильный точный удар, сопровождаемый приятным хрустящим звуком расколовшейся скорлупы, и вот уже нетерпеливые пальцы проворно достают белоснежную сердцевину, скорлупа летит в сторону, орех – за щеку, а на «плаху» уже возложена следующая «жертва».
Он посмотрел сверху вниз, увидел, как разлетаются от ветра блестящие пряди волос, разбавленных серебром седой пряди, обнажая время от времени трогательно‑розовую кожу головы. А ведь раньше волосы у нее были… Белые. Да – в памяти неустойчиво мерцает теплым, душистым облаком что‑то растрепанно‑трогательное, похожее на перышки встрепанного ангела.
Юлия повернулась, посмотрела на него, сощурив глаза от солнца.
– Хочешь? – спросила она с полным ртом орехов и, не дожидаясь ответа, протянула через минуту горстку ровных, продолговатых ядрышек. Она улыбалась.
– Спасибо.
Он свесил руку, принимая угощение, и с удовольствием ощутил во рту их упругую молочную сладость. Стоило почувствовать вкус еды, как он обнаружил, что снова хочет есть.
«Просто поразительно, насколько быстро нагуливается аппетит, когда она рядом со мной!»
Он приподнялся на камне. От движения стало жарко. Почувствовав, как над губами медленно выступает испарина, он поспешно провел по лицу ладонью, прогоняя сон.
Небольшие волны, поднимаясь светло‑зеленой зеркальной стеной, рассыпались горько‑соленой пеной, брызгая на прибрежные камни. От этих брызг сонные, не хуже них разомлевшие, матово‑бурые крабы, ежевечерне выползающие погреться на последних лучах, так стремительно скатываются со скользкого валуна, что кажется – это пьяный гуляка, куражась, вдруг сдернул со стола скатерть. И все же их квадратные спинки успевают стать глянцево‑коричневыми от тяжелых капель.
Освещенная ярким солнцем, вода казалась теплой.
– Ух, жарища! – подтвердила его мысли Юлия. – Кто пойдет купаться?
– Купаться?
– Ага… А что? – Она отряхнула ладошки от прилипших кусочков скорлупы.
– Что, сейчас? В конце мая?
– Ну да… Жарко же…
– Да, но вода, наверное, холодная? – разумно предположил Антонио.
– Конечно холодная, а как же? – засмеялась она.
И на полном серьезе стала раздеваться.
Сегодня она была одета не как обычно. Обтрепанные джинсы уступили место широкой и длинной, вызывающе‑пестрой почти цыганской юбке в мелкий цветочек. Ее дополняет такой широкий, такой массивный, такой нарочито‑грубый этнический браслет, что на тонком запястье Юлии он неизбежно вызывает ассоциации с кандалами, которыми сковывали на этом пляже прекрасных, непокорных невольниц перед отправкой в гаремы султанов.
Увидев ее сегодня утром в таком виде, Антонио убедился, что она принадлежит к той породе счастливых женщин, которым не нужно тратить последние деньги на фирменные шмотки – любая рыночная тряпка по непонятным причинам смотрится на них не хуже, чем последний всхлип парижских «бутиков».
– Ну? Кто со мной?
Она была уже в купальнике – оказывается, заранее приготовилась! И уже доставала из холщовой сумки толстое махровое полотенце.
Антонио порадовался беспощадности солнца, до слез слепящего глаза. Ведь за этими слезами он надеялся скрыть слишком заинтересованный, если не сказать жадный взгляд, который не мог и не хотел отвести от открывшегося зрелища. А оно, признаться, его ошарашило.
Он, конечно, помнил о том, насколько хороша ее фигура – красоту ведь не скроешь, тем более джинсовыми шортиками и одетой на голое тело футболкой. Но то, что он увидел…
Судите сами. Когда‑то давным‑давно, первый раз прочитав «Властелина колец», он был очарован толкиеновской теорией о происхождении человеческих типов, мол, одни из нас – потомки гномов, другие – хоббитов, третьи – ужасных троллей… Долгое время он развлекался тем, что примерял эту теорию на знакомых и незнакомых, искренне радуясь нередким точнейшим совпадениям.
Так вот, если отталкиваться от этого, то Юлия была явной дочерью эльфов – тонкое, изящное существо, в котором немного удлиненным было все, от гладких голеней до золотистых предплечий. Свежая, покрытая легким южным загаром кожа мерцала теплом старинного золота. При этом оттенок кожи подчеркивался купальником цвета неспелого лимона, а изящество форм – неожиданно графичной, черной, почти мужской татуировкой, широко раскинувшейся у нее на лопатке рваным крылом не то демона, не то ангела…
А потом, как всегда, был вечер. И он, как всегда, не смог не пойти к ней.
– Как хорошо… Как же мне здесь хорошо! Даже странно…
Шепот Юлии сливался с тихим шелестом платанов, отделивших уютной ширмой дом на холме от ленты шоссе внизу. Холодный свет луны, проникающий в комнату, и теплые отблески камина на полу еще усиливали чувство покоя и умиротворения, которые всегда царят в помещении, где сладко сопит уснувший младенец.
– После всего… после того, что было здесь когда‑то со мной… удивительно. Но я чувствую себя так, словно вернулась домой, – закончила она и благодарно улыбнулась человеку, стоящему рядом с ней у приоткрытого окна.
– Ты дома! – порывисто прошептал в ответ Антонио.
В глазах цвета кофе ярче замерцали рыжие искорки – отражения огня и что‑то еще, гораздо более горячее. Юлия отрицательно помотала головой, и седая прядка снова упала ей на лицо.
– Я как дома, – уточнила она.
Антонио подался вперед, приблизившись почти вплотную, и она не почувствовала его запаха.
– Оставайся со мной!
Он взял ее руку в свои – они не были ни холодными, ни теплыми.
– Оставайся, и это будет твой дом.
Юлия безмолвствовала, и он заговорил быстро и горячо, воодушевленный надеждой, которую подарило ему это молчание.
– Ты ведь уже однажды оставила меня, помнишь? И что? Хорошо тебе было после этого?!
– Нет…
– Вот видишь!
– Тсс!!
Юлия приложила палец к губам и с тревогой оглянулась на кровать, где был едва различим в полумраке маленький кулек пеленок.
– Пожалуйста, тише!
Она умоляюще взглянула на высокого черноволосого красавца. А Антонио превратился в истинного красавца с той поры, как она видела его в последний раз. Тогда она думала, что действительно в последний… Теперь его кожа стала удивительно ровной, и хотя он так и остался смуглым испанцем, лицо его напоминало лицо прекрасной статуи.
– Тише, он ведь только что уснул…
Она инстинктивным останавливающим жестом положила руку на плечо Антонио и погладила его с ласковой небрежностью. Потому что уже знала, как может подействовать на ее спасителя упоминание о маленьком человечке, месяц назад рожденном в этом доме. Она очень надеялась, что сейчас такого не произойдет. Напрасно. Лицо прекрасной статуи приблизилось почти вплотную к ее лицу и ветерок дыхания, не имеющий запаха, взметнул в сторону серебристую прядь.
– Заметь, я даже не спрашиваю, чей это ребенок, хотя он родился в этом доме!
– Антонио, я ведь тебе говорила…
– Да! – нетерпение сделало его голос, обычно смягченный приятной хрипотцой, резким, как порыв весеннего ветра, всколыхнувший занавесь на окне. – Да! Ты говорила и не раз, что не хочешь сообщать мне об этом! Что ж… я согласен.
– Антонио…
– Согласен растить его, как своего сына, согласен не спрашивать больше ни о чем никогда… Согласен даже не знать толком, от какой такой страшной опасности ты прячешься здесь, хотя, знай я об этом, мне было бы значительно легче тебя защитить! Я всего лишь прошу тебя… остаться со мной навсегда.
– Навсегда?
Юлия произнесла это слово без выражения, так, будто пыталась и не могла осознать его смысл.
– Навсегда?!
Внезапно почти крикнула она, отпрянув от испанца. В глазах‑хамелеонах, сейчас темных, как ночное море, метались изумление и испуг.
– Это невозможно! – прошептала она и добавила уже более мягко: – И ты это прекрасно знаешь. К сожалению.
– К сожалению… – повторил Антонио, словно влюбленное эхо.
– Ты ведь теперь… – С губ чуть не сорвалось слово «вампир». Юлия осеклась и выговорила очень тихо:
– Бессмертный.
В глазах бессмертного появилось нечто страшное, но очень похожее на простое человеческое отчаяние.
– Да, черт возьми! Я проклят! И я знаю это, не нужно мне так часто напоминать о том, о чем я мечтаю забыть!! Так что же? Я сделался таким не без твоей помощи, а теперь из‑за этого ты отказываешься от меня?! Не желаешь, значит, разделить со мной вечность?
Юлия невольно приподняла левую бровь. Ибо в его тоне при этих последних словах появилась абсолютно не свойственная ему ранее язвительность.
– Нет, не из‑за этого, пожалуйста, не кричи… Не из‑за этого.
– Нет? Интересно.
Он явно ожидал продолжения. Юлия устало вздохнула, досадуя на то, что сейчас ей придется объяснять столь элементарные и неприятные вещи.
– Я уже говорила тебе – мы оба изменились. Мы уже не те двое несчастных оболтусов, встретившиеся в давке «Мерсе» и бросившиеся друг другу в объятия от отчаяния и одиночества… Прости, – сказала она, увидев, как потемнело лицо Антонио от этих слов. – Но не это главное…
– Что же… главное?
Море явно штормило, очередной порыв ветра, более сильный, чем прежде, взметнул занавесь. В свете луны, теперь свободно проникающем в комнату, лицо Антонио стало совсем темным.
– Ты прекрасно знаешь. Я даже при желании не смогу разделить с тобой вечность.
Юлия решительно закрыла окно. Без шума ветра и листвы в спальне воцарилась уютная тишина, нарушаемая или скорее, наоборот, подчеркиваемая потрескиванием дров в камине.
– Если ты укусишь меня… ты умрешь… – она снова попыталась улыбнуться ему.
Это плохо получилось. Тем более что Антонио, отпрянув, как от удара, выкрикнул уже в дверях:
– Отлично! Тогда тебе придется хотя бы убить меня!
Дверь за ним захлопнулась с резким, пугающим звуком. На кровати в глубине комнаты захныкал сын Белояра. Юлия бросилась туда, и все остальное для нее перестало существовать.
…Это был редкий для Каталонии день без солнца, а без него все выглядело по‑другому: дома и заборы, деревья и сточные канавы, и каменная кладка стен приняли наконец свои четкие очертания. Не позолоченные солнцем предметы казались какими‑то слишком уж реальными. Черные изломы трещин на побелке мазанок, серость асфальта и седая белизна придорожных камней, потертые каменные ступени с забившимися в крупные щели сухими листьями – все это с непривычки бросалось в глаза, как и проржавевшее железо старых кованых калиток и облупившаяся грязно‑зеленая ржавчина покатых крыш.
Но в то же время, и именно благодаря отсутствию солнца, естественнее и ярче проступала успокаивающая гармония всего этого вместе. Красота была в соединении несоединимого – древняя массивная тяжесть чугунных решеток на балконах старинных зданий и несерьезная легкость пластиковых столов и стульев в маленьких кафешках под ними.
…И тем глубже и благороднее под приглушенным, жемчужно‑желтым светом облаков, закрывших небо, становились оттенки бронзы и меди на уже по‑летнему пыльных кронах магнолий.
Они шли молча, все трое разочарованные и очарованные этой переменой.
Они шли на маленький пляж.
Как все пляжи, в разгар сезона он наверняка напоминал муравейник, кишащий потными обитателями; сейчас же он был совершенно безлюдным, идеально пустынным – подходящая декорация к фантастическому фильму на тему «После мировой катастрофы»…
Километры крупной гальки в редких пятнах засохших водорослей, море и небо над ним заставляли понять до этих пор не оцененную красоту серого цвета, все оттенки которого были представлены здесь в наилучших своих сочетаниях.
И Средиземное море, воспетое в любимых Юлией легендах, – родное, живое, нежное и красивое, как она. С какого дня она и стала для него неотделима от моря?
Ведь когда он смотрел на нее, идущую рядом, то ясно видел, что волосы ее были цвета моря, когда оно в сумерках становится то серебряным, то белым… Ее глаза были цвета моря, когда перед штормом, перед тем как почернеть, разбушевавшись, оно становится таким подозрительно‑тихим, в молочно‑голубых и неуловимо‑салатовых разводах… Он мог бы еще добавить, что губы ее были цвета моря, когда закатное солнце густо красит его горизонт оранжево‑розовым перламутром…
Воздух был удивительно свежим и жестким. С моря накатывал густой, устойчивый аромат молодости.
…Когда‑то ему очень долго было непонятно определение счастья как покоя. Ему казалось – это насмешка или недоразумение. Ну, потому что не могут же быть классики настолько тупыми, чтобы не понимать, что их пресловутый «покой» – это прямо‑таки антипод счастья?!
«Они смеются над нами, несмышленышами, – думал он, – сами живут в кипении разнообразных страстей, а нам предлагают вместо счастья покой? Какая наглая ложь!»
Да, наверное, и в этом даже нет никаких сомнений: счастье старости – это покой. Но не в юности же! Счастье юности – это тревога. Тревожность, состояние постоянного предчувствия чего‑то – как будто вот‑вот должно случиться, произойти «нечто», и кажется, это «нечто» ждет тебя за каждым углом и поворотом, и это «нечто» настолько волшебное и страшное, необыкновенное и неотвратимое, что разом перевернет твое существование и наконец‑то превратит его в Жизнь. Эта тревога, это ожидание чего‑то, чего?.. Возможно, просто ожидание жизни – и есть счастье юности.
И вот сегодня море пахло молодостью, ведь, вдохнув влажный, тяжелый аромат водорослей и бриза, он ощутил тревогу…
Он огляделся. Вдалеке возвышалась неаккуратная горка сваленных в кучу, деревянных лежаков, вероятно, поломанных. У самой кромки прибоя влажно темнел длинный сосновый ствол, то ли выброшенный на берег волнами, то ли, и, скорее всего, притащенный сюда кем‑то: уж очень удачно он лежал, будто специально предназначенный для того, чтобы присесть здесь на минутку и надолго задуматься, любуясь пейзажем.
Юлия уже направлялась туда. Антонио и Стефания медленно последовали за ней.
Подтвердив опасения, бревно оказалось влажным, но на нем вполне можно было сидеть, устроившись между торчащими ветками. Так они и сделали – уселись, как кому было удобно, Антонио и Стефания по бокам, Юлия – посередине, и стали смотреть на море.
Шум прибоя гипнотизировал, успокаивал, как и вид равномерно накатывающих, разбивающихся прямо у ног и медленно уползающих обратно холодных волн. Ему было странно хорошо. Он никогда не думал, что ему может быть хорошо от чувства смиренной обреченности – а именно это чувство он испытывал сейчас, когда они сидели втроем на мокром бревне, объединенные морем и молчанием…
Но, несмотря на умиротворяющую близость древнего и вечного Океана, все трое были внутренне напряжены. Это было видно и по тому, как неподвижно сидел Антонио, не пошевеливший даже пальцем, чтобы убрать назад волосы, которые ветер вдруг резко бросил ему на глаза. И по тому, как Юлия упорно не хотела поменять положение, хотя по напряженной мышце на ее ноге он видел, что сидит она неудобно.
Он подумал, что хорошо бы начать сейчас непринужденный разговор о чем‑нибудь отвлеченном и приятном… Но сказал, как всегда, одно и то же:
– Неужели ты совсем, совсем не любишь меня?
– Перестань, Антонио, – он видит, как она раздражена, как старается сдержать свое раздражение. – Мы ведь уже говорили об этом…
Юлия примирительно кладет ладонь на его руку. И Стефания, вспыхнув, исчезает в сером небе черной тенью…
А вечером, когда море начинает штормить, он снова у нее. Последний раз, самый последний, как вчера, как всегда.
– Тебе ведь нравится мой новый паркет?
– Да, нравится.
– А я?
Она не успевает спрятать взгляд, и он успевает осознать, какую сморозил глупость. Удивительно – чуть не начал заигрывать с ней, как с обычной женщиной.
– И ты. Конечно.
– Ну конечно. – Он досадливо морщится. – Я понял. Выпьешь чего‑нибудь?
Она отвечает отрывисто, твердо и, как ему кажется, слишком быстро:
– Сок. У тебя есть сок? Или вода.
Он удивлен, для воды вроде бы еще рано.
– Может, шампанского?
Он мечтательно улыбается, вспомнив, как вкусно она умеет его пить.
– Нет‑нет! Пожалуйста, если можно – сок.
Он слегка теряется от столь категоричной правильности, от этой сдержанности. И даже расстроился бы, не будь сегодня таким довольным. Теперь лишь недоуменно пожимает плечами.
– Пожалуйста. Можно. Сок так сок.
Прозрачные стенки сосуда наполняются густой оранжевой кровью, пока они смотрят друг на друга. И обоим опять без слов понятен этот момент.
На этот раз он сам приближается к ней, легко и стремительно. Так стремительно, что она невольно отходит назад. И резко останавливается, лишь потому, что уперлась спиной в стену между кроватью и диваном.
– Не надо.
– Что?
Он и вправду не понимает, почему губы без следов помады, такие осведомленные и сильные, вместо того чтобы открыться, принимая его язык, вдруг выдыхают в лицо это соблазнительное и твердое «Не надо».
– Что?!
Он смеется, не замечая необычного выражения в ее глазах, уверенный, что это игра. Удерживает ладонью матовый подбородок, снова приближая к нему лицо. Не понял! Она поворачивает голову, уходя от его руки, и вот уже смотрит, гипнотизируя расширившимися от испуга или решительности зрачками травяных глаз.
– Я не понял… Чего не надо?
Трудно как следует спрятать досаду и разочарование, хоть он все еще смеется. Да знает ли она, как он хочет этого? Хочет, чтобы это повторилось…
– Пожалуйста. Не надо.
Его изумлению нет предела, но что‑то в тихом голосе или в дрожании рук, останавливающих его, заставляет послушаться. Хотя в общем‑то он готов силой, не вникая дальше в эти бредни, поцеловать ее крепко и весело, как ему сегодня хотелось.
– Ну… ладно…
Он говорит это с сожалением. С тем большим сожалением, что говорит он это не ей, а ее шее, потому что она опять отвернулась, пряча губы. Что‑то внутри подсказывает, что хорошо бы сейчас взбрыкнуть. Обидеться, возмутиться, послать ее и все это дерьмо к чертовой матери. Но что‑то снаружи – пространство вокруг с запахом теплоты вместо аромата духов диктует прижаться к ней телом, положить ладони на талию под скользким шелком. Только вот что теперь делать с зудением собственных губ? Остается одно. У него просто нет другого выхода, кроме как подарить ее шее, молочно‑белой, теплой как молоко и пахнущей почти так же, подарить ей тот поцелуй, что предназначался губам.
Он делает это. Наклоняется и целует в шею. Пальцы сжимаются на талии, и сердце опять захлестывает холодом соленая волна, когда они вздрагивают – одновременно и явно. Она задерживает дыхание, именно тогда и рождается шальная уверенность, что он все‑таки поцелует ее сегодня, чего бы ему это ни стоило.
Он сдвигает в сторону ткань, обжигает губами плечо – белое, перетянутое черной бретелькой лифчика. Скользит по ключице, снова целует в шею, еще и еще, выше, нежно и сильно. Чувствуя телом, как она вытянулась, он давит ей на бедра ладонями, удерживая, потому что еще немного, и она встанет на цыпочки, уводя подбородок от его губ… Что ж, ладно. Ты не хочешь.
Она явно врет. Отлично. Он сделает так, чтобы захотелось. Не очень понимая, да и не очень задумываясь о том, как это все соотносится с ее желаниями и порывами. Довольно странными, между прочим, но это сейчас не важно.
Важно, что она дышит часто и слабо. Важно, что ее грудь лежит у него в ладонях, что ее ноги покорно раздвинулись, впуская его колено. Черный лифчик, полупрозрачный и старомодный. У нее такой изысканно‑странный вкус.
За окном опять сумерки, но в комнате еще светло и грудь кажется бело‑голубой, матовой, словно мел, и присыпанной искрящейся, острой, мелкокружевной крошкой глубоко‑черного угля. Пересиливая алогичный, чудной страх, который исходит от нее, одержимый только одной мыслью, мыслью о ее губах, что так неожиданно и щедро возвратили ему давно утраченное удовольствие от обычного поцелуя, он на мгновение впивается ртом в кожу под скользкой тканью. Быстро поднимает голову, чтобы убедиться, и улыбается – инстинкты на этот раз его не подводят. Ее глаза закрыты и хоть подбородок гордо поднят, словно голову тянет вниз тяжелый хвост, губы ослабли, готовые к прикосновению. Он останавливает первый порыв, зная, помня, насколько она упряма, да он и не стремится переупрямливать. Уговаривать, просить – зачем? Она попросит его о поцелуе, или сама сделает это, как уже было недавно.
Он выпрямляется, отстраняется от нее, чтобы взглянуть в лицо – строгое, упрямое, напряженное, чтобы встретить обороняющийся и все же любопытный взгляд.
Она никогда не остается на ночь. Бежит к своему ребенку, который ей важнее всего на свете.
– Теперь ты всегда торопишься. А я ведь помню, ты любишь медленно.
Медленно любишь. Что это значит – медленно любить? Не сразу влюбляться? Долго сохнуть по кому‑то, питая нежные чувства? Или никогда не разлюблять?
Что его толкает – удивительная, необъяснимая законами физики и природы неутоленность? Ее вид светской дамы, желание продлить колдовское присутствие, глупость, дурацкая сентиментальность или банальное одиночество? Он хватает руку, которой она облегченно и обреченно взмахнула прежде, чем развернуться в сторону выхода из его спальни. Подносит к лицу, словно рассматривая пальцы, потом, подумав, отпускает и вдруг наклоняет голову вслед за ней, несдержанно впиваясь губами в ладонь.
– Останься.
Он не помнит, чтобы кто‑то хоть раз ему отказал, когда он говорил что‑то таким голосом и с такой интонацией:
– Не сегодня.
Он успевает еще скользнуть губами по косточке на запястье, когда она вырывается, не столько испуганно, сколько нетерпеливо.
Он распрямляется – и кружится голова, потому что она с наркотическим туманом в глазах приближает к нему лицо. И все‑таки целует его такой одинокий и такой несчастный рот. Целует по‑настоящему, как в последний раз целует любящая женщина – коротко, отчаянно и зло.
Теперь он не может поверить в этот поцелуй, а когда верит, ее уже нет. Только острый стук каблуков удаляется по коридору, но у него почему‑то нет сил следовать за ним.
Глава 10. Два выбора
«…Род Белояров произошел от соединения рода Белогоров, издревле живших у Белой горы, и рода Ария Оседн, рода Яров, в самом начале эпохи Белояра.
Власть предков Буса Белояра распространялась от Алтая, Загроса, до Кавказа. Бус – было тронным именем сакских и славянских князей. Знаменитым предком Буса Белояра был сак Бус Бактрийский, который в IV веке до н. э. был правителем Бактрии и Согдианы, провинций Персии…»…
…Порыв ветра распахнул занавески той самой спальни, где она когда‑то была так счастлива с Карлосом, и Юлия прикрыла младенца еще одним одеялом…
Воспоминания о прошедших здесь, кажется в незапамятные времена, днях в который раз накатили на нее подобно той волне, которая чуть не утопила ее тогда. Тогда, в первую ночь в Испании. Накрыла холодной, безнадежной темнотой, захлестнула все чувства вплоть до желания жить… Поэтому она и не заметила, как в просвете окна появилась темная тень. И через несколько мгновений в комнату вошел Антонио.
Его взгляд ни на миг не отрывался от кровати, где явственно угадывались две фигуры. Одна – той, которую он любил, и одна совсем крошечная – ее сына, защищать которого он сам пообещал ей в порыве радости и надежды. Бесшумно подойдя, Антонио коснулся пальцем двух точек на шее Юлии, оставленных Доном Карлосом, и судорога прошла волной по его телу. От этого прикосновения Юлия проснулась.
– Что случилось? – спросила она, и испуг, этот теперь постоянный спутник, мелькнул в ее глазах.
– Ты же знаешь… ничего плохого здесь с тобой и твоим сыном произойти не может, – ответил Антонио, нежно беря ее за руку, и добавил: – Но для того, чтобы я полностью мог защитить тебя, нам придется пожениться…
Немой вопрос отразился в ее лице, а родинка над левой бровью чуть приподнялась, как бывало всегда, когда Юлия в чем‑то или в ком‑то сомневалась. Антонио нахмурился и заговорил совсем уже другим тоном, горячо и напористо:
– Да! Другого выхода я не вижу.
Родинка над бровью поднялась еще выше.
– Пройдет еще несколько дней, и твоя виза закончится, а я не имею того влияния и власти, которыми обладал Дон Карлос, – ответил он с горечью на ее невысказанный вопрос. – Подумай над моими словами. К тому же…
Антонио аккуратно присел на кровать рядом с Юлией и понизил голос, чтобы не потревожить ребенка. А понизив голос, склонился ниже и над Юлией.
– К тому же… когда‑то ты если и не любила меня, то… то я тебе нравился…
– Хорошо. Но дай мне сколько‑нибудь времени подумать и принять верное решение, – тихо ответила Юлия, не отводя твердого взгляда от глаз цвета обжигающего кофе. – С тех пор, как мы расстались, прошло немало времени и еще больше – событий, которые изменили нас. Я обрела свою сущность. А ты… ты стал вампиром.
Она поморщилась, потерла лоб, как человек, в голове которого никак не может уложиться некая мысль или понятие.
– К тому же… – добавила Юлия, подражая его недавнему тону. – К тому же – как на это посмотрит твоя подруга?
– Стефания мне никто!!! – воскликнул вампир, уже не заботясь о сне младенца. – Волею судеб я оказался втянутым в это! И отчасти благодаря тебе… Ты не знаешь, как часто я думаю о том, что лучше бы было мне погибнуть тогда, разбившись о подножие адского храма! Я не просил и не хотел, чтобы эта чокнутая спасала меня, превращая в то, чем я сейчас являюсь… То есть – я раньше так думал, – поправился он. – А теперь… этот разговор не имеет смысла. Подумай и сделай выбор. А я собираюсь проверить окрестности, а то в городе появились слухи, что на улицах Барселоны видели волков.
При упоминании о волках Юлия сжалась в комочек и умоляющим взглядом попросила не подпустить лютичей‑оборотней к ее сыну.
Антонио одним неуловимым движением вскочил на подоконник и исчез в капризной весенней ночи, просто шагнув вниз.
И никто из них не заметил, как от входа в спальню неслышной поступью отошла Стефания, сверкая в темноте гневным, полным презрения взглядом. И как через несколько мгновений ее губы искривились в жуткой улыбке человека, а точнее – вампира, знающего, что делать.
Следом за Антонио Стефания стремительной темной тенью унеслась прочь из дома, когда‑то принадлежащего Дону Карлосу. И в котором она и спасенный ею Антонио жили со дня его «гибели».
Юлия зябко передернула плечами. Поправила одеяло, укрывавшее сына, вздохнув, откинулась на подушки и прикрыла глаза.
Конечно, Антонио прав, думала она, стиснув руками виски. Когда‑то она с радостью, ну или с благосклонностью приняла бы предложение потомка Гауди. Страстный испанец, боготворящий ее, в прошлом очень сильно ей нравился. Но потом был Дон Карлос, а после Белояр. И Юлия отлично знала, что именно она стала причиной того, что Антонио теперь – вампир. И как сложно ему сдерживать порывы Стефании уничтожить ее, Юлию. Ведь когда‑то из‑за нее погиб тот, ради кого Стефания отринула бога и стала слугой дьявола.
Юлия пришла к мысли, что решение этого непростого вопроса придет к ней в том самом месте, где человек делает выбор. Так говорил Карлос. В Саграде Фамилии. Там, где она впервые узнала, что является ангелом, где в первый раз расправила крылья.
Юлия решила дождаться Антонио и попросить его приглядеть за сыном, пока она в месте ВЫБОРА решит все окончательно и бесповоротно.
…Гром и Ставр, перекинувшись волками, рыскали в окрестностях Барселоны, постепенно сужая круг поиска. И постепенно приближались, сами того не зная, к месту, где Юлия прятала сына Белояра. Кровь лютичей, текшая в жилах ребенка, звала их. И они неуклонно шли к цели, время от времени вжимаясь в землю или прячась в небольших рощицах и кустарниках, когда зоркими волчьими глазами замечали черную тень, несущуюся по небу.
Вдруг волки резко остановились и замерли, неотрывно глядя на темный силуэт здания на вершине холма. Не звериные, а людские эмоции проявились на их мордах. Радостный, ликующий блеск в смотрящих на необычное строение желтых глазах. Подобие улыбки на оскаленных волчьих мордах. Даже пар, исходящий от их дыхания, как будто изменился. Мощные тела хищников словно окаменели – только блеск глаз и клыков да вибрации дыхания выдавали их. Волки будто чего‑то ждали от особняка на холме, не обращая внимания ни на что вокруг.
Их долгое наблюдение увенчалось успехом.
Стремительная темная тень пронеслась по небу и исчезла в окнах верхнего этажа. В то же мгновение оба оборотня стряхнули с себя оцепенение. И гигантскими прыжками помчались в сторону океана, ни на дюйм не сворачивая с прямой, как стрела, линии, которая соединила их с той пещерой в прибрежных скалах, где они нашли себе убежище. И невдомек было братьям, что за их резвым долгим бегом и за тем, как выскочив на побережье в небольшой проем между скал, волки обернулись двумя статными красавцами‑близнецами – за всем этим, ни на секунду не выпуская сперва волков, а потом мужчин из виду, следила пара внимательных женских глаз.
Толкаясь и смеясь, Гром и Ставр ринулись в холодную еще воду. И долго плавали и плескались, затевая шумные баталии, норовя окунуть друг друга с головой. Потом, выйдя из воды, они по очереди протиснулись в узкую расщелину между скал и скрылись в темной пасти пещеры, вход в которую был незаметен до тех пор, пока не уткнешься в него носом.
…Юлия услышала приближающиеся шаги Антонио и поднялась ему навстречу. Когда тот вошел в комнату, она быстро, не дав ему ни мгновения, сказала:
– Я еду в Саграду Фамилию. После этого ты получишь мой ответ. Вызови мне такси, пожалуйста…
– Зачем так рисковать?!
Антонио впился взглядом в глаза‑хамелеоны.
– Сегодня я не заметил поблизости тварей, преследующих тебя, но чем черт не шутит? Я могу сам отвезти тебя… Или дождемся сумерек, и я отнесу тебя в этот проклятый дом, губящий жизни и души людей!
Глаза Юлии блеснули голубым льдом, и она резко, даже сама не ожидая такого от себя, ответила:
– Будь то волки или люди – они не тронут меня. Им нужен мой сын. И в первую очередь ему нужна защита, а я как‑нибудь обойдусь сама. Так что я еду туда одна. Если ты не вызовешь мне такси, я пойду пешком.
Антонио вздохнул, отвернулся и, выходя из комнаты, сказал:
– Хорошо. Машина скоро будет.
Юлия села на край кровати. Кровати, на которой когда‑то они с Карлосом любили друг друга. Именно об этом тот рассказывал Антонио тогда, на вершине башни Рождества… Она нежно погладила сына по светлым мелким кудряшкам, которые задорно топорщились на его голове. И в который раз поразилась тому, что такие страсти кипят вокруг этого маленького комочка плоти, а он спокойно себе посапывает.
Быстро скинув халат, Юлия оглядела себя в зеркале. После чего натянула джинсы и уютную малиновую кофту с капюшоном, которую она приобрела когда‑то в магазине детских товаров, зайдя туда, как и все мамы, в поисках чего‑то особенного для ребенка. Сунула ноги в черные лаковые «трактора», замотала шею длинным пестрым шарфом, который когда‑то связала сама. Взяла в руки сумку и стала мерить шагами комнату, слушая, не подъезжает ли к дому машина.
Наконец раздался скрежет колес по гравию и незримый водитель просигналил несколько раз.
Она бросила беглый взгляд на сына – тот спал здоровым крепким сном младенца. Никакой шум сейчас не мог бы его разбудить. Улыбнувшись ему доброй и грустной улыбкой, она закинула сумку на плечо и пошла вниз, по пути высматривая Антонио. Того нигде не было видно.
Спустившись, Юлия обнаружила, как он что‑то втолковывает водителю такси, давая тому четкие инструкции и держа в руках несколько банкнот.
– Я ненадолго. И буду осторожной, – сказала она Антонио, пытаясь изобразить на лице смущенную улыбку. – Береги сына.
После чего чмокнула вампира в щеку и, прошмыгнув мимо, села в машину.
– В Саграда Фамилию, – кивнула она, откидываясь на сиденье.
Водитель взглянул на Антонио. Тот в свою очередь кивнул, и машина тронулась с места.
Антонио глядел вслед удаляющемуся автомобилю, пока Юлия, высунувшись из окна, не помахала ему рукой. После этого машина свернула на шоссе и скрылась из виду. Так, что он даже не успел помахать ей в ответ.
Постояв еще немного возле крыльца, он нерешительно двинулся к дому. Стал подниматься наверх. Войдя в комнату, он увидел, что ребенок не спит, а разглядывает свои ладошки, норовя ткнуть пальцем в нос или глаз. Подойдя, Антонио аккуратно присел на край кровати и стал в который уже раз рассматривать младенца. Малыш не обращал на него никакого внимания, а радостно агукая и что‑то лепеча сам себе, развлекался так, как могут только маленькие дети. Радуясь миру вокруг и жизни, наполняющей его.
…Женщина, которой принадлежала пара зорких глаз, выследивших оборотней, покинула свое убежище и двинулась на небольшой пляж, с которого можно было попасть в пещеру, где скрылись братья. Подняв с земли камень, почти без замаха она отправила его в глубь темного входа, еле заметного среди обломков скал и хаотичных теней, отбрасываемых ими. Через мгновение звонкий звук и последовавший за ним глухой удар дали ей понять, что хоть и не сразу, но камень нашел цель. Следом за этим с диким звериным рыком из пещеры вырвались два белокурых красавца‑атлета и, отпихивая друг друга, ринулись вперед, ничуть не смущаясь своей наготы. Через несколько секунд их глаза сфокусировались на фигуре прекрасной испанки, и мужчины замерли, весело ухмыляясь.
Ставр и Гром переглянулись между собой, и один из них произнес, хищно оскалившись:
– Кто первый сцапает красотку, тот ее и танцует!
После чего братья, расставив руки, как в потешных боях, кинулись к стройной волоокой красавице. Со стороны могло показаться, что они сметут и раздавят Стефанию – а это была, конечно, она – как пара бульдозеров сметает с лица земли какую‑нибудь ветхую лачугу бедняка, когда сильным мира сего нужна земля, на которой та стоит. Но не успели лютичи сделать и нескольких шагов, как глаза девушки заволокло непроглядной тьмой. В ней угадывалось вековечное, чистое, незамутненное зло, пришедшее на землю вместе с первыми богами. И оба брата замерли, словно парализованные, как и в тот момент, когда, будучи волками, нашли убежище Юлии и ее дит<