Мы не знаем многого о нем, мы только с восхищением рассматриваем фотографии двух нарисованных им картин: Наполеон, глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображен "непобедимый" герой. Он стоит па горе, среди тумана и дыма, и смотрит вниз, на столицу России — Москву, и по его лицу разлито самодовольство:,,Пришел, увидел, победил". И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч погибших от голода и холода?! Как отчетливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.
На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов. Низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся за человеческим мясом. Вот уж воистину на этом полотне ожила народная пословица: "Успех генерала — на костях солдат". Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается впушить людям необходимость мира.
И когда вспыхнула японо-русская война, именно с этой целью художник направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда.
Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал ее жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания художника. Не проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?
Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. "Великая японская империя", откровенно говоря, что значит твое "величие"? Какие идеалы есть у твоих писателей, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у твоих художников, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом»152.
Через три месяца после опубликования статьи в той же газете «Хэймин симбун» появилось антивоенное стихотворение Накадзато «Песнь гнева» — страстный монолог японского крестьянина, которого оторвали от родной семьи и гонят умирать на поля Маньчжурии. Рефреном к этому стихотворению служили полные горькой иронии слова: «Но я иду умирать за тебя, император».
Идеи мира и справедливости, воспринятые у Толстого, Накадзато Кайдзан пронес через всю свою жизнь. Он много сил отдавал изданию сочинений Толстого и сам перевел сборник его изречений. Свое имение он превратил в миниатюрную Ясную Поляну, открыл там воскресную школу и, подобно Толстому, сам учил крестьяпских детей153.
До конца жизии писатель был верен и своей антивоенной позиции. В годы второй мировой войны он был одним из немногих литераторов, кто вопреки преследованиям не принимал участия в официозном Литературяом обществе, созданном по указке военщины.
Из других литераторов, в разной мере испытавших благотворное воздействие творческого опыта Толстого и содействовавших распространению его книг в Японии, можно назвать выдающегося писателя, в свое время примыкавшего к группе «Сиракаба», Сига Наоя (род. в 1883 г.), крупного новеллиста Акутагава Рюноскэ (1892 — 1927)154, редактора журнала «Торустой кэнкю» Тако Такэо, прозаика и публициста Накадзава Ринсэн (1880 — 1935), поэта Сома Гёфу (1883 — 1950), драматурга Курата Момодзо (1891 — 1943) и др. Каждый из них, разумеется, воспринимал Толстого сквозь призму своего таланта, своей индивидуальности. Некоторые даже прямо высказывали несогласие с религиозпо-нравствепной концепцией Толстого. Так, например, Акутагава Рюноскэ писал: «"Исповедь" и "В чем моя вера" Толстого были ложью. Но ничье сердце не страдало так, как сердце Толстого, ее рассказывающего. Его заблуждение сочится алой кровью куда больше, чем правда иных»155. Но все они признавали огромное значение творчества русского писателя для развития общественной мысли, литературы и искусства своей страны.
ТОЛСТОЙ И ИРАН
Из стран Ближнего Востока Толстой наибольший интерес проявил к Ирану. Его внимание привлекло зародившееся там в XIX в. социально-религиозное движение крестьянских и городских масс, известное под названием бабид-ского движения.
«...Выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам на известной стадии их развития, а не одной России»1, — писал В. И. Ленин. Это в полной мере относится к бабидским восстаниям в Иране, принявшим в 1848 — 1852 гг. массовый характер2. По существу, это были антифеодальные и антиколониальные крестьянские восстания, направленные против помещиков, чиновников и иностранных капиталистов, грабивших народ. Участвовавшие в движении крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы добивались отмены феодальных повинностей и налогов, требовали земли, выступали против произвола светских и духовных властей. Однако в условиях патриархальной отсталости Ирана се-редипы XIX в. это движение выступало под средневековым религиозным знаменем нового вероучения, противопоставленного официальному исламу.
Чтобы понять отношение Толстого к бабизму, следует учесть его воззрения на мусульманство3. Это тем более важно, что среди деятелей мусульманского Востока имела хождение легенда, будто русский мыслитель одобрял учение ислама полностью, без всякой критики.
Как известно, ислам возник в VI в. в Аравии в результате сложного процесса разложения первобытнообщинного строя и становления классового общества4. Глубокий социально-экономический кризис, поставивший народпые массы в бедственное положение, с одной стороны, и потребность родовой аристократии в идеологии, способной обосновать ее привилегии и интересы, — с другой, были исторической основой, на которой выросло это религиозное учение, которое позднее стали связывать с именем Мухаммеда.
Как и всякая религия, ислам на протяжении всей своей истории помогал господствующим классам затемнять со-знание народных масс, подавлять их волю к освобождению.
«Коран и основапное на пем мусульманское законодательство, — писал К. Маркс, — сводят географию и этнографию различных народов к простой и удобпой формуле деления их на две страны и две нации: правоверных и неверных. Неверный — это "харби", враг. Ислам ставит не-вериых вне закона и создает состояние непрерывной вражды между мусульманами и неверными»5. Нетерпимость и фанатизм, проповедуемые исламом, империалисты не раз использовали для достижения своих целей на Востоке. Реакционные круги Запада до сих пор поддерживают консервативное духовенство, чтобы укрепить свои пошатнувшиеся позиции в странах Азии и Африки.
Толстой, разумеется, был и по отношению к этой религии далек от конкретно-исторического подхода и научного анализа. Стоя на позициях религиозного сознания, он не сосредоточивал внимание на реакционности ислама; он рассматривал его только как древнее учение, в котором, по его убеждению, нашли отражение нравственные принципы, общие для всего человечества. И поэтому он стремился изучить и понять его. Убежденный в том, что все древние религии едииы в «идее добра» и основаны на одинаковых нравственных началах, он, как уже сказано, и в исламе, как и в буддизме, конфуцианстве и христианстве, искал положения, близкие его религиозно-нравственным представлениям, и, как ему казалось, находил их. Таковыми представлялись ему содержащиеся в Корапе призывы к опрощепию, скромности, трудолюбию, смирению и любви к ближнему. В учении Мухаммеда писателя привлекали также запрещение грабежей, убийств, проповедь разумной, воздержанной жизни, без роскоши и излишеств. Толстой тщательно выбирал из Корана изречения, выражающие подобные идеи, обрабатывал и включал их в свои книги для чтения6. Но вместе с тем в дневниках он решительно критикует официальный ислам за нетерпимость к инаковерующим, за проповедь религиозной исключительности, слепую веру в Мухаммеда, в Коран, в чудеса и т. п. Критицизм Толстого по отношению к реакционным сторонам ислама по-своему выразился и в «Хаджи Мурате».
Утверждение ислама, будто высшее сознание свойственно только избранным личностям, Толстой оспорил в письме к известному публицисту А. З. Воинову, жившему в Турции. Чтобы показать бессмысленность слепой веры в божественное происхождение Мухаммеда (Магомета) и в его способность творить чудеса, Толстой в письме к Воинову от 11 октября 1902 г. изобразил диалог между пророком Магометом и простым смышленным чувашом:
«...Магомет начнет с того, что скажет: верьте мне, что я пророк и что все, что я вам буду говорить и что написано в моем Коране, все это истинная правда, открытая мне самим богом. И станет излагать все свое учение.
На это, если только чувашин не совсем дурак (а из них много есть умпых), скажет: да почему же я вам поверю, что все, что вы говорите, от бога? Я не видел, как вам бог передавал свою истину, и не имею никаких доказательств того, что вы пророк... То, что вы летали на седьмое небо, меня нисколько не убеждает, потому что я не видел этого, то же, что написано в Коране, не совсем ясно, а часто запутано, многословно, произвольно и даже исторически неверно, как я слыхал от людей. Убедить меня может только то, что я сам сознаю и могу проверить рассуждением и внутренним опытом. Так скажет умный чувашин на слова второго человека, и я думаю, что будет совершепно прав» (73,320-321).
Критика мусульманства содержится и в письмах Толстого к Е. Е. Бекиловой, М. М. Крымбаеву и многим другим его корреспондентам, затрагивавшим вопрос об исламе и его сектах.
Бабиды и их позднейшие последователи — бехаисты привлекли внимание писателя потому, что с их учениями, как казалось Толстому, были связаны некоторые волновавшие его религиозно-нравственные проблемы.
Основатель учения бабидов мулла купеческого происхождения Сеид Али-Мохаммед Ширази (1820 — 1850) принадлежал к широко распространенной в Иране секте шей-хитов, которые видели причину бедственного положения народа в несовершенстве Корана и в устарелости многих догматов шариата (мусульманского законодательства). Ратуя за обновление ислама, шейхиты критиковали многие его положения и проповедовали скорое пришествие «мах-ди» — мусульманского мессии, который установит новые законы.
Выступивший в 40-х годах XIX в. на политической арене «пророк» Сеид Али-Мохаммед Ширази не был ни социальным реформатором, ни тем более революционным деятелем. Его учение не содержало политических лозунгов и призывов, не выходило за рамки религиозной догматики. Однако оно распространилось в то время, когда значительное ухудшение положения иранских крестьян, городской бедноты и ремесленников вызвало их резкий протест. И народные массы, не вникая в богословские топкости нового учеттия, подхватили его как выражение своих социальных стремлепий и чаяний. Поднятый на гребень народной волны, Сеид Али-Мохаммед объявил себя в 1844 г. Бабом, т. е. вратами, через которые Мухаммед послал людям повое вероучение, а через три года — самим «махди», посланцем бога па земле. За религиозно-мистическими канонами новой секты, как мы уже сказали, стояли реальные экономические и политические факторы, и прежде всего протест иранского крестьянства против помещичьей кабалы и колониального угнетения. И в этом заключалось прогрессивное значение бабидского движения в период его подъема (1848 — 1852).
По мере нарастания антифеодального движения иранских крестьян из их среды выделялись вожаки, которые в значительно большей мере, чем Баб, отстаивали народные интересы. Одним из таких идеологов был мулла из крестьян Молла Мохаммед-Али Барфуруши. В его проповедях и призывах звучали подлинно революционные ноты. Молла Мохаммед-Али высказывался за передачу всей помещичьей земли крестьянам, всех богатств — беднякам, требовал для народных масс равноправия во всех областях экономической и политической жизни.
Бабидское движение было жестоко подавлено. Его глава Сеид Али-Мохаммед Ширази был в 1850 г. расстрелян по распоряжению шаха. Но время от времени восстания крестьян и ремесленников вспыхивали в новых местах и порой принимали характер длительной вооруженной борьбы против правительственных войск. Кое-где бабиды переходили в контратаки, а в августе 1852 г. даже предприняли покушение на жизнь шаха. Однако покушение не удалось и лишь вызвало еще более жестокие репрессии. Стихийпость, плохая организованность и разрозпеппость обрекли восстание на пеудачу.
В последующие десятилетия бабидское движение вследствие жесточайших репрессий по отношению к его участникам пошло на убыль, а затем от бабизма осталась лишь узкая религиозная секта реакционного характера. Возглавивший ее в 80-х годах Бехаулла (Мирза Хосейн-Али, 1817 — 1892) лишил учение бабизма революционно-демократических элементов и отказался от активных методов борьбы против шахского самодержавия и иностранного капитала. Учение Бехауллы отражало идеологию иранских компрадоров, заинтересованных в сохранении своих привилегий и в притоке иностранного капитала. Отсюда в бехаизме признание частной собственности, осуждение выступлений против властей и наряду с этим проповедь «единого мирового государства», протест против деления людей на «верных и неверных».
Этот последний лозунг, пропагандировавшийся бехаи-стами, а также призывы к равенству людей, к дружбе и братству между народами, их учение о запрещении войн, о единой всемирной религии, о любви к ближнему и заинтересовали Толстого.
С одной стороны, писатель увидел в бабидском движении много общего с бунтарским духоборческим движением в России, жестоко преследовавшимся царским правительством. С другой стороны, — и это главпое, — Толстого привлекли в этом движении крестьянско-протестантские ноты, пусть наивная, но ярко выраженпая программа социального равенства, гуманного дравопорядка, столь близкие его социально-политическим взглядам. Поэтому он не мог не поддержать бабидов. «Таких людей (не желающих мириться с господствующим угнетением. — А. Ш.) миллионы, — писал он в предисловии к статье П. И. Бирюкова "Гонение на христиан в России в 1895 году", — и не в одной России, а во всех христианских государствах, и не только в христианских, но и в мусульманских странах: в Персии, Турции и Аравии, как хариджиты и бабисты» (39, 102).
Впервые Толстой всерьез занялся изучением бабизма в сентябре 1899 г., когда прочитал полученную через немецкого поэта Р. М. Рильке книгу востоковеда Ф. Андреаса «Бабиды в Персии, их история и учение»7. После этого он сам стал искать литературу о бабизме8, а затем попытался связаться с бабидами.
В учении бабидов Толстой, как всегда, выделял прежде всего те черты, которые были близки его патриархально-крестьянскому миросозерцанию, т. е. отрицание земельной собственности и проповедь любви к ближнему. Отвечая на письмо деятеля бабидского движения в Египте Габриэля Саси, Толстой писал ему 28 июля 1901 г.:
«Бабизм мепя очень давно интересует. Я прочел, что мог, по этому вопросу, и, хотя основная книга-библия бабизма 9 мне показалась малоценной, я все-таки думаю, что бабизм как нравственное и гуманистическое учение имеет большое будущее в восточном мире» (73, 109 — 110).
Об этом же он писал 22 октября 1903 г. русской писательнице И. А. Гриневской, приславшей ему свою драматическую поэму «Баб»:
«Мне кажется, что это учение, так же, как и все рационалистические общественные, религиозные учения, возникающие в последнее время из изуродованных жрецами первобытных учений: браманизма, буддизма, иудаизма, христианства, магометанства, имеют великую будущность именно потому, что все эти учения, откинув все те уродливые наслоения, которые разделяют их, стремятся к тому, чтобы слиться в одну большую религию всего человечества. Поэтому и учение бабидов, в той мере, в которой оно откинуло старые магометанские суеверия и не установило отделяющих его других новых суеверий (к несчастью, пе-что подобное заметно в изложении Баба) и держится своих главных основных идей братства, равенства и любви, — имеет великую будущность» (74, 207 — 208).
Вскоре, однако, Толстой убедился, что последователи бабизма — Бехаулла и его сын Аббас-эфенди (1844 — 1921) — в книгах, развивающих это учение, пе только не отбросили старые суеверия ислама, но и насаждают новые. Он увидел, что они во многом отказались от патриархально-крестьянских воззрений своего учителя и приспособились к существующим на Востоке условиям и режимам. И поэтому он решительно отделил первоначальное учение бабизма и радикальные призывы Молла Мохам-мед-Али Барфуруши, которым следовали десятки тысяч крестьян, от мистических «откровений» позднейших руководителей секты.
Прочитав «Священную книгу» («Кетабе Акдес») Веха-уллы, присланную ему французским адвокатом Ипполитом Дрейфусом, Толстой писал ему в апреле 1904 г.:
«Чтение этой книги меня совершенно разочаровало в его учении. Вся книга состоит из незначительных и претенциозных фраз, и единственной целью ее является утверждение старинных предрассудков, лишенных нравственного и религиозного содержания в истинном смысле этого слова» (75, 78).
Эта книга и еще более книга Аббаса-эфенди10, присланная ему в мае 1904 г. американским писателем Эрнестом Кросби ", изменили мнение Толстого о бабидах.
«Думаю, — писал он Кросби 31 июля 1904 г., — что секта эта пе имеет будущности» (75, 151).
Таким образом, Толстой сочувствовал всему тому, что выражало, пусть в религиозных формах, демократические устремления и чаяния иранского крестьянства. Он принимал некоторые морально-этические принципы бабизма, поскольку в них нашли отражение крестьянские черты: уважение к труду, любовь к земле, миролюбие и др. Но писатель решительно отвергал те каноны бабизма, в которых повторялись реакционные положения официального ислама.
В 1906 г. тогдашний глава бехаистов Аббас-эфенди, находившийся в ссылке в г. Акка (Сирия), попытался связаться с Толстым. Он прислал ему через английскую последовательницу бабизма Торнбург-Кроппер12 одно из своих религиозных воззваний, а затем несколько других официальных документов бехаизма, в частности знаменитое послание «Простейшие по существу».
Толстой внимательно изучил эти документы и пришел к выводу, что они не представляют интереса. В частности, он подверг резкой критике программное послание Беха-уллы за то, что основные нравственные истины в нем затемнены элементами мистики13.
В последующие годы, составляя сборники народной мудрости и намереваясь издать в «Посреднике» серию книг о нравственных учениях разных народов, Толстой снова занялся бабизмом. Он перевел несколько изречений из брошюры Беха Аббаса-Абдуллы «Девять табличек»14 и поместил их в «Круге чтения» (41, 399, 443)15.
Под конец жизни, сохранив высокое мнение о некоторых сторонах учения самого Баба и о раннем движении бабидов16, Толстой совсем потерял интерес к писаниям его позднейших последователей. Прочитав присланные ему русским бехаистом Алекпером Мамедхановым «Лаухи» («Скрижалп») Бехауллы17 и воззвания Аббаса-эфенди18, он писал ему 28 ноября 1909 г.:
«Очень сожалею, что не могу признать значительными присланные Вами мысли. Все это совершенно бессодержательно. Вообще, чем больше я-знакомлюсь с бехаистским учением, тем менее ценю его и потому едва ли составлю о нем книгу» (80, 219).
Больший интерес проявлял Толстой к иранской культуре, которую всегда ставил очень высоко. Изучая древне-иранские памятники литературы и эпоса, восторгаясь творениями Хафиза19, Саади и Фирдоуси, он отмечал в них тонкую поэтичность, истинную народную мудрость, гуманность.
С историей иранской культуры, с ее выдающимися памятниками литературы Толстой знакомился и по русским, и по иностранным источникам. В его библиотеке сохранился и ряд книг по истории Ирана20.
С творениями Хафиза Толстой ознакомился по западноевропейским переводам еще в юности. Позднее, в 1859 г., он многократно перечитывал их в русских переводах, которые в рукописи присылал ему А. А. Фет.
Имя Хафиза проходит в ряде писем Толстого и Фета этой поры. В 1859 г, И. С. Тургенев подарил Фету немецкое издание стихотворений Хафиза, и тот, увлекшись ими, принялся за их перевод. Толстой не верил в успех этого начинания, полагая, что философская поэзия Хафиза чужда лирическому складу дарования Фета, и относился к его замыслу иронически. «Дай вам бог гафизить благополучно, коли вы уж без этого не можете», — писал он Фету в начале октября 1859 г. (60, 307). «Что ваш Гафиз?.. — запрашивал он в следующем письме. — Пришлите мне одно самое здоровое, переведенное вами стихотворение Гафиза me faire venir l'eau a la bouche21, а я вам пришлю образчик пшеницы» (60,314).
В ноябре 1859 г. Фет прислал Толстому несколько своих переводов из Хафиза («В царство розы и вина — приди», «Предав себя судьбам на произвол», «Гиацинт своих кудрей» и др.), а также свою газель «Тополь». Толстому, как он и ожидал, эти двойные переводы не понравились. 20 декабря 1859 г. он писал родственнику Фета И. П. Борисову:
«Скажите Фету, что — виноват — его гафизство мне не нравится по сообщенным мне образчикам — всеобщей большой мысли нет, а цвета персидской или там какой поэзии за двумя переводами не слыхать» {60, 319). Однако, когда вскоре в «Русском слове» (1860, № 2) появились 27 стихотворений Хафиза в переводе А. А. Фета, Толстой был рад встрече с творениями великого персидского поэта.
Высоко ценил Толстой творения Саади. Еще в юности он прочитал поэму «Гулистан» и с тех пор на всю жизнь сохранил высокое мнение о неисчерпаемой сокровищнице иранской мудрости и поэзии.
Работая в 70-х годах над составлением «Азбуки» и «Русских книг для чтения», которые должны были знакомить детей с богатствами мировой поэзии, Толстой переработал для них один из эпизодов III главы «Гулистана», превратив его в самостоятельную сказку22.
Позднее, в 1904 г., он включил в сборник «Круг чтения» множество изречений Саади, выбранных из русского издания этой книги.
«Круг чтения» должен был распространять в народе воззрепия великих мыслителей, проповедовавших мир, добро и гуманность. Поэтому Толстой выбрал из «Гулистана» не поэтические картины и сцены, а мысли и изречения на темы морали. Приведем некоторые из них:
«Глупому человеку лучше всего молчать. Но если бы он знал это, он бы не был глупым человеком» {41, 134).
«Если бы не жадность, ни одпа птица пе попалась бы в сети» {41, 148).
«Раб брюха — всегда раб» (41, 148).
«Тот, кто хвалится, ничего не видит вокруг себя. Лучше ему быть слепым, чем видеть только себя» (41, 150).
«Нежными словами и добротой можно на волоске вести слона» (41, 170).
«Кто приобретает знания, но не пользуется ими, подобен тому, кто пашет, но не сеет» (41, 532).
Наряду с такими афоризмами Саади, давно уже ставшими народными поговорками, Толстой включил в «Круг чтепия» и более развернутые его изречения, имеющие форму притч или наставлений. Мудрость и гуманизм великого поэта просвечивают в них сквозь несколько парочитую назидательность. Вот некоторые из них:
«Как ни прекраспа одежда, жалованная царем, своя грубая одежда лучше, и хотя вкусны яства богатых, лучше кусок хлеба с своего стола» (41, 228).
«Прежде думай, потом говори! Остановись прежде, чем тебе скажут: "довольно". Человек выше животного способностью речи, но он ниже его, если делает недолжное употребление из нее» (41, 506).
«Невежественный и развратный простолюдин лучше, чем невоздержанный ученый человек; потому что первый сбился с дороги по слепоте, а второй зрячим упал в колодец» (42,19).
«С чем сравнить язык в устах человека? Это ключ со-кровищницы мудрости: когда дверь заперта, никто не может знать, что там — драгоценные ли камни, или ничтожный товар. Хотя, по учению мудрых, молчание полезно, но свободная речь еще нужнее в свое время. Две вещи показывают плохое рассуждение: молчать, когда надо говорить, и говорить, когда надо бы молчать» (42, 456).
В последующих сборниках Толстого мы находим новые изречения Саади:
«Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека» (43, 66).
«Все люди — члены одного тела. Когда страдает один член — все другие страдают» {44, 8).
«Как вода не держится на вершинах, так и доброта и мудрость не бывает у гордых. И то и другое ищет низкого места» (44, 305).
Многократно возвращаясь к переводу изречений Саади, Толстой каждый раз их дорабатывал, приближая к оригиналу и придавая им большую убедительность и краткость. Так, приведенное выше изречение о своей грубой одежде, которая лучше «жалованной царем», вошло в сборник «На каждый день» (1909) уже в повой редакции. Эпитет «грубая» заменен словами «своя домотканая» (43, 136), что лучше передает мысль персидского поэта. А длинная сеп-тенция Саади о пользе молчания значительно сокращена в последнем сборнике Толстого, «Путь жизни» (1910), и приобрела более доходчивую форму:
«Прежде думай, потом говори. Но остановись прежде, чем тебе скажут: "довольно". Человек выше животного способностью речи, но ниже его, если болтает, что цопало» (45,355).
Такую же работу Толстой провел и над произведениями иранского фольклора, с которыми знакомил русскую публику. Заимствуя их из иностранных, преимущественно английских и французских, сборников23, он не только сам переводил их на русский язык, но и тщательно обрабатывал стилистически. В результате персидские поговорки и пословицы в сборниках Толстого звучали почти как русские, не утратив в то же время своей самобытности. Вот некоторые образцы «персидской мудрости», включенные Толстым в сборник «Круг чтения» (1904 — 1908):
«Рана, нанесенная оружием, еще может быть излечена, но рана, нанесенная языком, никогда не заживет» (41, 18).
«Если человек ищет мудрости, он умен, но если он думает, что нашел ее, он безумен» (41, 57).
«Истинно могуч тот, кто побеждает самого себя» (41, 202).
«Если хочешь видеть месяц, то гляди на небо, а не в лужу» (41,589).
Нетрудно заметить, что наряду с излюбленными им нравственными идеями писателя привлекали в произведениях иранского фольклора и житейская мудрость народа, его свободолюбие и ненависть к рабству, ироническое отношение к «рабам брюха». Как образцы народного творчества он обрабатывал бытующие в Иране изречения, освобождая их от непривычной для русских восточной цветистости и придавая им форму отточенных пословиц и поговорок.
Большой интерес проявлял Толстой к персидской народной музыке. Как и музыку других восточных народов, он ценил ее за мелодичность, душевность и общедоступность. «Я, — говорил он, — имею некоторое понятие о восточной музыке. Персидские мотивы мне совершенно понятны и доступны, хотя это совершенно другой склад музыки. Поэтому я думаю, что и наша музыка им доступна. Новый мотив сперва чужд, а потом радуешься, что можешь проникнуть в него. Народная музыка доступна всем людям. Персидскую — поймет русский мужик, русскую народную — перс»24.
С современными ему поэтами и писателями Ирана у Толстого было мало контактов. Объясняется это, по-видимому, слабостью русско-иранских литературных связей того времени. Но его отношение к тем литераторам Ирана, которые обращались к нему с письмами, было неизменно благожелательным, хотя Толстой не всегда разделял их убеждения и стремления.
Так, в июне 1901 г. Толстой получил от иранского поэта и дипломата принца Мирзы Риза-хана письмо и его большую поэму «Мир», посвященную Гаагской мирной конференции 1899 г.25.
«Глубокоуважаемый граф, — писал поэт. — Позвольте одному из Ваших почитателей и человеку, который понимает и чувствует Ваши прекрасные идеи, послать Вам эту персидскую оду о мире.
Я надеюсь, что в ней Вы узрите устремление души, которая, как и Вы, жаждет увидеть конец кровавого периода войн и наступления эпохи мира и счастья для страждущего человечества, убежденным поборником которых являетесь Вы, великий русский писатель современности.
Я пользуюсь этим случаем, чтобы просить Вас, граф, принять уверения в моем глубочайшем уважении.
Принц М. Риза-хан»26.
В поэме «Мир» запечатлены философские раздумья автора об истоках войн и путях их устрапения, высказанные в связи с международной конференцией в Гааге27. Следуя восточной традиции, поэт изображает неторопливую беседу на эту тему вымышленных персонажей.
Один из них сказал: «Если бы народы довольствовались тем, чем они владеют, и у них была бы совесть, то война между ними никогда бы не разгорелась. Необходимо, чтобы духовенство и литераторы насаждали пером и словом семя милосердия и совести в сердцах людей».
Другой добавил: «Если бы державы, заключив договор, обязались прибегать к третейскому суду при всех столкновениях, которые могли бы между ними возникнуть, то споры оканчивались бы добром и не было бы необходимости прибегать к насилию».
Третий заявил: «По мере того как будут все более совершенствоваться смертоносные орудия и принадлежности войны, народами все больше и больше будет овладевать желание присвоить себе владения своих соседей. Чтобы подавить это ужасное чувство жадности, необходимо, чтобы все державы, приверженцы мира, соединились, дабы приостановить развитие этой пагубной отрасли промышленности и запретить изобретение нового огнестрельного оружия во всей вселенной, а в Европе в особенности».
Четвертый убедительно описал ужасы войны и подытожил: «Если бы монархи приняли во внимание эти несчастия и обратились к своему сердцу и разуму, их народы избежали бы всех этих бедствий и их страны процветали бы».